Мышка и волк

      Лев Николаевич сидел на диване у окна, глядя сквозь полупрозрачную тюль на клубы тумана, стремительно несущиеся на север. По его тихому, бледному, но приятному лицу было сложно определить эмоции: то казалось он чем-то расстроен, то как бы и вдруг улыбнуться мог.       В комнату вошёл Рогожин. Он оставил своего гостя на пару минут, но уже вернулся и был готов снова попробовать предложить чай. Однако, увидев его в таком положении, он тихо, инстинктивно пытаясь создать меньше шуму, подошёл к другу и тронул его плечо. Мышкин едва заметно вздрогнул плечами от неожиданности, но голову не повернул.       Рогожин сел рядом с ним. Прежде видевший уже приступы князя, он стал его подозревать. В первый раз, когда Рогожин увидел князя, бьющегося в приступе эпилепсии, он очень испугался. Не от незнания, как происходит припадок (хотя это тоже было для него впервой), но больше всего от незнания, чем помочь страдающему.       - Почему ты не предупреждал, что тебя трогать нельзя во время приступа?! - с досадой говорил ему Рогожин и, при виде новых струй свежей булькающей крови изо рта друга, его лицо снова искажалось от боли. Но князь не менялся в лице, просто отрицательно покачивал головой, пытаясь, судя по-всему, ободрить Рогожина.       В этот день князь вел себя совсем по-другому, не так, как перед предыдущими приступами, которые застал Рогожин. Обычные предприступные признаки, такие, как эмоциональное возбуждение и резкие перемены настроения, отсутствовали. Однако и обычным состояние князя было не назвать: его излишняя апатия и полная отстранённость пугали.       Отчётливо одинокие стуки секундной стрелки стали надоедать Рогожину и он тихо заговорил:       - Ты тут вообще?       Мышкин повернул на него свое приятное бледное лицо. Вдруг его больше глаза стали как будто ещё больше обычного, он закрыл лицо руками и всем телом задрожал. Рогожин, ещё больше испугавшись и начиная наполняться раздражительностью, отодвинулся от друга.       - Ты знаешь, - внезапно тихим шепотом заговорил князь, отстраняя свои худые руки от лица, - знаешь, как бывает приятно смотреть, как кошки нежатся на солнце?       Рогожин резко вскинул одну бровь.       - Что?       - Когда они ходят под яркими лучами солнца, наслаждаясь теплом, как будто всё их нутро ликует, как будто они были созданы для того, чтобы купаться в свете... Как будто они были созданы для света.       - Лев Николаевич, ты бредишь, - констатировал Рогожин и встал с дивана. - Тебе воды налить?       Мышкин окинул друга по-детски добрым взглядом и тихо улыбнулся.       - Не нужно.       Рогожин сел на прежнее место.       - Ты ждёшь этого, - утвердительно сказал князь, словив на себе робкий взгляд друга.       Рогожин ответил глубоким вздохом.       - Этого может и не быть, - задумчиво прошептал Мышкин. - Бывает, когда у меня хандра весь день. Тогда я ничего не хочу и не могу делать. Мои мысли вовсе не могут сосредоточиться на чем-то одном. И все бегут и бегут... А ничего не происходит. На следующий день все снова становится как прежде. Шнэйдер говорил, что это связано с моей болезнью. Что-то вроде замедленности, паузы в моей голове... Если меня взбудоражить в такой день, то приступ обязательно случится....       Рогожин снова глубоко вздохнул, вперив взгляд в пол.       - Парфен, ты боишься?       - Не знаю уже, - Рогожин тоже неосознанно перешел на шепот. - Но ты тогда просто приляг, а я пойду к себе в кабинет, всем запрещу сюда входить.       - Я не хочу оставаться один.       - Почему? Когда мне плохо, я, например, никого видеть не то, что не хочу, но не могу.       - А я достаточно времени провел в одиночестве в такие минуты, - с этими словами князь снова отвернулся смотреть в окно.       Рогожин откинулся на спинку дивана, сложил руки перед собой и закрыл глаза. Последние пару ночей ему плохо спалось из-за дневных ссор с Настасьей Филипповной. Он переживал, как бы она не убежала от него прямо из-под венца, что было бы немыслимо, но для нее вполне характерно.       Сейчас же, в присутствии какого-то самозабвенного, магического спокойствия князя, ему вдруг захотелось спать. Оттого он и предложил уйти - чтобы поскорее удобно лечь и уснуть. Однако, когда он медленно проваливался в сон, сидя на диване рядом с князем, он понял, что без его присутсвия у него бы не вышло уснуть. Это было что-то вроде взаимопомощи, взаимодополнения, командной работы.       Вдруг Рогожин почувствовал что-то на коленях. Его глаза быстро открылись, наводя резкость. Он испуганно посмотрел вниз: князь всего лишь положил на них свою голову. Поджав ноги и сложив руки перед собой, как складывают маленькие дети во сне, князь лежал с закрытыми глазами и мирно дышал.       Он так долго был в одиночестве, так много перенес и, оставшись без единого покрова и даже банально близкого человека, он обрёл друга. Совершенно случайно, неожиданно для них обоих, из-за того, что сели в один поезд, сели напротив друг друга, а теперь здесь, в Москве, сьехавшись и подолгу сходясь из-за одной, теребящей их сердца женщины.       Рогожин снова расслабился и прикрыл глаза. Процесс засыпания, как наматывание нити на колесо, обязательным процессом сопутствовался потоком мыслей "ни о чем". Ему вдруг пришли на ум детские стишки, пушистые коты, нежащиеся на солнце, потом клубы тумана за окном, на одно мгновение он вспомнил как Настасья Филипповна лежала так же на его коленях, как сейчас лежал князь. Но она напротив много говорила, рассказывала Парфену, по его же просьбе, всякие интересные басни, что она помнила с детства. Ей нравилось говорить, а ему нравился ее голос. Тоже, можно сказать, взаимодополнение.       Руки Рогожина затекли и он положил одну руку на диван, вторую - на плечо князю, и это было последнее, что он помнил перед тем, как провалиться в черный, глубокий сон...