***
Сегодня утром Лино так сладко спал, что из приоткрытых губ на подушку свесилась шаловливая слюнка. И у Сынмина сердце изошло нежностью от одного взгляда на эту картину. На лбу Лино не было ни морщинки, щёчки, отъеденные немного на отличных, хотя и не очень разнообразных продуктах, мягко румянились под ясным тихим светом солнца, игриво заглядывающего в окно спальни. Он был прекрасен — его омега. Сынмин боялся вздохнуть, будучи в состоянии делать лишь одно: любоваться на своего мирно спящего, ничем не встревоженного и такого безумно ... Это слово... Ильчхон когда-то рассказывал об этом чувстве... Говорил, что оно прекрасно, хотя редко сейчас живёт долго ... Но Сынмин уверен: да, он любит этого омегу. Утром точно был уверен, задыхаясь в тисках безотчетного счастья. Поэтому он не удержался. Он склонился, убирая влажную от горячего летнего сна прядку с шеи омеги, и нежно поцеловал Лино в голое плечо. Солоноватое. Окрепшее и шелковистое. Так о многом напоминавшее... Позавчера они были утомлены повседневными делами: Сынмин помогал доделывать летнюю кухню в доме Чанбина, который спешил и торопил всех вокруг, желая успеть до назначенного новоселья. А Лино затеял стирку и таскал на речку тяжёлые тюки с одеждой и покрывалами. Поэтому поздно вечером оба рухнули на постель почти без сил. Но Сынмин не мог оставить Лино без своей ласки, потому что он заметил: занеженный, зацелованный (а иногда, грешным делом, и облизанный, и не только спинка, но и ниже, потому что смазка у Лино была умопомрачительно хороша, а Сынмин был не железным) — омега засыпал быстро и спал крепко, без снов. А Сынмину это было важно. Очень важно, чтобы омега беспробудно спал всю ночь. Потому что альфа обнаружил, что он, спокойный, как скала, холодный, как ледник в доме вожака, Ким Сынмин — безумный, жуткий развратник. И ему было невероятно, зверски приятно кончать, исподлобья, жадно глядя на расслабленные нежные половинки спящего так наивно и доверчиво омеги. Чтобы видеть их, Ким подрагивающими от нетерпения пальцами осторожно приспускал с омеги натянутые после их общих ласк исподники, даже если при этом и потом, резко и страстно водя по своему железно налитому страстью естеству, Киму приходилось глухо рычать в кулак, чтобы не потревожить сладкий сон своего... котёночка... Самого соблазнительного котёночка на свете... А бурно и мощно кончив, он нежно, осторожно обтирал от белесых пятен эти упругие булочки белой тряпицей, которую готовил и прятал заранее, сгорая от стыда и не в силах остановиться. Обтирал, едва удерживая в себе желание вгрызться в них и покрыть красными знаками принадлежности. Хотя даже то, что он мог хотя бы так метить омегу собой — стыдно, запретно, тайно, боясь напугать и не в силах отказаться от этого, — уже было счастьем. И так было уже много раз, но позавчера они были без сил. И Сынмин лишь несколько раз провел языком по влажной после купальни спинке, опустился губами на свои любимые ямочки по бокам половинок, лениво потерся о розовые выпуклости и улёгся головой около правого бедра Лино, устало прикрывая глаза и нежно поглаживая пальцами его ноги. Эти ноги... Длинные, сильные, стройные... Он обожал быть между ними, но и просто их гладить, щупать, по-хозяйски прихватывать и сжимать... С мыслями о них он и уснул. А проснулся от того, что кто-то возился между его ног. Кто-то ужасно нахальный, кого давно пора бы было наказать за то, что он постоянно даёт альфе повод резко перевернуть себя на живот, вдавить в постель и быстро и жёстко вытрахать всю дурь из... прекрасной... О, мати Луна... О-оо-о... Сынмин распахнул глаза и ухватил там, внизу, около своего мгновенно поджавшегося живота, растрепанную голову, чтобы... чтобы... Он застонал, задышал глубоко и вплёл пальцы в пушистые локоны невозможного, горячего, сладко и призывно пахнущего омеги. Омеги, который старательно, упорно насаживался ртом на его естество, задыхаясь, постанывая и впиваясь пальцами в напряжённые от наслаждения бедра Сынмина. Он ласкал альфу осторожно, но настойчиво, страстно, размеренно. Было понятно, сразу понятно, что для Лино это не первые такие ласки, но эту мысль, чёрным громом громыхнувшую вдали, Сынмин уничтожил подчистую: нет, он не верил, что хоть раз до этого Лино вот так же кого-то ласкал, стараясь угодить, желая сделать приятно. — Ли... Лиииинооо... Маххх... Мал... А хммм... Хорошо... Так хор... Хммм... Он быстро понял, что скоро кончит, и потянул омегу на себя. Лицо у Лино блестело от пота и слюны, выглядел он потрясающе возбуждённым и невероятно хотелось его облизать с ног до головы. Но больше этого хотелось взять его. Пометить и взять по-настоящему, опробовать его горячее нутро, овладеть им, повязать, залить семенем. Сынмин завалил омегу на спину и навис над ним, заглядывая умоляюще в его глаза. Он увидел это почти сразу: туман жажды быстро растаял и уступил место страху. Лино боялся. Может, и не самих его приставаний, не его естества, а той жадной страсти, что наверняка утопила карий взгляд альфы во тьме бархатной, откровенной жажды этого тела — полуобнаженного, влажного — прекрасного, совершенного. Но оно принадлежало человеку, который боялся Сынмина и его желаний. А Сынмин не мог, не смел пугать его ещё больше. Поэтому он просто медленно, урча от удовольствия, стал лизать Лино щеки, прикусывая на скулах и подбородке. Он и глаза прикрыл от удовольствия даже, а потом услышал: — Мин... прости, Мин... Я жалко... Мне... Меня жалко? — Ты прекрасен, — проурчал он в ухо Лино, — ты... — Нет, нет, — вдруг завсхлипывал Лино, — Нет! Лино хотел... Я хотеть, сделай меня... Свой. Лино хот... хочу твой быть... Забери... Я твой. Мин, Лино твой, Мин... — Ты мой, — прошептал Сынмин, зарываясь носом в волосы над виском и оставляя поцелуи на щеке, алой и ужасно горячей от дикого смущения. — Ты только мой! Я возьму, я сделаю тебя своим. — Он крепко, с силой поцеловал приоткрытые и досадливо кривящиеся губы. — Но не сегодня, да? Сегодня — Чанбин и его дом. И он увидел, почувствовал, как тело Лино невольно расслабилось с явным облегчением. Но глаза омега прикрыл вовсе не от радости. И на губах появилась странная, даже, кажется, горькая усмешка... Сынмин немного растерялся, не понимая. Лино явно боялся, глаза не лгут. Но все же он торопил альфу. Готов был отдаться Киму, продираясь сквозь страх, переступая через себя. Он первым насиловал свою сущность — и просто хотел заставить Сынмина сделать то же с его едва восстановившимся и лишь немного окрепшим телом. И — нет, не потому, что безумно хотел альфу. Видимо, он считал, что должен это Киму. Может, и не как грубую плату за еду и постель, но как настоящую благодарность — точно. Сынмин не хотел благодарности. Да, да, всё он, конечно, понимал: раньше, ещё пару месяцев назад, он трахал бы этого омегу — окажись тот совершенно здоровым — с огромным наслаждением, даже не задумываясь, почему тот даёт себя трахать. Такого вопроса вообще не существовало бы для Сынмина. Как и с тем, с другим. Он смог уговорить, нагнуть и взять Ильчхона — он его имел. И пока мог его брать — приходил и брал. Что именно тот испытывал, каждый раз ласково и жалко улыбаясь, опуская руки и закрывая глаза, когда чуял запах гона и видел жадный взгляд, Сынмина не очень волновало. Ему омега нравился. Он хотел этого омегу. Он не насиловал: Ильчхон покорно лежал под постоянно возящимся на нём, рычащим, метящим его альфой, особенностью которого было то, что он мог и хотел быть внутри омеги постоянно — и в предгон, и в гон. Ему было необходимо просто лежать между омежьих ног, облапив его руками, и чувствовать, что тот принадлежит ему весь — насаженный на его узел, который спадал — и тут же всё крепло снова. Это было сложно для Ильчхона, и Сынмин это чувствовал. Как мог, старался держать себя в руках, отпускал его покушать и в купальню — но это было мучительно. И иногда он не выдерживал, нагибал Ильчхона прямо на его крохотной кухоньке, не давая доесть, и брал, брал, брал — страстно, с хрипами и стонами — восполняя несколько проведённых врозь минут. Правда, Ильчхон сильно не сопротивлялся, как было уже сказано. Он исправно получал свою долю удовольствия, кончал с тихим вскриком, сжав пальцы альфы или простыни под собой... И не раз говорил, что такому жаркому и страстному любовнику он никогда не сможет отказать. Ведь и Сынмин был с ним в его течку: приходил по первому зову, трахал жёстко, глубоко и быстро — Ильчхону надо было так, чтобы течные боли отступали. Но ему никогда не хотелось выцеловывать того омегу. Тереться о него не потому, что гон и надо, физически надо, а просто — потому что хочется быть ближе. Быть не просто рядом – быть целым. И ему никогда не хотелось, чтобы Ильчхон посмотрел на него так, как будто, кроме Сынмина, нет на земле никого важного и нужного. Не хотелось быть единственным. Нет, они никогда не говорили о возможности того, что старший кого-то встретит. И он, и Сынмин молчаливо понимали, что старший слишком пропах уже молодым сильным альфой, что смешение запахов было слишком сильным, что вряд ли омега сможет найти того, кто захочет за него драться и отстаивать его. Да Сынмин бы и не стал драться. Уступил бы и счастья бы пожелал. Он не любил Ильчхона. Но тот был ему очень дорог. И он честно собирался быть с ним до конца своих или его дней, храня такую ненужную ему — но единственно приемлемую для альфы — верность. А вот с Лино… У Сынмина зубы сводило от одной мысли, что тот может предпочесть ему кого-то другого. Или поцеловать кого-то другого. Или тем более — открыть шею и принять метку от кого-то другого. Но пометить силой, настоять и взять, наконец, этого омегу, который просит робким «Твой… Мин, бери, Мин… Я твой…» — а у самого в глазах такой ужас, что… Нет. Нет. И то, что вчера утром, когда он уходил от Лино, тот, кажется, плакал, Сынмину было не совсем понятно. Ему стало больно, но он решил, что всё равно он добьётся этого омеги. И тот примет его без страха. По собственному, сильному, искреннему желанию, а не из такой милой — но такой оскорбительной для альфы — благодарности.***
А вот теперь, глядя на пустую постель, в первый раз Ким пожалел, что не послушал омегу. Надо было метить и трахать. И чтобы не смел далеко отходить, чтобы все видели, чтобы все знали: омега его! А не свободный, доступный… беззащитный… Ким почувствовал, как заливает его душу тревожная тоска. Его дом не должен быть пустым. Он не допустит, чтобы тлен и одиночество, запах прогорклой пустоты снова поселились здесь. Слишком многое они с Лино прошли, чтобы Сынмин просто отпустил его. Почему он был уверен, что Лино попытается уйти, бросить его? Они никогда, естественно, не говорили о детях. Но он на вечерках так смотрел на своих младших, с такой завистью и улыбкой, полной светлой печали, провожал глазами соседского Ючона, одного из двух беременных омег, кто смог выжить в той резне, убежав в лес... Его животик уже был виден, он гордился им, ведь все, кого он теперь встречал, смотрели на него с благоговением: он принесёт дитя в осиротелую стаю, он даст ей будущее. А уже как гордился им его муж Сыхо! Как кружил около своей драгоценности, как чуть ли не прилюдно облизывал... И Лино явно очень бы хотел этого же. "Возможно, — вдруг с болью подумал Ким, — он вообще не меня хотел. Может, ему нужен был ребёнок?" Почему-то эта мысль задела за живое, альфа внутри оскалился и рыкнул, но... Но в любом случае никому он Лино не отдаст. Только ему, Сынмину принадлежащего Лино, который не мог не ответить на слова о своей бесплодности спокойно. Убежал. Бродит где-то, бедный, плачет, наверно. Надо искать, успокаивать, возвращать... Надо брать то, что дают. Хотя, конечно, если ему нужен был только ребёнок, а к самому Сынмину он так и не питает ничего, кроме брезгливого страха... И тут же вся душа, все сердце воспротивились этой жестокой мысли: ложь! Все ложь! Как горели его глаза! Как он облизывался, попробовав своего альфу! Как постанывал, отзываясь на всё более бесстыдные ласки альфы! Так ведь не притворишься! Да и слишком невинным при всём своём страшном опыте был Лино, чтобы вот так коварно... нет, нет! Не может, не должно так быть! Как заботился Лино о нём, его одежде, его обуви — чтобы была целой, чтобы была удобной, салом мазал, не жалел! Понимал, как важно это для такого деятельного Сынмина! Как охотно дарил он Сынмину объятия, когда тот нуждался в них после каких-то трудностей в стае! Не отталкивал, не зажимался... почти. Нет, нет! Как заботливо вытирал омега пот с его лба, когда приносил ему во двор Чанбина его любимые печёные овощи. Да, Ликс кормил своих работников, но Лино мурлыкал, что хочет, чтобы "Мин ел любовь, Мин". Сынмин как-то засмеялся и сказал, что тогда ему придётся съесть самого Лино, и сначала омега удивлённо посмотрел на него, не понимая, что перепутал слова "любимое" и "любовь", но потом покраснел и смущённо фыркнул, сердитым котиком хмуря нос. — Я лучше уже говорью... — обиженно сказал он. — Не смеяйся. И Сынмин обнял его, виновато тычась носом в тут же зацветшее довольной сладостью плечо... И это о нем ты говорил, что ему противен? Не стыдно ли тебе самому, Сынмин? Ким легко скинул одежду и обратился. Черная вьюга, как обычно, помогла собраться, охладила голову и настроила нюх. Тонкая, жалобная, исходящая горечью сирень тут же насторожила волка. Он понимал, что Лино невесело было, что он плакал, но чтобы настолько? В запахе была явная чёрная горечь смертельной тоски. И странно. Получалось, что Лино был здесь совсем недавно. Он не потерялся, уйдя с праздника, — он пришёл сюда. Он покружил по дому. Он... Он прилёг горячей головой на подушку... Но не свою — Сынмина. Она была влажной. Полной соли и горя. Он плакал, прижимая её к своим щекам, вытираясь об неё. Он... Он как будто... Нет, ну, нет же! Почему столько отчаяния?! Почему так пахнет им здесь, у окошка? Он смотрел на звезды? Он любил смотреть на них и как-то сказал, что их отсюда очень видно... Почему же... У Сынмина всерьёз заныло сердце. Альфа внутри бушевал, требовал бежать, догонять, ловить омегу и возвращать — под себя! Под бок! Метить, трахать, вылизывать и прижимать собой! Чтобы грел ложе и не рыпался! Сынмин сцепил зубы и рванул из дома. Черную горечь палёной сирени, этот крик пораженного отчаянием сердца — разве можно было это с чем-то спутать? И чем дальше вёл его след, тем большим ужасом наливалась душа: он неумолимо приближался к Черному обрыву. Как Лино нашёл дорогу к нему, Сынмин не знал, но и задумываться ему было некогда. Он был на обрыве всего лишь два раза: оба — когда по поручению Сонхва следил за обезумевшим Саном. Это Сынмин по-волчьи звал его, не давая ему прыгнуть, это он тянул, натягивал изо всех своих волчьих сил нити стайности, что были в душе Сана, будя его внутреннего волка, который не давал бедному альфе нырнуть в чёрную зубастую глубь, чтобы присоединиться к любимому омеге и своей семье. Ничего не понимающий Сан рвался из его нитей, злобно скалился, умолял отпустить, но Сынмин был упорен и твёрд и ушёл, только когда увидел, как побитой собакой, остро дыша похудевшими боками, Сан спускается с невысокого пика, путь к которому с одной стороны был пологим, укрытым травой и огромными валунами, плоскими, окатистыми сверху, а потом этот путь обрывался резко и неожиданно. И внизу, под горой, сияли острыми краями разбитые когда-то страшные острые камни. Упадёшь — и смерть неминуема. Казалось, быстрая и радостная. Сану казалось. Это Сынмин слышал очень хорошо в его отчаянном, диком вое. И понимал его в чём-то. Но держал, держал, держал... И в самом страшном сне тогда он не мог себе представить, что однажды любимый запах снова приведёт его к этому страшному месту. Лино стоял почти на краю. Вернее, он стоял на коленях. Поднимался коварный и нестойкий горный ветер, он доносил до застывшего в ужасе у кромки леса перед Чёрным обрывом Сынмина отдельные звуки. Лино плакал и кричал. Он тряс головой, мерно бил себя по бёдрам сжатыми кулаками — и кричал что-то — отчаянное, жестокое, гневное и тоскливое-претоскливое. Даже умирающий от горя Сан не был столь печален тогда — так показалось Сынмину, обмирающему от бессильного бешенства, смешанного с ужасом. Что он мог сделать? Кинется сейчас — и омега даже от испуга может отступить, оступиться, и... У Кима шерсть на загривке стала дыбом, а глаза невольно загорелись боевым алым огнём. Он не мог этого допустить. Он не потеряет то, что обрёл с таким трудом. Он подбирался к омеге медленно, прижимаясь к земле и прячась за валунами. Рядом с Лино, сбоку, лежал большой камень, похожий на огромный круглый стол. Сан тогда вскочил на него — кажется, он думал, что так будет выше и прыжок этот убьёт его наверняка. Но омега стоял на коленях рядом с ним и покачивался, выкрикивая что-то в ветер и прижимая ладони к глазам, блестевшим от слёз в свете неверной, часто прячущейся за тёмными тучками Луны. Почти добравшись до этого небольшого плато, Сынмин быстро окинул его взглядом и решил, что нападёт сбоку, откинет омегу за камень, чтобы он отделил его от обрыва, а там... А там уговорит. Не словами, так телом своим уговорит. Не уходить. Не бросать. Быть рядом. Остаться рядом. Плохо было то, что Сынмин совершенно не понимал, почему Лино здесь. Ладно, у него не будет малыша, но... Но разве только ради него стоит жить? А как же Сынмин? Как же то, что они два долгих непростых месяца строили? Ну, пусть этого было мало, омега сломлен, разбит, его раны в душе не зажили и наполовину и открылись от жестоких слов Есана, но ведь... Как же Сынмин? Неужели он ничего не значит для Лино?! Неужели всё, что у них было, ничего не значило, веса не имело? Неужели Лино считал это всего лишь баловством? Впрочем... А что было? Он ведь так и не тронул его всерьёз... Боялся. Боялся, что тот не выдержит и оттолкнёт, рассердится на то, что Сынмин слишком навязчиво лезет к нему — и откажет ему в том, что стало физической необходимостью. Необходимостью, Лино, понимаешь? И теперь ты стоишь там, на краю, плачешь и собираешься броситься вниз, оставляя Сынмина одного, на растерзание своим страстям и желаниям, так нечестно тобой пробуждённым, чтобы остаться неудовлетворёнными навсегда? Это бесчестно, это подло, омега! Ты не жалости заслуживаешь, нет! Ты заслуживаешь наказания — сурового, жестокого! О, да. Сынмин был терпелив, он старался пылинки с него сдувать — а омега ничего этого не оценил, плевать на всё хотел и даже не стал ничего объяснять альфе, принял решение за двоих! Потому что Сынмин не Сан. За ним никто не пойдёт наблюдать. Ему никто не помешает отправиться за своим омегой в Сады Жнецов. Мучиться и выть на Луну он тут не собирается, кидаться на омег, чтобы его убили близкие друзья, тоже. Он не глупец, чтобы так открывать себя. "Хочешь уйти, омега? Хочешь убежать? — злобно думал Сынмин, готовясь к броску с очень удобного для этого места: ему было видно лицо Лино, залитое слезами, а ветер дул волку в морду, принося дикую горечь умирающей от тоски сирени и не выдавая его запаха стонущему в горе омеге. — Хочешь меня бросить? Не выйдет. Ты заберёшь меня с собой. Но сначала... Сначала мы поговорим. И сначала я отведаю тебя, жестокий. Слишком долго я отказывался от тебя, но раз уж ты всё равно настолько равнодушен ко мне... Я возьму тебя — по праву победителя. Как хотел с самого начала!" Он кинулся на омегу, как только Лино чуть отвернулся, собираясь встать. Сердце ухнуло куда-то в живот, заколотилось бешено, и альфа злобно зашёлся истошным воем: пойманная добыча билась испуганно в его лапах, прижатая к влажной от ночного тумана земле. Лино закричал так, что на секунду Сынмин оглох, но быстро пришёл в себя, поняв, что омега, попытавшись несколько раз вывернуться из-под него, замер между его лап, с изумлением глядя мокрыми кошачьими глазами на огромного чёрного волка, что скалил зубы и тихо, но грозно рычал, кося на него алым глазом. Ким не удержался и громко и дерзко взвыл на Луну, призывая её в свидетели тому, что он поймал омегу честно, что он победил его силой и хитростью. Что он имеет право теперь насладиться его лакомым те... — Мин... — тихий, как выдох в ночи, голос был таким... — Мин, это ты, Мин? — И дрожащие робкие пальцы скользнули по его морде от ушей к шее. — Красивый... То ты был... Ты... Что происходило с Сынмином, он и сам не понимал. Он жадно вдыхал обретающую стойкую, жжёную горечь сирень, склонялся к виску и шее парня под собой — и не мог... Не мог даже начать рвать на нём одежду. Как хотел. Он хотел его. Он очень хотел его, но... — Мин... — По вискам Лино заструились слёзы. — Прощать, Мин? Лино уходит, я плох Мину... Мне... Я ... — Он всхлипнул и зажмурился, сотрясаясь в беззвучном рыдании. Сынмин растерянно повёл головой, пытаясь отвязаться от странной и нелепой мысли об объятиях, срочных, таких необходимых, чтобы согреть этого юношу. Он ведь так юн, такой малыш ещё... вроде, да? Невинный, глупый и нежный малыш...? Так мало всего ещё знает, а Сынмин может его простить — и согреть собой. Лапы сами подогнулись, честно, Сынмин вовсе не этого хотел! Но через секунду он уже лежал над Лино, не наваливаясь на него (иначе бы задавил), а держа его в клети своего тела и лап. И голова волка сама собой, тихо опустилась на плечо Лино. Омега сомкнул руки на густой шерсти загривка — и волк оказался в его хрупких объятиях. — Простишь, Мин? — тихо, всхлипывая и дрожа от слёз, спросил Лино. — Ты меня брать... Ты хотел стае принести ... — Он судорожно вздохнул. — Хотеть дитя... Меня кормил, меня ухаживал, меня беречь и ... — Омега всхлипнул и шепнул еле слышно: — ...пустить своя ложа. Целовать... — Он крепко сжал шею волка, зарылся в густой мех на шее носом и зарыдал, трясясь всем телом и сжимая в пальцах чёрную волчью шкуру. — Я пустой... Я пустой... Совсем никогда... Мин, такой красивыя, такой доб... добрыя... Никогда дитя Лино, Мин. Я не нужен стая. Я не принести польза, только хлеб есть Мин, только зря... Мину не принести... славный. Хороший Мин — не будет дитя в Лино. Он вдруг сжал руки сильнее, быстро потёрся лицом о шерсть, утирая слёзы и зашептал горячо, почти непонятно прямо в чуткое, болью отдающее от каждого его тоскливого слова ухо волка: — Лино был и сейчас быть бедный, жалкий... Ненавидестный. Нет Лино. М...Минхо... — Сынмин ощутил, как вздрогнул, мучительно цепляясь за него омега, когда произносил это имя. — Хотел убежать. Хотел быть тепло, Мин, добрый Мин... Нет, никак... Он вдруг оторвался от морды волка, к которой прижался, и заглянул в покрытые пылью гнева глаза Сынмина, который вынужден был поджимать хвост и прижмуриваться, чтобы не зарычать дико и яростно на глупого, такого невозможно, дикарски глупого омегу! — и забормотал так тихо и обрывисто, что Сынмин лишь догадывался о том, что говорил его глупый омега: — Я убежаю, я убежаю, Мин. Не увидел меня, нигде, нигде! Но один... Лино просить ... Один раз... целовать... Твой губы... Твой шея... Твой пахнет... зап... запах... Я знает: не хочешь ... не хочешь брать себе Лино, убираешь мне... толкаешь мне, только лечишь мог, а не... хотеть, но... но один, один снова раз.. целовать... Лино уйти, обещает, уйти, но один... один... И он умолк, в изумлении распахивая глаза и взглядом встречая чёрную, с блеском под светом Луны, метель.