За расставаньем

      Они укладывают детей спать вместе — Саша сидит на кровати Еси, пока дети лежат с обеих сторон от неё, головы на её коленях устроив, а он, усевшись поудобнее на матрасе, который приготовили для Тёмы, читает им сказку. Когда Еся, зевая, забирается под одеяло, когда в свою постель переползает Тёма, они по очереди целуют их обоих — Еся сонно улыбается, когда её щеки легко касаются его губы, и в этот момент счастье на миг захлёстывает его с головой — и выходят, гася свет и прикрывая за собой двери. На тумбочке остаётся гореть ночник-звёздочка. Жёлтый.       — Что ты будешь делать, когда её жёлтый период закончится? — спрашивает он, прерывая молчание, когда вода в чайнике начинает бурлить уже, закипая, когда на столе уже стоят чашки, ожидая позднего чаепития. Её — белая, с мраморным рисунком, и его — чёрная, которую он привёз из Москвы. Если её нет в его квартире, пусть в её квартире будет хоть немножко его. Саша в ответ на его вопрос смешливо щурится и фыркает тихонько, и кажется, будто искорками её невырвавшийся смех разлетается с кончиков ресниц, которыми она глаза прикрывает.       — Ты так говоришь, как будто наша дочь — Ван Гог. Жёлтый период, надо же так сказать, — она посмеивается тихонько, встаёт, чтобы чайник взять, а у него внутри всё вспыхивает, фейерверки расцветают яркими цветами. «Наша дочь», сказала она. Простое признание факта, простые слова, но теплеет на душе так, что можно, наверное, было бы снять свитер и согреваться только внутренним теплом. — Перекрашу комнату. Обставлю заново. Как иначе-то? Ванюш, — её голос тише становится, когда она к нему поворачивается снова, чайник в руках держа, — ты чего так на меня смотришь?       — Ничего, — он головой мотает, улыбается уголками губ. Едва-едва. — Ничего, — повторяет. — Просто любуюсь.       Её щёки розовеют едва заметно. Ваня не врёт – он ею любуется и правда. Как не любоваться? Даже если бы она не была такой красивой, она бы всё ещё была такой же светлой. Такой же уютной. Такой же родной.       — Скажи, — требует Саша, руки её заняты, но ногой она легонько пинает его голень, без усилий равновесие удерживая эту долю секунды. Она может и дольше, немного дольше, ни один человек в своём уме не стал бы в этом сомневаться, но насколько это оправдано, когда чайник с горячей водой она в руках держит? Но ни капли не проливается мимо чашки, несмотря на её движения, и это ещё один повод ею восхититься, хотя, казалось бы, с чего бы вдруг, если это так легко?       Любовь и восхищение складываются из мелочей. Как и многие другие чувства.       — Ты Есю ещё не называла нашей. Это прогресс, — Ваня улыбается совсем легко, так мягко, как только может. Старается. — Не вслух, по крайней мере. Это реально прогресс.       Саша тянется, как когда-то, по волосам его потрепать, щурится, как когда-то, сердито, только вот в глазах, как когда-то, те же искорки смеха не то что не гаснут, а даже на второй план не отходят. Он её ладонь перехватывает и к губам подносит на краткий миг. Как тогда, при первой встрече после долгого расставания. Тогда она не была готова подпустить его так близко. Готова ли сейчас?       Ближе он лезть не будет. Стены, которыми люди от тебя отгораживаются, разбирать, даже если тебе это позволят, надо постепенно. Не спеша. Позволяя человеку привыкнуть к тому, что ты теперь на считанные миллиметры ближе. Никакие трубы Иерихонские, стены рухнуть заставляющие вмиг, не подарят любви и доверия. Ваня твёрдо намерен хотя бы попытаться добиться и второго, и, чем чёрт не шутит, первого.       Чашка с чаем ладони греет, улыбка Саши греет душу. В этой квартире ему холодно никогда не будет, знает Ваня, не потому, что это особенное место, а потому, что тут живут особенные для него люди. Казалось бы, прошедшее время должно было его изменить — оно и изменило. Только вот кто сказал, что настолько, чтобы ему перестали быть важны те, кто место в его сердце зарезервировали себе? Кому-то — Есе, если уж говорить начистоту, потому что от кого прятаться? — это место принадлежало до того, как он о ней узнал вообще, потому что он хотел ещё одного ребёнка, даже не зная, что ребёнок этот уже есть. Дом, думает Ваня, это не место, а люди. Избитая фраза, штамп из штампов — не всегда штампы это плохо. Не всегда штампы это неправда. Свой дом он хотел бы забрать с собой, чтобы больше не расставаться надолго. Чай согревает изнутри, снаружи согревает то, что рядом та, кого он искал, чтобы найти только тогда, когда смирился с неудачей. С ней уютно сидеть в тишине, не говоря ни слова, понимая друг друга с полувзгляда — они одновременно тянутся к собственным волосам, их поправить, чтобы в глаза не лезли, и, поймав друг друга на этом, смеются так же одновременно, негромко, ненадолго тишину разбивая. Как когда-то.       — Наверное, не надо было их оставлять вдвоём, — нарушает Ваня молчание, наконец. — Тёма своей болтовнёй спать Есе точно не даст.       — Ты её плохо знаешь, — фыркает Саша тихонько в чашку. — Если она сонная, у тебя просто не будет выбора, спать или нет. Либо ты сбежишь, как только почувствуешь подступающий сон, либо свалишься рядом с ней.       — Думаешь, на него подействует?       — Думаю, уже подействовало.       Наверное, надо проверить — Ваня не торопится, как и Саша, чай допивают спокойно, так же неторопливо, как и до того. Он под столом ноги вытягивает, чтобы ступнёй её ступни касаться, и она ногу не убирает, наоборот, вытягивает навстречу, чтобы соприкоснулись уже их лодыжки, и улыбается едва заметно, глаза тут же пряча. Он сам себе напоминает влюблённого подростка — они оба ему напоминают флиртующих неумело и неловко подростков, и в этом есть своя прелесть. Та прелесть, из-за которой он даже не против того, чтобы они оставались такими же неловкими. Когда пропадает эта неловкость, это значит, что появилась привычка, и это тоже неплохо, но это иначе. В самом начале отношений, даже между давно знакомыми людьми, эта неловкость нормальна, уже хотя бы потому, что они привыкают видеть друг друга в новых ролях.       Ваня надеется, что это можно назвать началом отношений. Ваня надеется, что не самым началом — он не только что решил их начать, в конце концов. Да, у него заняло непростительно долгое время осознание того факта, что он хотел бы отношения с Сашей, а всё же. Это его ошибка, это его вина, но он хотел бы это исправить. Он уже старается это исправить. Может быть, у него это даже не займёт долгое время.       Саша следует за ним, ступая неслышно, когда он, чашки помыв, по коридору, стараясь не шуметь сильно, проходит к детской. Дверь открывается бесшумно, но Тёма, первым попадающий в его поле зрения, всё равно возится — Ваня не сразу понимает, что не так, пока не осознаёт, что увидеть сына должен был чуть раньше. Саша рядом тихонько прыскает, одними губами проговаривает «перетащили», и понятно становится сразу — матрас надувной, на котором Тёма спит, к кроватке Еси вплотную стоит, хотя поначалу не было такого, поначалу между матрасом и кроваткой пройти можно было спокойно. Но в улыбке сашиной не только смешливость, но и нежность, и её тоже легко понять можно, стоит только заметить, что даже во сне эти двое держатся за руки. От одной этой картины внутри столько спокойствия зарождается и счастья, что он, кажется, мог бы хоть десять пар на старт вывести и с ними всеми этим поделиться, и всё равно осталось бы. Уже от одного того, что это его дети, что они поладили, что они друг друга приняли, всё это счастье. Ваня считает, что ему многие могли бы позавидовать. Если уж на то пошло, Ваня сам себе завидует.       — Если бы не я, — говорит Саша, и в голосе её столько боли, сколько он давно не слышал, — они бы были с первых дней знакомы. Если бы я тебе сказала…       — Определись, — фыркает Ваня тихонько, к себе её притягивает, дверь прикрывая параллельно. Она в руках его тёплая и уютная, и держать её так хочется вечность — она не выпутывается, только глаза к нему поднимает, и в них вопрос немой. — То ты уверена, что не должна была мне рассказывать, то, оказывается, должна была рассказать.       — У обоих вариантов, — возражает она негромко, — есть свои плюсы и минусы.       — Мы, — возражает и он, — не о будущем говорим и не перебираем возможности. И не решаем сейчас, что делать, а что не делать. Нам жить надо здесь и сейчас, Сань. Мы всё равно уже не изменим прошлое, оно уже произошло. Оно не изменится оттого, что ты себя корить и казнить будешь. Мы можем только смириться и жить дальше, принимая к сведению уже произошедшее. Тёма счастлив, что увидел тебя, что познакомился с Есей, что вы рядом и вы от него не отгораживаетесь. Я счастлив, что рядом с вами. Еся вроде тоже не выглядит недовольной. Вопрос только в том, счастлива ли ты, Сань. Комфортно ли тебе в сложившейся ситуации. Без всяких там «если бы» и «надо было», понимаешь? Потому что я очень хочу, чтобы и ты была счастлива.       Саша не отвечает — смотрит ему в глаза и молчит. Секунду, две, три — а потом пальцы её путаются в волосах на его затылке, и она притягивает его к себе, и целует так, как будто от этого её жизнь зависит. Так, как поцеловал бы её он, если бы осмелился сделать это раньше, чем это сделала она. Ему нужно не больше доли секунды, чтобы сообразить и сориентироваться, чтобы ладони его соскользнули с её плеч на талию её, чтобы прижать её к себе крепче, и чтобы целовать её в ответ, пока воздух в лёгких не закончится. Пока не станет сложно дышать. Когда она от него отрывается, глаза у неё шальные совсем, и он чувствует себя таким же. Шальным. Пьяным без капли алкоголя.       — Я счастлива, — отвечает она, наконец, улыбается уголками губ. — Счастлива.       Он ей верит.