◐
Когда Ван Ибо просыпается, боль такая, что начинает казаться, что все его кости легче и острее любого меча и вот-вот прорвутся сквозь тонкую, чрезмерно чувствительную кожу; спустя несколько минут ощущения меняются на полярные: кости становятся тяжёлыми и тупыми, разбухают внутри, вдавливают Ван Ибо в матрас. Пальцы не разгибаются, они скрючены в неестественном положении; из-за этого не выходит обхватить ни дрожащие ноги, ни толком обнять самого себя; удаётся только неловко ударить себя по груди, издав при этом звук, больше напоминающий карканье вороны. Он пытается вспомнить, как так получилось, что ему сейчас настолько плохо. Кажется, простыл? Наверное, у него температура под сорок, раз так ломит кости и бросает сначала в жар, а потом обливает ушатом ледяной воды. Возможно, думает он, это вообще не происходит с ним в реальности. Или происходит, но не с ним. Или реальность какая-то другая, явно параллельная — он с ней раньше точно не сталкивался. Ван Ибо в этой ситуации даже не интересует, где он находится, почему так темно; он весь настроен на восприятие боли. Ощущает каждый нерв; до этого он и не догадывался, что их так много. Внезапно он чувствует прикосновение чуть выше локтя, вся его кожа откликается и подлаживается под это растирающее движение. Ван Ибо осознаёт, что если сосредоточиться только на этих ощущениях, боль и ломота как будто бы отступают на второй план. Закинув руку назад, задеревенелыми пальцами он пытается нащупать того, кто лежит рядом с ним и продолжает массировать сведённые мышцы. Но попытку пресекают — человек позади него берёт его за руку, возвращает её назад и слегка потирает пальцы, их получается разогнуть. Ван Ибо кладёт ладони под голову и продолжает лежать с закрытыми глазами, подтянув ноги к груди. Всё это время он слушает. Ему говорят, что всё будет хорошо, что всё скоро закончится. Что так всегда — перед рассветом ночь темнее всего. Надо просто немного потерпеть, подумать о чём-то приятном. И Ван Ибо пытается, правда, очень сильно пытается. Приятное — это что? Это, наверное, его работа. Известная последовательность действий и выполнение предписаний. Не задавать вопросы, знать ровно столько, сколько тебе полагается. Следить, чтобы остальные тоже не заплывали за буйки, преисполнившись неприемлемой тягой к познанию. Определённость, точность, предсказуемость. Жизнь предельно ясно размечена в закреплённых за человеком заданиях, польза для общества зафиксирована. Чужие слова тёплым дыханием оседают чуть выше спины, следом чужие пальцы растирают онемелые мышцы шеи. Ван Ибо жмурится до ярких вспышек и рвано выдыхает, закашливается. Ему гладят спину; раскрытой ладонью проходятся вдоль позвоночника, и это тёплое прикосновение неожиданно приятно; осознание обухом стучит в пустой голове. Неожиданно. Приятно.◐
Сяо Чжань сидит в кресле в углу, Ван Ибо — лежит напротив, в очередной раз скинув с себя одеяло. Буквально пару минут назад его слегка отпустило, но Ван Ибо постепенно возвращается к позе эмбриона; большие пальцы на ногах поджаты, мизинцы торчат в разные стороны. Значит, скоро их ждёт новый спазм. Это первая за долгое время ситуация, когда Сяо Чжань ощущает себя абсолютно беспомощным. Тяжело представить, чтó сейчас чувствует Ван Ибо. Из солидарности Сяо Чжань всё же пытается ухватиться за свои ощущения, вспомнить, каково было ему самому. Но воспоминания, как и всё дурное, стали в памяти блёклыми отзвуками когда-то пронзавшей тело боли. Ван Ибо тяжело дышит, временами закашливается и бьёт себя руками, смотреть на это больно. Не в физическом смысле. Сяо Чжань не сводит глаз; он освоился в темноте и отчётливо видит сведённые к переносице брови, залёгшую между ними складку, каплю пота, выступившую на лбу, и растрепавшуюся косу — мокрые пряди прилипли к щекам и шее. Чужой скулёж всё ещё звучит в голове, даже когда Ван Ибо перестаёт стонать от боли и только стучит зубами, учащённо дыша. Сяо Чжань не знает, кому он бессознательно хочет сделать лучше. Самому себе, малодушно желая не слышать вой и зубной скрежет? Или Ван Ибо, пытаясь отвлечь того от неприятных ощущений, которые им сейчас владеют? Как бы там ни было, слова старой песни сами возникают в его голове, и вслух Сяо Чжань мычит незамысловатый ритмический аккомпанемент. Надо бы втиснуть Ван Ибо между зубов полотенце, но разжимать чужую челюсть он боится, да и полотенца под рукой нет. Сначала Сяо Чжань поёт так прерывисто, что угадать мелодию можно с трудом, но слышит, как дыхание у Ван Ибо замедляется, и поёт чуть громче, выводя и основной голос тоже. Он сам не замечает, в какой момент отчётливо пропевает целый куплет. Ван Ибо открывает глаза — Сяо Чжань видит яркие белки его глаз. — Воды. В одной руке у Сяо Чжаня стакан с тёплым чаем, второй он придерживает чужую голову, чтобы избежать возможного неприятного исхода. — Ещё, — просит Ван Ибо, самостоятельно приподнимаясь на локте. Спустя время, когда начинается новый виток судорог, Сяо Чжань обнаруживает себя лежащим рядом с лихорадочно горящим телом Ван Ибо. Оставаться в стороне он больше не может, это не по-человечески. Но, оказавшись рядом, он теряется — некоторое время просто смотрит, подложив руку под голову, но, услышав глухой рык и стук зубов друг о друга, инстинктивно подаётся вперёд, сжимает чужое плечо — до своих побелевших костяшек, до чужой боли, но только чтобы перекрыть другие спазмы. Ткань пижамы под его пальцами влажная, он вспоминает слова Мэн Цзыи и, не прекращая гладить чужую руку, настраивается на собственные ощущения, не поддувает ли где сквозняк. В комнате очень жарко и даже душно. Скорее, надо наоборот проветрить, может, Ван Ибо станет легче. Но Сяо Чжань не может заставить себя подняться, вместо этого он начинает шептать бессмыслицу, сильно отдающую плохо оформленным враньём, но Ван Ибо об этом знать не надо. Потом будет легче, говорит Сяо Чжань, надо пережить эту ночь, она самая сложная, лихорадка никогда не длится вечно. За кадром остаётся, что в некоторых случаях лихорадка может растянуться на несколько недель. Не фигурирует в этом успокаивающем шёпоте и тот факт, что даже спустя годы после пробуждения может внезапно накрыть посреди улицы. Тогда кажется, что лёгкие перестали функционировать и ты не можешь больше дышать — только глотаешь воздух ртом в надежде, что он как-нибудь сам протолкнётся внутрь, и тебя наконец отпустит. Ван Ибо кашляет, но постепенно вытягивается на кровати, мышцы расслабляются под рукой Сяо Чжаня. Мир очень странно устроен, продолжает Сяо Чжань. Многие вещи в мире можно оценить только благодаря наличию противоположных им концептов — нельзя познать тишину, если никогда не слышал шума, чёрный цвет возможно воспринять лишь благодаря существованию всех остальных цветов. Счастье, шепчет Сяо Чжань, проходясь рукой по чужой спине, чувствуя, как ослабевает судорога, идёт рука об руку с горем, боль сменяет минуты наслаждения, смех бывает до слёз, а любовь иногда заканчивается ненавистью. — Скоро ты всё это почувствуешь. Я обещаю, это того стоит, — громче произносит Сяо Чжань. Руки отводят косу, в темноте она — всего лишь оттенок серого и выглядит совсем неаккуратной; пальцами Сяо Чжань проходится по шее, на ощупь понимая, что кожа всё ещё немного гусиная. — Я умираю? — неожиданно спрашивает Ван Ибо, когда Сяо Чжань молчит несколько секунд, задумчиво вглядываясь в чужую макушку. — Нет, всё как раз наоборот, — наконец-то отвечает Сяо Чжань. Ван Ибо тяжело вздыхает, но ничего не говорит. Они оба молчат; кажется, что времени не существует. Оно уничтожено окружающей темнотой, которая так и не смогла поглотить Ван Ибо. — Если я не умираю, тогда что? — наконец хрипло спрашивает Ван Ибо. — Ты рождаешься заново. В ответ Ван Ибо закашливается, содрогаясь всем телом; кашель переходит в какие-то прерывистые и свистящие звуки. — Очень смешно, — комментирует Ван Ибо, поворачивается на другой бок и находит чужие глаза. — Это же всё не взаправду, да? — Возможно, тебе это снится, — размыто отвечает Сяо Чжань, от такого взгляда у него начинаются слезиться глаза, он моргает и смотрит по сторонам, но всё равно возвращается к пристальному взору человека напротив. — Мне больно. — Я знаю. Ван Ибо всматривается в лицо Сяо Чжаня, прикасается пальцами к его скулам и щекам, проводит по ним большим пальцем и задаёт резонный вопрос: — Почему плачешь ты, если больно мне? Хотел бы Сяо Чжань и сам знать. Чувства ему не чужды, но подобной способностью к сопереживанию он никогда не отличался, иначе бы он не смог принять множество важных решений. Наверное, это из чувства вины; в этот раз всё идёт не так — он ни на секунду не забывает, что принял решение без участия второй стороны. — Пожалуйста, ты можешь прекратить это? Сяо Чжань по-прежнему молчит. — Ты ведь можешь? — Ван Ибо своим сосредоточенным взглядом вынимает из Сяо Чжаня самую душу. — Нет, — с трудом выдавливает Сяо Чжань из себя. — Прости, я не могу. После этого он обнимает человека рядом с собой и прижимает чужую голову к своей груди, размашисто гладя Ван Ибо по холодной и влажной спине. Когда от нового спазма горячие пальцы Ван Ибо сжимают его бок, Сяо Чжань продолжает мысленно повторять одно и то же слово, чувствуя, как слёзы бегут по щекам и вискам. Вместе с ними приходит странное, пустое облегчение. Возможно, ему давно пора выплеснуть накопившиеся за эти годы эмоции.◐
Если это сон, то когда можно будет уже проснуться? Если проснуться нельзя, Ван Ибо готов заснуть внутри этого сна. Но, увы, несмотря на эти мольбы, ни проснуться, ни заснуть не получается; а так хочется отключиться, чтобы больше ничего не чувствовать. Единственное, что получается хорошо, так это сосредоточиться на чужой коже, которую нащупывают пальцы. Она где-то горячая, где-то чуть прохладнее, но прикасаться к ней одинаково приятно, с какой температурой ни приходилось бы встречаться подушечкам пальцев. Ван Ибо лежит, уткнувшись носом в рубашку, такую же светло-серую, как была сегодня на нём, и вдыхает чужой запах. Тяжело определить составляющие, он никогда раньше не обращал на такие детали внимания, и сейчас, когда ему впервые хочется пропустить этот запах через себя, разложить на компоненты, он оказывается не в силах это сделать. Потому что не умеет, или потому что, возможно, его рецепторы из-за болезни отказываются работать. Молчание угнетает, боль, охватившая тело, заставляет обратить на неё всё своё внимание. — Расскажи мне что-нибудь, — просит Ван Ибо. — Что тебе рассказать? — Что угодно, просто отвлеки меня. — Баклажаны, — начинает Сяо Чжань и на секунду замолкает, — бывают не только фиолетовые. Но и жёлтые. И белые. Ты знал? Ван Ибо тяжело дышит и, сцепив зубы, молчит. Его прошибает насквозь новой волной боли. Сяо Чжань, видимо, понимает это по его скрючившимся пальцам и продолжает свой рассказ. Чуть громче, словно пытается перебить болевые ощущения. — Так, с научной точки зрения, баклажан — это ягода. Помидор тоже. Они там какие-то родственники. Далёкие или не очень. Но это факт. А ещё раньше баклажаны резали полосками и отбеливали ими зубы. Можешь себе представить? Просто мой персональный кошмар. — Для человека, которому не нравятся баклажаны, ты слишком много о них говоришь, — наконец произносит Ван Ибо. — Врага, товарищ Ван, лучше держать в поле зрения. И желательно разузнать про него всё, чтобы затем эти данные можно было использовать против. — Наверное, ты очень опасный враг. — Ты даже не представляешь, насколько. У Ван Ибо получается что-то отдалённо напоминающее усмешку. Он чувствует, как Сяо Чжань дотрагивается до его волос: — Давай я перезаплету. — Делай, что хочешь, — Ван Ибо приходится подобрать ноги, потому что боль возвращается волнами, постепенно становясь сильнее. Он обхватывает живот левой рукой, а правой продолжает держаться за Сяо Чжаня, который медленно распускает его косу и начинает не спеша перебирать пряди, периодически касаясь кожи головы и шеи. Ван Ибо сжимает чужую рубашку и ведёт носом; ему кажется, что если он отпустит своего странного соседа хотя бы на секунду, то тот растворится в непроглядной тьме, исчезнет из этого сна, оставив его один на один с темнотой. Если это произойдёт, всё это однозначно можно будет переквалифицировать в кошмар, а пока он чувствует касание тёплых пальцев, ситуация воспринимается гораздо терпимее. — Только не молчи, даже если я не отвечаю, говори со мной; можно даже про бакла… — Ван Ибо не успевает договорить, когда его накрывает, на секунду рука Сяо Чжаня перестаёт его обнимать, подтягивает к ним одеяло и просовывает ткань ему между зубов. Это очень вовремя, потому что от боли Ван Ибо вновь стискивает челюсти и зажмуривается, пока перед глазами не начинают искриться золотые всполохи. Он не задумывается, происходит ли это из-за того, что он слишком сильно давит веками на глазное яблоко, из-за очередного приступа боли или потому что Сяо Чжань опять поёт свою песню и с нажимом гладит его по спине.◐
21 день спустя От постоянного напряжения и осознания того, что он никак не может помочь человеку, которого в принципе сам и обрёк на физические — и не только — страдания, Сяо Чжаня срубает в сон где-то в половину четвёртого. Ему, в отличие от бодрствующего — если это можно так назвать — рядом Ван Ибо, не снится ничего. Более того, Сяо Чжань не сразу слышит побудочную мелодию и настолько же задорно-патриотическое приветствие Чжу Цзаньцзиня. Между строк утреннего сообщения Сяо Чжань разбирает следующее: всё в порядке, ночь прошла спокойно, дурных вестей нет. Дурные вести — приходит ему в голову — отсутствуют, потому что всю ночь пролежали в агонии рядом с ним в кромешной темноте. Глаза разлепляются с трудом, в горле пересохло, голова чугунная — прямо старые и уже давно забытые ощущения абстинентного синдрома пожаловали сегодня в гости. Из приятного лишь то, что в комнате всё ещё темно. Есть надежды, что пока Сяо Чжань спал, Ван Ибо не додумался совершить одиночный экскурсионный поход. Убрать он ничего и не успел. Ван Ибо, видимо, как чувствует, что Сяо Чжань думает о нём, потому что воцарившуюся после побудки тишину разрезает хриплый, но требовательный голос: — Разве галлюцинация, созданная моим бредящим сознанием, может так нагло сопеть в моём же сне? — Ты как? — Плохо. — Пить хочешь? — Для начала мне надо избавиться от той порции воды, что ты в меня влил ночью. — Можешь закрыть глаза? Вряд ли можно что-то увидеть в темноте, да и просьба способна породить ещё больше вопросов, но Сяо Чжань пытается обезопасить себя как уж получается в сложившейся ситуации. — Ты предлагаешь мне сходить в туалет с закрытыми глазами? Я так понимаю, из кошмара мой сон пытается переквалифицироваться в комедию? Это плохая идея, думает Сяо Чжань. Равно как и то, чтобы Ван Ибо разгуливал по его квартире. То, насколько внятной была чужая речь прямым текстом указывало на то, что Ван Ибо явно пребывает в сознании. Какой же дуростью было привести его к себе домой. Сейчас любое действие, как бы он ни поступил, неизбежно породит вопросы. — Ты сможешь подождать? В ответ Ван Ибо кашляет, но потом всё-таки мычит что-то утвердительное. Сначала приходится проверить пледы и окна в гостиной и убрать с их пути всё, что потенциально могло бы привести к несчастному случаю. Некоторые совсем подозрительные вещи Сяо Чжань прячет под диваном. Баночки, стоящие в несколько рядов на полке в ванной, отправляются к самой стене под чугунную ванну — и потом, когда придётся их доставать, поясница спасибо точно не скажет. Но перестраховаться стоит, пусть даже какая-либо маркировка на них отсутствует. Ещё раз оглядевшись, Сяо Чжань возвращается в спальню: — Тебе помочь подняться? — Сяо Чжань протягивает руку. — Я сам, — несмотря на ответ, за руку Ван Ибо всё-таки берётся. — Положи обе руки мне на плечи. Не смотри по сторонам. Шагай за мной и не отходи от меня, — на секунду Сяо Чжань замолкает, а потом, плотнее прижав кисти Ван Ибо к своим плечам, добавляет: — Лучше закрой глаза. Я скажу тебе, когда можно будет открыть. Ван Ибо в ответ молчит, но руки оставляет на плечах Сяо Чжаня. — Закрыл? — Закрыл. — Тогда пойдём. От того, что приходится буквально караулить Ван Ибо под дверью ванной, Сяо Чжаню не по себе. Мягко говоря, он ощущает себя надзирателем, что вторгается в чужое личное пространство, но вряд ли это стояние под дверью — его единственный грех за последнее время. — Хочешь сходить в душ? — громко спрашивает Сяо Чжань через дверь, чтобы как-то исправить неловкость ситуации. — Нет. Я не простою так долго на ногах. — Тебе помочь? — Прямо сейчас? Я, кажется, справляюсь. Сяо Чжань невольно улыбается — очевидно, в стрессовой ситуации Ван Ибо может быть довольно забавным. — С душем. — Не стóит, я лучше лягу обратно. Наконец слышится звук воды из крана. — Я закрыл глаза, проведёшь меня? Вместо ответа Сяо Чжань открывает дверь и берёт Ван Ибо за руку.◐
— Ибо, — Сяо Чжань упирается коленом в матрас и аккуратно трогает Ван Ибо за плечо. — М? — Я должен идти. — Ну, иди. — Хочешь подняться к себе? — Да. Эта темнота… Получается, можно? — К сожалению, да. Ван Ибо разворачивается и ложится лицом к Сяо Чжаню: — К сожалению? — Если с тобой что-то случится, мы сможем узнать об этом слишком поздно. — Мы? Сяо Чжань понимает, что чуть сказал лишнего, но формулировка позволяет безнаказанно перенаправить разговор. — У тебя есть родители, Ибо? — В теории они есть у всех. — Я переформулирую: мне надо позвонить твоим родителям? — Нет, они живут в другом куполе. Не надо. — Я попрошу домоправителя Чжу, чтобы заглядывал к тебе время от времени, — Сяо Чжань поднимается. — Чем я болен? — Ван Ибо перехватывает его за руку. — Это же не ангина. — Не ангина, — согласие выходит каким-то уставшим и с нотками безысходности. — Тогда? — Отравление? — то ли вопрос, то ли утверждение. В принципе, если считать за утверждение, это почти правда, думает Сяо Чжань. — Баклажанами? — в голосе Ван Ибо сквозит скепсис относительно предложенной версии. И это тоже почти правда, Ван Ибо даже не догадывается, насколько близок он к реальному положению дел. — Думаю, сегодня тебе лучше воздержаться от еды. Пей воды побольше. Только не открывай окно, даже если будет невыносимо жарко. — Сколько ещё это продлится? — хватка Ван Ибо становится жёстче. — Товарищ Мэн выписала тебе больничный на неделю, — пытается уйти от темы Сяо Чжань. — Я не про больничный, и ты это знаешь. — У всех по-разному. — Все травятся по-разному, понятно. — Мне надо на работу, Ибо. Мне больничный никто не выписывал. Переодевайся. — Я могу сделать это в ванной? Здесь слишком темно. — Да-да, конечно, ты можешь. Только… — Я закрою глаза. Ван Ибо собирается оперативно. Сяо Чжань опять переминается с ноги на ногу в прихожей, прислушиваясь одновременно к звукам в коридоре — от Ван Ибо надо избавиться незаметно. — Дойдёшь один? — спрашивает Сяо Чжань, когда Ван Ибо выходит из ванной и вопросительно глядит исподлобья. Сяо Чжань по-прежнему в мятой вчерашней рубашке, особенно заметны заломы там, где цеплялся за ткань Ван Ибо. Последний, похоже, был до этого момента уверен, что Сяо Чжань проводит его наверх, потому что на обескровленном лице, особенно резко контрастирующим с яркими и растрепанными волосами, читается откровенное недоумение, когда Ван Ибо осознаёт, что Сяо Чжань остаётся в квартире. От этого выражения на чужом лице чувство вины внутри Сяо Чжаня становится ещё больше. И это только начало. Ван Ибо берётся за ручку входной двери. — Подожди, — Сяо Чжань резко дёргается и ладонью накрывает дверь. — Я проверю, ладно?.. — он выглядывает в коридор, крутит головой, прислушивается к звукам на лестнице. — Сейчас. Иди. Сяо Чжань резко открывает дверь. Ван Ибо чуть ли не вываливается в коридор и сгорбившись направляется к лестничному пролёту. — Ты никогда не был у меня дома, Ибо, — на грани шёпота произносит Сяо Чжань и замирает в ожидании ответа. Ван Ибо горбится ещё больше и даже не оборачивается. Закрыв дверь за ночным гостем, Сяо Чжань прислоняется к ней и медленно сползает вниз, запуская руки в волосы. Что теперь он должен сказать Чжу Цзаньцзиню? Или Мэн Цзыи? И всем остальным? Притащить Ван Ибо к себе домой в таком состоянии и надеяться, что он действительно будет думать, что всё это чистой воды делирий или слишком реальная галлюцинация… Надо быть совсем не в себе, чтобы так поступить. И Сяо Чжань, очевидно, уже пару недель как в самом деле пребывает не в себе. Но, как бы там ни было, это уже свершилось. Остаётся теперь лишь наблюдать за тем, чем это может обернуться для них всех.◐
Как-то принято считать, что если новости две, то одна из них непременно должна быть хорошей. Возможно, людям просто нравится смотреть на вещи оптимистично и выбирать меньшее из двух зол. Но в голове старшего инспектора, наконец оказавшегося наедине с самим собой, две новости, которые он только что вывел сам для себя в качестве некого промежуточного итога, являются в равной степени скверными. Первая новость по большей части — свершившийся факт, который уже невозможно изменить: отчёт просрочен. Вторая новость имеет прямое отношение к настоящему времени: писать отчёт, чтобы скорейшим образом объяснить управлению, что с ним всё в порядке, нет никаких сил. Ни моральных, ни физических. Старший инспектор садится за стол, хотя всецело осознаёт тот факт, что не сможет он в таком состоянии написать ни строчки. Тем не менее, хотя бы для протокола — очень старался, но обстоятельства оказались сильнее него — попытку сделать стоит. Указательный палец обводит несколько клавиш. Когда-нибудь отчёт всё-таки придётся составлять. Но есть шанс, что к тому времени ситуация прояснится, потому что сейчас у инспектора было ощущение, что реальность в его сознании уже давно смешалась с выдумкой. Причём даже не собственной, а придуманной кем-то для него же. Какие из фактов следует зафиксировать? Какие опустить? Раньше достаточно было написать всё как есть. Параллельно запросить информацию. Сухо поведать о событиях или зафиксировать их подозрительное отсутствие. Дополнить скупыми характеристиками личные дела жильцов Хуаньци. Констатация. Ничего личного. Теперь же кажется, что в его расследование, которое никак не хочет сдвинуться в нужную сторону, вмешалась какая-то новая неизведанная сила, больше похожая на хаос, нежели на нечто сознательное. У старшего инспектора только крепнет ощущение, что он и сам ведёт себя как-то неправильно. И того, что его затягивает в некую воронку иррационального. В неизведанное, но одновременно хрупкое, зависимое от того, на какой символ нажмут эти пальцы. Поэтому, думает старший инспектор, лучше не нажимать ни на какой. Надо осмотреться. Затаиться. И этими самыми пальцами прорвать хрупкую плёнку, за которой, он точно знал, прячется именно то, что ему нужно. СИ3726, продолжая бесцельно поглаживать пластиковые клавиши и впервые осознанно воспринимая то, каковы они на ощупь, ложится щекой на гладкую холодную поверхность рабочего стола и закрывает глаза. Отчёту, кажется, придётся подождать до вечера. Или до завтра. Удивительно, но эта мысль ему сейчас даже не кажется неправильной.◐
Некоторое время после прощания с товарищем Сяо Ван Ибо как будто бы нормально. Он без происшествий добирается до своей квартиры и оказывается внутри, хотя ключ попадает в замочную скважину со второго раза. Но это оказывается лишь кратковременной передышкой перед очередной бурей, которая застаёт его за рабочим столом. Ван Ибо перебегает на кровать и ложится на спину, замирая в какой-то непонятной позе: подняв ноги, прижав к себе колени и вцепившись в них. В течение утра, которое никак не хочет перетекать в день, он фокусируется на побелевших костяшках пальцев, которыми сжимает свои колени, и на ощущении той боли, силу которой контролирует он сам. В конце концов, приятно осознавать, что хотя бы что-то остаётся в твоей власти. Но таких вещей слишком мало. Например, эти невыносимые настенные часы в гостиной — секундная стрелка тикает донельзя громко, давит на барабанную перепонку, резонирует до бесконечности. Свет раздражает, от него неконтролируемо слезятся глаза. Периодически звучащие во дворе фразы про их здоровое общество изводят даже больше, чем приходящая им на смену тишина. То, что всё тело болит и явно не собирается прекращать свою диверсию, бесит чрезвычайно. Ван Ибо тяжело дышит и медленно поворачивает голову в сторону гостиной, оторвавшись от созерцания того, как его ногти впиваются в собственные ноги, наверняка оставляя под пижамой с чужого плеча розовые следы. Часы отсюда не увидеть, с раздражением понимает он, а как бы хотелось выжечь взглядом их механизм. Ладно, с ними он может разобраться и позже. Сейчас куда важнее тот факт, что ему опять очень жарко. Безумно жарко. Ван Ибо кажется, что он какая-то чудесная самонапитывающаяся губка — сколько бы ни выступал пот на его коже, он продолжает потеть. И потеть. И потеть. Через некоторое время мокрая насквозь пижама вносится в список раздражителей. Ван Ибо перекатывается на кровати, резко встаёт и, игнорируя головокружение, начинает стаскивать с себя проклятую ткань. Руки дрожат и не слушаются, пуговицы прыгают перед глазами и никак не хотят расстёгиваться. Не выдержав этой неравной борьбы, Ван Ибо раздражённо дёргает головой и с каким-то нечеловеческим рёвом резко тянет за воротник; пуговицы ливнем летят на пол и с оглушающим звуком отскакивают от него несколько раз, пока не замирают окончательно. Следом падает освободившаяся от их гнёта ночная сорочка. Ван Ибо сейчас пугает самого себя. Он поднимает раскрытые ладони и ужасается тремору, который заметен даже с учётом его слезящихся глаз. Стукаясь о дверной косяк, он босоного бредёт в ванную и включает кран с холодной водой. Подставив руки под струю, он ждёт, когда они онемеют — возможно, после этого они уже перестанут трястись? Ощущение боли от ледяной воды приходит не сразу — реакция сейчас слишком заторможенная; Ван Ибо с шипением всплёскивает руками, прячет кисти под мышками и с необъятной жалостью смотрит на себя в зеркало. Под глазами залегли тёмные круги, кожа как будто посерела. Сам он — весь сгорбленный и съёжившийся. Глаза замечают на полочке препараты. Белые — на утро. Светло-голубые перед сном. Пережить эти ужасные ощущения во сне кажется соблазнительной идеей, волшебным решением. Ван Ибо то ли кашляет, то ли смеётся, радуясь своей собственной находчивости. Из-за тремора на его ладонь сыплется больше таблеток, чем нужно. Но Ван Ибо ссыпает лишнее обратно, оставляя лишь пару, и запивает их, глядя на себя в зеркало, словно желая убедиться в том, что эффект будет мгновенным. Отставив стакан — сейчас ему совершенно плевать, что стоит он не на своём месте и повернут не так, как надо — Ван Ибо продолжает всматриваться в своё лицо. Оно всё — сплошной комок напряжённых мускулов, так что надо просто дождаться, когда черты смягчатся. Ван Ибо хочется думать, что прошло слишком мало времени, пока он гипнотизировал собственное отражение в поисках каких-нибудь маломальских изменений, но проклятая секундная стрелка, которая равномерно долбит по барабанным перепонкам, даже не позволяет ему обмануть самого себя. Больше терпеть это невозможно. От сокрушительного гнева Ван Ибо даже разгибается, несмотря на сведённые судорогой мышцы спины и решительно возвращается в гостиную. Ему приходится встать на носочки и, прижавшись щекой к прохладной стене, вытянуть одну руку вверх. Спустя несколько секунд барабанный марш стрелки прерывается звуком разбившегося стекла. Но неугомонная стрелка оказывается не повреждена и торжествующе прыгает по циферблату, как будто насмехаясь. Когда она дёргается в последний раз и задушенно замолкает, в агонии делая несколько бесполезных рывков в противоположные стороны, пол вокруг беззащитного циферблата окрашен красным — коленями Ван Ибо стоит прямо на мелких осколках. Ну, наконец-то можно расслабиться, думает он. Он встаёт на ноги, стаскивает окровавленные пижамные брюки, вытирает тонкие красные струйки и сгребает брюками осколки. После этого Ван Ибо возвращается в ванную и с презрением смотрит на бледно-голубые кругляши. Кажется, что они подмигивают ему, тянут несуществующие и такие же бледные, как у Ван Ибо, конечности. Кто он такой, чтобы им отказать? Ван Ибо бессознательно берётся за флакон, достаёт одну таблетку и аккуратно кладёт её на язык, устраивая прямо по центру. Бледно-голубое на ярко-розовом, он никогда не обращал внимание на то, какое это идеальное, созданное друг для друга сочетание. Для верности он повторяет эту процедуру несколько раз и, опираясь обеими руками о раковину, продолжает следить за своим лицом в зеркало. К ломке, которая уже, кажется, стала частью его самого, примешивается щекочущая боль порезов на коленях. Стоять тяжело, он устал. Ван Ибо присаживается на корточки, не отрывая ступни от холодного плиточного пола. Ложится щекой на правое колено и закрывает глаза. Руки его вытянуты вверх, кисти покоятся на ободке фаянсовой раковины. Он очень хочет заснуть, чтобы побыстрее стало легче, но даже с закрытыми глазами чувствует себя в отвратительно полном сознании. На ум приходит мелодия, которую пел ему Сяо Чжань, Ван Ибо не помнит её точно, пытается сквозь боль напеть хотя бы что-то отдалённо напоминающее, но выходит скверно. От безысходности он утыкается носом меж коленей, хватается кистями за раковину и отклоняется немного назад, вытягивая руки полностью. Ван Ибо чуть не падает, когда понимает, что кто-то скребётся во входную дверь. От предчувствия, кто это может быть, его мгновенно отпружинивает от пола; через пару секунд он хватается за ручку двери, наплевав и на меры безопасности, и на то, что вообще-то выглядит очень не очень: взъерошенный, окровавленный и в одних трусах. — Явился? Вообще-то Ван Ибо совершенно не собирался говорить такое, но вопрос слетел с его уст быстрее, чем он мог подумать. — Ты думаешь, здесь музей? Этого тоже не было в сценарии, но его рот продолжает выплёвывать гадкие слова, совершенно не интересуясь, что на этот счёт думает сам Ван Ибо. Но Сяо Чжань, кажется, и не думает обижаться на подобные заявления и как-то беззлобно и устало улыбается: — А ты считаешь себя произведением искусства? Ван Ибо ёжится. Сейчас, когда он голый стоит на сквозняке, то наконец не потеет — от озноба по коже идут мурашки. — Так ты заходишь или нет? — он подпирает дверь ногой; озноб усиливается. Приходится обхватить себя руками и потереть плечи. — Пришёл передать тебе больничный лист, — Сяо Чжань протягивает ему папку. В руках у него остаются ещё какие-то документы. Ван Ибо протягивает одну руку и рывком забирает папку, отгибает уголок. И правда, самый обычный листок нетрудоспособности. В поле «причина» отпечатано несколько цифр. Как удобно, он сам, видимо, так и не узнает, чем точно болен. Горло щекочут очередные грубые слова, ему срочно надо от них избавиться: — Разумеется, как же я мог забыть! Ты же образцово-показательный гражданин, — Ван Ибо словно видит со стороны, как его собственные губы растягиваются в оскале. — Пришёл одарить своей помощью нуждающихся? Сяо Чжань человеку друг, товарищ и брат! — Всё сказал? Вместо ответа Ван Ибо молчит. Ему стыдно, но он ничего не может с собой поделать: он не в силах справиться с обуревающими его чувствами. Злость. Раздражение. Огромная порция досады. Он такого прежде никогда не ощущал. Наверное, на это есть причина? Например, что Сяо Чжань точно знает, но не говорит ему, сколько ещё это терпеть. — Я знаю, что ты сейчас раздражён и плохо контролируешь себя, но подумай хорошенько, прежде чем ответить на мой вопрос. Дважды я предлагать не буду. Мне уйти или остаться? Очень хочется поддаться эмоциям и хлопнуть дверью прямо перед Сяо Чжанем, желательно щёлкнув его по носу. Ван Ибо медленно придвигает ногу к себе; дверь приходит в движение — начинает потихоньку закрываться. На происходящее Ван Ибо даже не отвлекается — не отрываясь глядит на Сяо Чжаня и сам не понимает, чего ожидает. — Я понял, — Сяо Чжань делает шаг назад. — Останься, — одновременно с ним произносит Ван Ибо.◐
— В душ сможешь сам или тебе помочь? — интересуется Сяо Чжань с порога. Потом присаживается на корточки и осторожно растягивает кожу на правой коленке Ван Ибо двумя пальцами. Сверху доносится недовольное шипение, которое оказывается проигнорированным — Сяо Чжань тыкает пальцем прямо в россыпь мелких царапин, убедившись, что осколков в коже нет. Чтобы неповадно было. — Только не горячий. — Без этого никак? — Ты себя вообще видел? Иди полюбуйся в зеркало, если нет. Заодно проверишь, тянешь ты на музейный экспонат или нет. Сяо Чжань делает приглашающий жест рукой и заходит в ванную вслед за Ван Ибо. Взгляд падает на лежащую прямо в раковине упаковку с таблетками; душ, кажется, откладывается. Сяо Чжань аккуратно ставит их на полку и складывает руки на груди: — Ну и сколько? — Сколько что? — Ты их принял. — Штук пять? — небрежно отвечает Ван Ибо и пожимает плечами. — И как, помогло? — Сяо Чжань, стоя по-прежнему со скрещёнными руками на груди, прислоняется спиной к стене рядом с ванной. — А я выгляжу так, как будто помогло? — Сколько времени прошло? — Минут семь-десять? — Ты у меня спрашиваешь? Ладно, в любом случае, ложку тебе принести или так справишься? Ван Ибо молчит. — Ты тратишь драгоценные минуты. Моё терпение, кстати, тоже имеет границы. — Как и моё, — упрямится Ван Ибо. — Если ты сейчас будешь тянуть время, я не поленюсь сходить вниз и набрать врачам. И поверь, это будет не Мэн Цзыи. Объяснять происходящее будешь сам, после, конечно, увлекательного сеанса промывания желудка, — Сяо Чжань показательно машет большим пальцем себе за спину, вопросительно приподнимая брови: — Ну что, иду звонить или остаться волосы тебе подержать? — Ладно, я сам, — сдаётся Ван Ибо и присаживается перед унитазом. Довольный Сяо Чжань выходит в коридор. — Эй, ты куда? Я же сказал, что я сам справлюсь, не надо никому звонить. — Я буду в кухне. Решил, что в такой интимный момент лучше оставить тебя одного. Или хочешь, чтобы я остался посмотреть, как ты запихиваешь себе два пальца в рот? — Ты… — Ван Ибо грозно смотрит на него снизу вверх. — Я. Не тяни, приступай, — Сяо Чжань пятится в коридор и прикрывает дверь, а затем просовывает в щель только голову. — Я никуда не уйду, Ибо. Чайник пока нам поставлю, — вдруг его взгляд падает на флаконы с таблетками. — Это я временно конфискую. Сяо Чжань приоткрывает дверь обратно и, просунув руку, хватает обе баночки. — Изучу на досуге. Всё, я исчез, можешь начинать. И потом сразу в душ, колени обработаешь после. Напоследок одарив измученного Ван Ибо лучезарной улыбкой, Сяо Чжань плотно закрывает дверь за собой и прислоняется к ней спиной с другой стороны. Кажется, тот внял его увещеваниям и приступил к делу. Сяо Чжань сам не замечает, как начинает мурлыкать себе что-то под нос, пока ставит чайник на конфорку. Тот факт, что у Ван Ибо появились силы на то, чтобы препираться и огрызаться, наполняет его оптимизмом и заставляет улыбаться. Когда через каких-то полчаса — такая оперативность достойна отдельного уважения — на пороге кухни появляется Ван Ибо, Сяо Чжань вполоборота смотрит в окно, опершись одной рукой о подоконник. Шлёпанье босых и слегка влажных ступней сразу отвлекает его от изучения окрестностей и возвращает в текущий момент. Ван Ибо по-прежнему насупившийся, но теперь ещё капризно дует губы. Тем не менее, Сяо Чжаню по-человечески нравится то, что он видит: после банных процедур щёки Ван Ибо слегка подрумянились, да и в целом кожа приобрела прочие оттенки, помимо унылого серого цвета. Ярко-красные волосы прячутся под полотенцем, но несколько любопытных прядей выбрались из плена и влажно липнут к бледной шее. — Колени обработал? В ответ Сяо Чжань получает кивок, затем Ван Ибо уходит в спальню. Сяо Чжань не успевает решить, как ему следует поступить, когда из глубины квартиры доносится нетерпеливое: — Ты идёшь?◐
Некоторое время в спальне стоит звенящая тишина. Не слышно и привычного звука секундной стрелки. Ван Ибо лежит калачиком, завернувшись в одеяло, глаза у него закрыты, волосы уже не скрыты полотенцем. Они всё ещё влажные, из-за этого цвет темнее и насыщеннее. Сяо Чжань зачарованно смотрит, как лежащие на плече пряди поднимаются в такт дыханию Ван Ибо. — Думал, тебе надо на работу, — без всякой подготовки вдруг произносит Ван Ибо, не открывая глаз. — Кажется, у меня тоже ангина, — отвечает Сяо Чжань и пожимает плечами, хотя видеть его никто не может. — Правда? — Ван Ибо приподнимается на постели и смотрит на сидящего в кресле Сяо Чжаня. — Нет. — Получается, образцовый товарищ Сяо прогуливает работу без уважительной на то причины? — Получается. Тебе не терпится донести на меня? — Это неправильно, — хмурится Ван Ибо. — Правда? — Сяо Чжань округляет рот. — Что именно? Прогуливать работу, чтобы остаться рядом с тем, чьё тело пытается вывернуться костьми наружу? Или доносить на такого человека? Ван Ибо устало вздыхает и возвращает голову на подушку. — Мне уже лучше. — Угу, поэтому ты пытался позавтракать таблетками и разбил часы? — Часы упали случайно. — Ага, спрыгнули со стены и раскрошились тебе прямо в колени. Тебя послушать, прямо не за горами восстание мебели. — А тебя послушать, так обман и ложь праведнее честности и порядочности. — Если твоя честность — доносить на тех, кто просто не укладывается в некую установленную и довольно узкую картину мира, но, по сути, не делает ничего ужасного, то нам с тобой явно не по пути. — Ничего ужасного? Разве, пропуская работу, ты не заставляешь работать сверхурочно остальных? Или не обкрадываешь работодателя, сообщая ему о ложной болезни? — Тебе это доподлинно известно? Что своим отсутствием я кого-то подставил? Или лишил производственной выгоды? Знаешь ли ты, в чём вообще заключается моя работа, чтобы приходить к подобным выводам? — Я бы знал, если бы ты рассказывал хоть что-то о себе. Но ты же не отвечаешь нормально на вопросы и постоянно увиливаешь от ответов. — А ты? Ты ответишь, если я спрошу про твою работу? — Тебе известно, что я работаю на заводе. Сяо Чжань смеётся, но сам понимает, как натужно звучит его смех. — Подожди-подожди, разве не ты несколько секунд назад говорил про честность и порядочность? Прежде, чем обвинять других, проверь, что ты сам соответствуешь этим высоким критериям. Знаешь, Ибо, чем мы отличаемся? Ты не говоришь мне всей правды, но я не делаю на этой основе никаких выводов. Потому что я понимаю, что люди сложнее, чем машинный алгоритм, который можно свести к пресловутой блок-схеме, — Сяо Чжань замечает, как плечо и лежащие на нём волосы начинают подниматься и опускаться со всё более укорачивающимся интервалом. Пусть позлится, думает он, это даже полезно. Хотя он не планировал, что подобный разговор случится так быстро. — Помимо чёрного и белого, существует целый спектр оттенков между ними, про который, видимо, в твоём моральном кодексе пропустили несколько глав. Если кто-то врёт, значит, на то могут быть какие-то мотивы. Если кто-то недоговаривает, возможно, причина в том, что он не доверяет или считает, что его могут неправильно понять. — Ну так объясни так, чтобы я понял, — Ван Ибо отбрасывает одеяло и рывком садится на кровати. Сяо Чжань морщится, представляя, как, помимо прочих болевых ощущений, сейчас саднит натянувшаяся повреждённая кожа коленей. — Я пытаюсь, ты меня слушал или только злился оттого, что моя позиция не совпадает с твоей? Попробуй мыслить шире, Ибо. Попробуй рассмотреть больше вариантов, почему люди поступают так, как поступают. Попробуй встать на чужое место. А не только слепо следовать Уставу. Если тебе будет от этого спокойнее: моё бесполезное стояние за кульманом не несёт никакой пользы обществу. Мой работодатель не потеряет ничего. Коллеги не будут работать сверхурочно. Заказчик не напишет нам гневное письмо относительно сорванных сроков. Но несмотря на всё это, прямо сейчас я жалею, что променял эту имитацию рабочей деятельности — уверен, ты понимаешь, о чём я говорю, Ибо — на то, чтобы побыть с тем, кто считает, что я поступил неправильно и даже не делает попытки копнуть глубже. — Ничего из того, что я сейчас услышал, не говорит о том, что ты имеешь право обманывать. Правила нужны. Не прикрывайся тем, что ты якобы действуешь из лучших побуждений. Все нарушители уверены, что они умнее остальных, это их и губит. Вы все, позволяющие себе пренебрегать Уставом и мнящие себя исключительными, существуете только для того, чтобы подтвердить известную всем истину: именно правила делают из нас цивилизованных членов общества. — Какие именно? Правило о том, что в выходной день я не могу пойти в парк, потому что обязан слушать лекторий? Или то правило, в котором сказано, что если я буду слушать пластинку с концертами для фортепиано и скрипки, — от взгляда Сяо Чжаня не укрывается то, как от одного упоминания классической музыки Ван Ибо передёрнуло, но он решает действовать беспощадно, — на меня следует написать бумагу в Комиссию по этичности знаний? Объясни мне тогда, чем продиктованы эти правила? Почему я должен их соблюдать? Кому я делаю плохо, если читаю на досуге «Персиковый источник» Тао Цяня? — Как давно? — Ван Ибо сжимает лежащее в стороне одеяло. — Как давно ты нарушаешь предписания Собрания? И ты ещё смел говорить мне про дисциплину!.. — Это всё, что тебя интересует? — Я должен немедленно сообщить об этом. И если ты обрабатывал меня, думая, что моё дружеское расположение помешает мне рационально оценить ситуацию, ты ошибся. — Давай, Ибо, донеси на меня прямо сейчас, — Сяо Чжань покидает кресло и наклоняется над кроватью, упираясь ладонями в матрас и нависая над сидящим Ван Ибо. — Не надо откладывать, раз ты способен спорить со мной, очевидно, ты сможешь составить заявление о нарушении протокола. Хочешь, продиктую тебе названия всех запрещённых книг, которые я сумел собрать, путешествуя в другие города? Возможно, тебе дадут какой-нибудь орден. Ведь у меня этих книг сотни, если не тысячи. Больше, чем товаров в еженедельном каталоге для заказа по почте. Но позволь я озвучу маленький совет: на твоём бы месте я для начала познакомился с тем, против чего вы так рьяно сражаетесь. Просто, чтобы знать врага в лицо и оценить, так ли высока ваша борьба, как вы себе воображаете. — Ты ведь не один этим промышляешь, да? — Возможно, один. А возможно, и нет, — Сяо Чжань выпрямляется и направляется к выходу из комнаты. — Прости, но, кроме ознакомительной экскурсии по моей коллекции, я тебе мало что смогу предложить. Так что решать тебе. Выберешь ли ты знакомство с тем, чего сторонился всю свою жизнь? Или захочешь ли ты воспользоваться предписаниями своего ненаглядного Собрания, так и не узнав, против чего вы сражаетесь? Того самого, из-за которого тебя так ломает второй день подряд и будет ломать ещё неделю, если не больше. А потом это состояние будет отправлять тебе салюты до конца твоих дней. — Что ты имеешь в виду? — Я имею в виду ровно то, что сказал только что. Хочешь — спроси об этом Собрание. И удивишься, как умеючи уйдут они от ответа. Поверь, в этом они поднаторели куда больше, чем я. А я постою в стороне и посмотрю, как быстро ты освободишь эту жилплощадь и исчезнешь из всех табельных таблиц. Потому что ты теперь тоже один из нарушителей. Пожалуй, оставлю тебя наедине с этим новым знанием. — Ты всё равно не сможешь сбежать далеко. Ты даже не покинешь купол без разрешения. — А я разве говорил о побеге? Сейчас есть куда более важные вещи. Недавно мне удалось заполучить редкое переводное издание на восхитительной глянцевой бумаге с полноцветными иллюстрациями. Даже слышать аромат этих листов приятно, не говоря уже о скрытых на страницах историях. Будет грустно, если я не успею взглянуть на эту книгу хотя бы одним глазком. — Ты сумасшедший? — Наверное, Ибо, так и есть. Но не по той причине, что ты думаешь. В любом случае, ты знаешь, где меня найти. Не болей.