За расставаньем

      — Тебе тоже стоит выпить чаю.       Саша, которая на пороге кухни появляется, не похожа на Сашу, которая с кухни вышла. Будто вместе с Есей ушёл её внутренний стержень. Сразу становятся видны появившиеся за это время морщинки, которые хочется разгладить пальцами, и будто гаснут глаза. Сашу эту хочется прижать к себе, утянуть к себе на колени и убаюкать, чтобы поделиться силами. Он почти тянется это сделать — почти. Сам себя останавливает за миг до того, как руку поднимет. Саша, кажется, не замечает — Ваня не знает, хочет ли, чтобы оказалось, что она правда не заметила, или чтобы ему показалось.       — Я не чай пить приехал, Сань.       — Я тебе налью.       — Сань, — вздыхает он, — мамочку выключи. И сядь. И пей свой чай.       — Тренера выключи, — огрызается она беззлобно-устало в ответ. — Ты выглядишь так, как будто дня три как минимум нормально не спал. Ты на машине?       — Да, — отзывается он, не понимая, к чему это она. Саша плечами пожимает, мол, вот видишь. — А что?       — А то, что ты или спал в машине, или ехал всю ночь, и по твоему помятому виду я скорее предположу второе. Тебе надо выпить тёплого чаю, а потом отдохнуть.       Она права, конечно, только вот если сейчас он даст себя отвлечь, время поговорить серьёзно может никогда не настать. Не говорить серьёзно не вариант — не после того, что он увидел, когда перед ним дверь открылась. «Она меня убьёт», сказал ему Игорь. Не потому ли, что Саша ему не говорила до сих пор, что у него есть дочь? Потому что Еся — его дочь, этого не увидит только слепой, она похожа на Сашу, но у неё его глаза, и волосы у неё такие же непослушные, как у него, и она такая же дружелюбная, как он — Саша всегда была более насторожённой, более недоверчивой, и будь Еся на неё похожа, она ни за что не подошла бы к незнакомому бородатому дядьке, даже после слов о том, что он мамин друг, и не стала бы ему говорить о своей любимой чашечке. Льстить себе и тому, как он выглядит сейчас, Ваня не собирается — как есть, бородатый дядька с кругами под глазами такими, что в Китае любая панда обзавидуется и время сна себе урежет, чтобы такого же результата добиться.       — Давай так, — предлагает он компромисс. — Я сам себе сделаю чаю. И ты тоже сядешь и попьёшь. И мы поговорим в это время. Хорошо?       — Хорошо, — соглашается она, эхом отзывается, на табуретке устраивается, позволяет себе плечи опустить. Ване слишком непривычно на неё такую смотреть. Меньше получаса назад Саша была будто бы полной сил, яркой, с дочерью ворковала и будто делилась с ней этой энергией, получая столько же взамен. Сейчас кажется, что из неё выкачали часть воздуха, как будто у неё резко забрали часть сил. Большую часть. Ладонями она обхватывает чашку, и поверх её рук хочется свои положить.       Он не знает, имеет ли на это право.       Ему хочется сердиться на неё, с одной стороны. Она просто так взяла и вычеркнула его из своей жизни, не сказала ему о том, что беременна, молчала четыре года, абсолютно игнорируя его существование, даже не подавая знать о том, что с ней всё в порядке. Ему не то что хочется сердиться — он и правда сердится. Не до состояния, в котором он бы швырял вещи и орал матом, нет. Просто поселилась где-то внутри эта обида, ежом колючим свернулась, иголки выставив наружу, и не даёт покоя. Не даёт спокойно смотреть на неё и в глаза ей без того, чтобы крутился на языке главный вопрос: почему?       С другой стороны, ему хочется просто обнять её так, как обнимал он её в последний раз четыре года назад. Слишком давно, чтобы помнить, как ощущались её объятья, чтобы помнить запах её кожи и волос, и то, как она опускала голову на его плечо — чтобы помнить об этом как о реальности, не как о сне, прошло не так уж и мало. Чтобы помнить об этом как о реальности, не как о сне, и дальше, ему бы сейчас её обнять так же. Он свой порыв сдерживает — уже хотя бы потому, что не имеет даже на это права. Уже хотя бы потому, что не может себе это сейчас позволить. Уже хотя бы потому, что если он сейчас это сделает, даже если она его не оттолкнёт, они никогда не смогут вернуться к этому разговору. Он хочет снова почувствовать её рядом, но узнать ответы на свои вопросы он хочет не меньше.       — Расскажи мне о ней.       — О чём именно?       — Обо всём.       Саша глаза прикрывает, чашку с чаем всё так же ладонями обхватывая, будто и не собирается пить, будто чай ей нужен лишь для того, чтобы ладони греть. Ваня закидывает пакетик в первую попавшуюся на полочке чашку, чуть не обливается водой из чайника, не желая от лица её отводить взгляда — лицо её светлеет от одних только мыслей о дочери.       — Она уже становится самостоятельной, мама говорит, что это возраст такой. Сама одевается, учится зашнуровывать ботиночки, когда мы никуда не торопимся. Любит жёлтый цвет, как ты мог заметить, и уже решила, что на свой день рождения хочет быть в жёлтом платье, как у принцессы. Терпеть не может варёную морковку. Уже умеет читать бегло, не по слогам, хоть и медленно, и очень любит сказку о Красной Шапочке. Очень ждёт снега. Ей нравится снег и нравится зима, прошлой зимой её было не затащить домой, я всё боялась, что она простудится, она постоянно играла в снегу, падала в сугробы с радостными визгами, забрасывала меня снежками и пыталась повалить и меня в снег. Кутаться не любит, вот ещё что, но мёрзнуть любит ещё меньше. Зато любит обниматься, всегда перед сном просится пообниматься, чтобы снились красивые сны…       Саша говорит, а Ване слушать хочется больше и больше. Потому, что говорит женщина, по которой он так скучал. Потому, что говорит она о их дочери. Саша говорит, и улыбка на её губах, и хочется протянуть руку и коснуться её лица. Нельзя. Всё ещё нельзя.       Будет ли хоть когда-нибудь можно?       — Сань, — перебивает он её, — почему?       — Почему что?       Понимает? Понимает, это Ваня видит по ней. Почему спрашивает тогда? Наверное, чтобы быть уверенной, что понимает правильно. Чтобы быть уверенной, что всё так. Наверное. Он уже не знает эту Сашу, которая сидит перед ним. Ту Сашу, которой она была четыре года назад, он знал наизусть. Думал, что знает наизусть. Та Саша, которой она была четыре года назад, была ему близка и понятна, и он знал, что она скажет и сделает дальше, и в этом была та прелесть, которой, наверное, никогда не быть в отношениях, в которых царит неожиданность, в которых не знаешь, что будет дальше. Он знал всё, что будет дальше — не знал только что она уйдёт. Не знал самого главного — что она не только сможет, но и захочет уйти.       — Почему ты не сказала мне о ней сразу?       Может, ему стоило задать вопрос иначе, думает он, когда Саша будто бы сереет, когда лицо её меняется. Может, ему стоило сказать это по-другому. Может и нет. Может, было бы только хуже, и она бы закрылась ещё больше. Да куда уж больше?       — А зачем?       — Сань, — вздыхает он, опускается, наконец, на табурет напротив неё, и ловит её взгляд — на миг, она глаза тут же отводит. — Я не слепой и вроде бы и не тупой. Еся моя дочь.       Три слова как печать. Три слова, которые произнести кажется почти невероятным — пока он их не произносит. Пока тем самым не признаёт это, в первую очередь, для самого себя. Признавать это в своей голове, внутри, это одно — другое, совсем другое, произнести это вслух. Теперь от этого не откажешься — он и не собирался. Нет, это то, от чего он отказываться не хочет, и ему важно, чтобы она это понимала. Еся его дочь. С его глазами, и наверняка много ещё чем, что от него унаследовала, даже несмотря на то, что не видела его ни разу в жизни до этого дня — он хочет узнать всё. Он хочет узнать свою дочь хотя бы на десятую часть от того, насколько хорошо её знает Саша. Найдётся ли в их жизни место для него, хотя бы совсем маленькое?       — Еся моя дочь, — поправляет Саша, голос её ровный, но его взгляда она всё так же избегает. — Не надо менять свои планы или свою жизнь оттого, что ты о нас узнал. Я не собираюсь вмешиваться в твою семью.       — Ты бы не вмешалась.       Саша смеётся не так, как смеются люди, которым весело — ни разу, нет, нет ни радости в её смехе, ни веселья. Он помнит её радостный смех, и как звенел он колокольчиками хрустальными — они кажутся надтреснутыми теперь.       — Я не собираюсь пытаться разлучить тебя с Алёной. У вас сын. У вас семья. Вы друг друга любите. Я сюда не вписываюсь, Вань. Я не собираюсь просить тебя забыть о том, что Еся существует, ты уже о ней узнал. Тебе совесть не позволит, я тебя знаю. Но я не хочу разрушать твою семью.       — Тебе Игорь не сказал разве?       — О чём?       Значит, не сказал. Ваня знает Сашу хорошо — она не умеет так хорошо играть, чтобы его обмануть. Из неё хорошая актриса, даже очень, но он знает её наизусть. Каждое движение, каждый жест. Она не умеет играть так, чтобы он не понял. Вряд ли научилась за эти четыре года.       — Мы расстались через месяц после того, как ты уехала. Ну, чуть больше, не суть. Я забрал Артёма, но Алёна в моей жизни теперь только как его мать, раз в неделю. Иногда реже. У нас сын, Сань, но у нас нет семьи.       Семьи нет, любви нет. Может быть, была когда-то — а может, он просто так думал. Может, он просто хотел верить в то, что это любовь. Даже если это и правда была она, она прошла. Жаль, но жизнь не останавливается. Жить надо дальше. Работать. Любить тех, кого можешь любить. В его случае — сына. В его случае — воспоминания о той, кто так и не была рядом до конца, потому что всегда что-то мешало. О той, кто сидит сейчас напротив него.       — Я просила его о тебе мне не рассказывать, — шепчет Саша голосом охрипшим внезапно, и губы её дрожат, и её хочется прижать к себе, потому что такая, будто вот-вот расплачется, она кажется беззащитной, нуждающейся в том, чтобы кто-то заслонил её собой от всего мира. — Получается, я всё-таки навредила?       — Сань, — зовёт он её в который уж раз, перебивает, не давая больше ни слова сказать, — я с ней расстался не из-за тебя. Я с ней расстался, потому что больше так не мог. Мы стали друг другу чужими людьми, и я это понял тем утром, с тобой, но ещё слишком долго не знал, что с этим делать. Это я виноват, Сань.       — Если ты понял это тем утром, значит, я виновата не меньше, — она плечами передёргивает, горечь в словах её, в глазах её, и она её, кажется, даже не сдерживает. За плечи её ухватить хочется, чтобы встряхнуть, чтобы она перестала ерунду говорить. Ваня почти уже тянется к ней, но сдерживает себя. Не время. Он может её напугать.       — Сань, — повторяет он, сам не знает, в который раз, — виноват только я. В том, что не попытался найти тебя раньше, хотя очень хотел. В том, что приехал только сейчас. В том, что долго пытался понять, что мне делать. Виноват только я.       Пусть она поверит, просит он мысленно. Пусть прислушается. В конце концов, он ей не врёт. Ему нет смысла ей врать. Он винит себя в том, что позволил ей тогда уйти. Останься она тогда, и всё было бы иначе.       Останься она тогда, может быть, они уже были бы семьёй?