За расставаньем

      Еся на льду была всего два раза без Вани — Еся на каток собирается, как на праздник, вертится в детском кресле, которое Ваня из машины Саши в свою переставил, ножками болтает, и обнимает куклу, которую в подарок получила, одной рукой. Другой она почти всю дорогу держит за руку Тёму, и Саша не может не улыбаться, когда это видит. Ну а правда, как перестать? Счастье Еси заразительно, её улыбки, кажется, освещают всё вокруг. Все говорят о том, что глаза у неё от папы — улыбка, на самом деле, тоже. Такая же яркая, такая же тёплая, такая же светлая. Еся — солнышко, которое ещё не научилось быть хмурым моржом, в отличие от своего отца. Ваня моржом становился с возрастом. У Еси на это есть ещё много лет.       Соня им всем улыбается мягко, шутит о том, что они скоро вдесятером приходить будут, и уходит, обещав прийти через час, и детей по очереди по головам потрепав. Саша не удерживается от тихого «спасибо» — такое же тихое «не за что» в ответ слышит. Правда ли не за что? Скорее просто Соне не хочется заставлять её чувствовать себя должной. Она бы на её месте поступила абсолютно так же. Она не любит не только быть должна — она не любит, когда должны ей. Это меняет отношения между людьми. Это меняет атмосферу. У деток, которых тренирует Соня, приоритет в разработке нарядов, и это та малость, которой она расплачивается за то, что сама Соня называет ерундой — за то, что та под свою ответственность бронирует лёд для неё. Теперь не только для неё, но и для её дочки, и для тех двоих, кого она бы хотела назвать семьёй. Может ли? Имеет ли право?       Еся в своих коньках уже так комфортно себя чувствует, кажется, что не может утерпеть, чтобы их обуть — на скамейку влезает, натягивает один, затем второй, и ждёт, пока Тёма свои зашнурует, чтобы помог ей. Она шнурки уже кое-как завязывает, но на коньках совсем иначе — Саша свои шнурует привычно, не глядя, детьми любуясь. Тёма Есю со скамейки снимает, сама она ногами до пола не достаёт — она в объятья ему идёт доверчиво и легко, легче чем к Ване. Как будто всю жизнь его знала. Как будто знает, что он — старший брат, пусть и всего наполовину. Брат, который, по уверениям Вани, за свою сестру порвёт любого. Во взгляде его, когда он на Есю смотрит, обожание чистое и неприкрытое.       Ваня, когда она глаза поднимает, взгляд от детей отведя, смотрит на неё так же — почти так же, поправляет себя Саша. В глазах его нотка грусти, и его эмоции она уже давно научилась читать, ещё когда они юниорами были, но сейчас спрашивает себя, не в силах признать то, что перед глазами, не ошибается ли. Потому что если не ошибается, значит, обожания в его взгляде столько, сколько редко она в своей жизни видела, и не сказать, что её мало любили. Но когда она свою руку в его протянутую ладонь вкладывает, вспыхивает его улыбка ярко, неприкрыто. Вспыхивают и его глаза — и на миг в них светится что-то подростково-хулиганское, когда он по-театральному склоняется к её руке, чтобы губами коснуться кожи, и от этого немного преувеличенного, немного пафосного жеста по всему телу разбегаются мурашки, а внутри, где-то под рёбрами, будто застревает осколок, но не холода, как в сказке, а тепла. Кусочек солнца, не зеркала того, не то заколдованного, не то проклятого. Кусочек солнца, изнутри её согревающего, отгоняющего страх и рассеивающего ту тьму, которая из-за этого страха внутри поселилась. Из тьмы возникают кошмары.       Ваня — тот самый лучик света, который их прогоняет.       — Я скучала, — позволяет она себе шепнуть, на миг подаваясь поближе. Четыре слога легко срываются с губ, не падают камнями, а взлетают искрами к потолку — камень с души падает, потому что слова эти, будто бы такие сложные, снимают с неё груз. Снимают с неё тяжесть. Она скучала, и признаться в этом сложно, но как иначе? Как не признаваться, если это правда, и не абы какая, а та, что изнутри грызёт, просится наружу старательно, настойчиво? Не удержишь, не справишься без усилий адских, да и зачем они, если от этой правды, от признания этого никому хуже не будет? Нет, сидит внутри сомнение, сдерживаться помогавшее, утверждавшее слишком для сомнения уверенно, что Ваня и посмеяться может, и не ответить, и просто пропустить это мимо ушей — Ваня так уж точно не поступит, спорит она с собственным сомнением. Это ведь Ваня к ней приехал, за ней приехал, это ведь Ваня спрашивал её, не поедет ли она с ним, и рассказывал о том, что там, в Москве, дом их ждёт, дом, который он построил для семьи. Для неё, и для их ребёнка, о котором не знал тогда ничего, а не только для себя и для своего сына. Вспоминается, как боялась она, что Артём не примет её — она и правда давно его не видела, получается, потому что тот Тёма, что у неё на шее повис, стоило ей дверь открыть, явно скучал по ней. Явственнее некуда.       — Я тоже, — шепчет Ваня в ответ, губами почти касается её щеки, и от этого мурашки по всему телу. Он так близко и был будто бы совсем недавно, и не был будто бы так давно; его дыхание шевелит волосы её, на лицо падающие, выбивающиеся из косы, наспех заплетённой, и где-то внутри разбухает пузырёк желания податься к нему, чтобы прижаться щекой к его губам. — Даже не месяц, а как будто год тебя не видел. Как это работает?       — Как ты четыре года так прожил, вот вопрос, — поддевает она легко, беззлобно, от него отшагивая, его огибая, чтобы ко льду выйти. Чехлы снимает, у борта кладёт привычно — давно уже никому не отдаёт. Давно уже некому отдавать. Обернёшься, учила она себя эти четыре года, станешь соляным столпом. Обернёшься — и ты погибла.       Она оборачивается на него, позволяя себе взгляд отвести от детей — Тёма Есю на себя тянет, за руки её держит, едет спиной вперёд, и она едет вместе с ним, хохочет радостно, громко, глаза блестят от восторга. Ваня на неё смотрит так, будто насмотреться не может — почему?       — Четыре года, как четыре сотни лет, — его улыбка не та, светлая и солнечная, за которую его знают все, нет, у него улыбок множество, она их все наизусть знает и до сих пор помнит. Эта улыбка мягкая и тёплая, но полная той тоски, которая и ей сердце рвёт. Сколько же боли она ему нанесла, пытаясь больно не сделать, думает Саша в который уж раз, и сколько же ему нужно сил будет, чтобы за эту боль простить её? Сколько уже понадобилось? Что-то такое, видимо, в лице её он видит, потому что подаётся вперёд и за руку её ловит, на лёд почти выйдя. — Сань, я бы и сорок прождал, если бы знал, что всё равно в итоге тебя найду. Если бы была надежда.       — Но ты не знал, — возражает она. Складки около рта его глубже становятся на краткий миг, бороздами в камне — лишь на миг.       — Кто старое помянет, Сань, тому глаз долой, — в этой улыбке его тоски нет, но как заглянуть глубоко в глаза ему, проверить, нет ли её там, залёгшей на самом дне? Даже если он её простит, как ей простить саму себя? Как ей перестать себя винить? Она правда не знает ответа на этот вопрос. Она правда не уверена, что сможет это сделать. — Я знаю теперь. Ты же больше от меня не сбежишь?       — Как знать, — отшучивается она, но руку у него не забирает. — Вдруг снова буду угрожать что-то разрушить в твоей жизни?       — В моей жизни ты что-то можешь разрушить, только уйдя снова.       Его слова внутри неё отзываются, будто заполняют теплом. Его взгляд она ловит своим и не отпускает — он и не пытается его отвести, чехлы снимает, глаз от неё не отводя, шагает к ней, на лёд, вторую руку её своей свободной тоже ловя. Дети от них справа, в углу катка, замечает Саша краем глаза, зрением периферийным, и до материнства неплохим бывшим — они, рука об руку, шаг делают влево, второй, а на третьем разгоняются, и Ваня её в поддержку подхватывает, как когда-то, одним мощным и плавным движением, будто и не было этих четырёх лет, будто и не было перерыва в тренировках, будто в последний раз они танцевали вместе вчера. Она в его руках вытягивается струной натянутой настолько, что ещё немного и задрожит, и позволяет себе в следующий миг упасть, зная, что он её подхватит, как подхватывал всегда.       Восторженный вопль двухголосый почти оглушает её, когда они останавливаются, когда Ваня её всё ещё к себе прижимает. Еся не то Тёму заставляет её за собой тянуть, не то сама его за собой тащит, но топает к ним довольно уверенно с ним за руку — он недовольным не выглядит, и восхищение на его лице на этот раз не только на сестру направлено.       — Вы как принц и принцесса в мультике, — заявляет Еся, к ним тянется, мол, на руки хочу. Ваня её подхватывает первым, и она ручки поднимает, как сама Саша пару минут назад, так же вытягиваясь, насколько может. — Я вырасту и так же смогу.       — А с кем кататься будешь? — влезает любопытный Артём, глазками сверкает. Саша фыркает, смех сдерживая, заранее ответ зная.       — А с тобой можно? — Еся глазки делает большие, бровки домиком, губки бантиком, ну просто чудо, а не ребёнок. Такой попробуй откажи — впрочем, Тёма, кажется, и не думал так поступить.       — Главное чтобы Анастасия Андреевна разрешила, — говорит он серьёзно, улыбается ободряюще. — Она нас тренирует, она очень хорошая. Но тебе надо немножко подрасти, чтобы со мной кататься, и сначала научиться много чему.       — А ты уже научился, ты же большой, — не спрашивает, утверждает Еся, и Тёма кивает пару раз, прежде чем её ладошку поймать.       — И тебе помогу, — обещает он. — Пошли дальше кататься?       — Пошли, — соглашается она легко, ёрзает у Вани на руках, и, когда он её на лёд ставит, отталкивается, как её учили — и едет. Недалеко, но каждый длинный путь ведь начинается с первого шага, разве нет?       Саша улыбается Ване, когда их руки снова сцепляются. В голове мелодия их олимпийской произвольной, и она не сразу понимает, что он мурлычет её себе под нос, попадая в ноты в те же мгновения. Музыки над катком не нужно, чтобы вспомнить, как будто и не забывалось, дорожку шагов, твиззлы, поддержка, дорожка, хореотвиззлы их фирменные, слайдинг финальный…       В плечо она Ване плачет, на льду на коленях замерев, так же, как на Играх четыре с лишним года назад, и кажется, что с этими слезами рушится внутри неё что-то, что не давало ей покоя всё это время. Только вот на миланском льду не обнимали её ещё и две пары детских рук.       Только вот на миланском льду его губы не прижимались к её виску.