Аморфинизм

Он не сразу понимает, что сон сменился явью — настолько отчётливо ощущается тепло губ Сяо Чжаня на его собственных. Ван Ибо бессознательно проводит по ним пальцами в надежде, что это поможет прогнать предательское наваждение, которое заставляет сердце бешено колотиться. Но попытка выходит тщетной. Чтобы как-то справиться с этим неконтролируемым сердцебиением, звук которого, он уверен, может разбудить не только Сяо Чжаня в гостиной, но и соседей за стенкой, Ван Ибо машинально сжимает пижаму на груди, а затем самым решительным образом даёт себе отрезвляющую пощёчину и тут же закашливается. В удар не было вложено никакой силы, но мышцы скручивает спазмом, который ему слишком хорошо знаком. Должно быть, такой странный сон — прямое следствие того, что препараты, которыми его напичкала товарищ Мэн, прекратили своё действие. А то, что показалось ему наваждением, не что иное, как предчувствие ломки, которая теперь обрушивается на него со всей силой. Ван Ибо лишь успевает подтянуть к груди колени и закусить одеяло, когда становится настолько больно, что он думает, что вот-вот потеряет сознание. А возможно, он всё-таки теряет его — потому что спустя какое-то время, когда боль берёт небольшую передышку, Ван Ибо понимает, что в постели он уже не один. Сяо Чжань находится где-то рядом — растирает ему мышцы, которые сейчас куда больше напоминают перекрученные стальные жгуты. После этого он опять отключается. Следующий раз, когда Ван Ибо оказывается способен воспринимать реальность, случается спустя вечность. По крайней мере, именно так подсказывают его внутренние часы, ход которых мало связан с существующими научными принципами. Он лежит на боку и чувствует, как кто-то — Сяо Чжань, разумеется — медленно гладит его по голове, иногда проходясь по щеке и задевая шею. Ван Ибо, проявляя излишнюю предосторожность, приоткрывает один глаз и пытается разглядеть хоть бы что в темноте. Сначала вырисовывается силуэт Сяо Чжаня, затем проступают черты лица — он лежит с закрытыми глазами, скорее всего, дремлет, потому что гладит Ван Ибо как-то заторможенно и сбивчиво — то останавливаясь, то рывком продолжая движение. Не отрывая взгляда от Сяо Чжаня, Ван Ибо прислушивается к себе; уровень боли вполне терпимый, с лёгкостью получается переключить внимание. Он оглядывает чужое лицо и изучает его даже чересчур скрупулезно, впервые за время их знакомства находясь так близко и при этом в сознании. Невольно взгляд останавливается на чужих губах, немедленно пробуждая ложные воспоминания о поцелуе, который он едва успел увидеть во сне. Наверное, от тяжелой ночи рассудок его совсем помутился, потому что Ван Ибо сейчас думает исключительно о том, чтó заставляет людей целоваться и какие эмоции они при этом испытывают. Как люди вообще додумались прикасаться друг к другу губами? В этом же абсолютно нет никакой практической пользы, думает Ван Ибо. Он и раньше встречал в своей практике упоминания неуставных отношений, но никогда прежде не интересовался, чтó толкает людей на подобное. Несмотря на целое созвездие вопросов, которые продолжают лихорадочно множиться в его голове, Ван Ибо не планирует отвечать ни на один из них, возможно, по той простой причине, что подсознательно у него уже есть полученный во сне ответ — правда, сформулировать его точно он пока не готов. Вместо этого он прибегает к окольным путям: во что бы то ни стало ему надо узнать, каково это — целовать Сяо Чжаня. И чтобы как-то придать законности такому неправильному интересу, надо срочно подыскать оправдание — без них он действовать пока что не умеет. И оправдание находится: разумеется, целовать Сяо Чжаня он планирует исключительно в рамках достижения высшей цели — вывести на чистую воду целую сеть нарушителей. Хотя если кто-то спросит Ван Ибо, как связаны поцелуи и контрабанда, он вряд ли ответит что-то членораздельное.

⊙

22 дня спустя Вторую ночь подряд Сяо Чжань, который вообще-то собирался своим присутствием морально поддержать страдающего по его же вине Ван Ибо, самым примитивным образом отключается — в этот раз всего лишь через минут сорок после того, как бросился проводить спасательную операцию. Но, учитывая, что просыпается он, всё ещё обнимая Ван Ибо, который, похоже, пребывает не совсем в этой реальности, хочется думать, что хоть как-то чужую участь он всё-таки облегчил. Ван Ибо опять изрядно потеет, постельное бельё можно прямо сейчас нести в ванную и отжимать. Если квартира Сяо Чжаня собирается и дальше оставаться санаторием по восстановлению здоровья, надо что-то придумывать — комплектов белья у него всего две штуки, и успеть просушить за день пододеяльник не представляется возможным. Зато это чудесный шанс поправить свои потребительские дела; наблюдать за метаморфозами Ван Ибо, безусловно, увлекательно, но обязанности по сохранению лица никто не отменял и вряд ли планирует. Можно, например, умыкнуть ключ из чужого кармана и взять каталог, если, конечно, удастся разогнуть пальцы Ван Ибо, который вновь вцепился в его бока — в этот раз точно будут синяки. Возможно, помимо каталога, в чужой квартире удастся обнаружить ещё что-нибудь достойное внимания, проносится мысль со скоростью света в голове Сяо Чжаня и исчезает, потому что планировать гнусности сейчас не хочется — по крайней мере пока перед его глазами яркая макушка непосредственного хозяина квартиры, куда он, возможно, планирует вторгнуться. Сяо Чжаню думается, что в природе яркий окрас часто является предупреждением для неприятелей. Ему даже термин известен, которым называется этот любопытный принцип, — апосематизм. Взять, к примеру, змей, лягушек или пресловутые мухоморы — чем любопытнее и пестрее их внешность, тем отчётливее информация об их опасности для хищников, которые могли бы ими заинтересоваться. Но Сяо Чжаню, видимо, инстинкт самосохранения неведом — мало того, что он до сих пор думает, что именно опасный «окрас» Ван Ибо является главной гарантией, что с ним точно всё получится, как надо, так ещё и решил ускорить процесс. От цепкой хватки удаётся избавиться, когда в дверь стучат. Три коротких стука и два — с длинным перерывом. Это, конечно, радует, потому что претендентов, кто бы это мог быть, — раз-два и обчёлся. Но одновременно ничего хорошего визит не сулит; он и сам знает, насколько удручает ситуация с Ван Ибо всех остальных. За дверью ожидаемо оказывается старший по дому. Сяо Чжаню достаточно стрельнуть глазами в сторону спальни, чтобы Чжу Цзаньцзинь понял ситуацию. Приходится говорить косноязычно — разговор начинается с обсуждения погоды, хотя если бы отдыхающий в его постели Ван Ибо имел возможность выглянуть в окно, он бы понял, что описание мало соответствует привычной серой дымке в куполе, которая сопровождает их 365 дней в году. Затем разговор и вовсе заходит про выращивание капусты, к которому ни Сяо Чжань, ни Чжу Цзаньцзинь отношения никакого не имеют. Заканчивается всё обменом любезностями, пожеланиями выздоровления Сяо Чжаню, по официальной версии находящемуся на больничном, и обещанием принести обед и ужин. Оставшись в кухне, Сяо Чжань смотрит на часы — до побудки остаётся ещё полтора часа, а до лектория и того больше — и с трудом вспоминает, какой сегодня день месяца, пытаясь рассчитать важные даты и события. Кажется, что последних в его жизни стало слишком много, что провоцирует чувство, будто на больничном он несколько дней, — в общем, Сяо Чжань окончательно потерял счёт времени. Отсутствие рабочей рутины и контакта с другими людьми сбивает с толку. С другой стороны, нельзя не оценить, как «удачно» всё сошлось — до заседания райкома время ещё есть, ситуация, по поводу которой они встречались со старшим четвёртого блока, пока что может подождать, а их встречи в Квартире обойдутся без его личного присутствия. Лекторий, к сожалению, сегодня пропускать нельзя, потому что текст писал кто-то ещё; его опус, на полном серьёзе написанный под Вагнера, по плану должен пойти в эфир только через неделю, хотя письмо-подтверждение ещё не пришло. К тому же напрягать Чжу Цзаньцзиня второй раз и снова из-за Ван Ибо совести у Сяо Чжаня просто не хватит. Конечно, было бы хорошо, если бы Ван Ибо не смог услышать эту пропаганду — всё-таки сейчас он восприимчив к любой информации. В прошлый раз каким-то чудом удалось выманить из пещеры правильного товарища и заставить перетаскивать стройматериалы вместо того, чтобы внимать агитке; но теперь, когда процесс уже запущен, будет опасно, если он услышит текст даже будучи в полубессознательном состоянии. Как было бы хорошо иметь возможность распараллелиться — один Сяо Чжань режет провода у громкоговорителей у себя в квартире, лишая яд пропаганды возможности достичь чужих ушей, и следит за Ван Ибо, а второй бежит в чужую квартиру, чтобы тезисно законспектировать прозвучавший материал для составления вопросов. Сяо Чжань не раз думал об абсурдности своего положения — в конце концов, могли бы и высылать тексты всем ответственным, а не заставлять их слушать лекторий. Но, видимо, Собрание думает, что такие поблажки приведут к более серьёзным последствиям в будущем. Наверное, считать так с их стороны более, чем резонно. Какое бы высокое положение человек ни занимал в «иерархии равных», каждый должен ощущать себя под колпаком ежеминутно. Идея приходит неожиданно, и Сяо Чжань только надеется, что успеет найти в своих залежах заказанные некогда беруши. Эта надежда оказывается не единственной: будет просто чудесно, если Ван Ибо ещё некоторое время пробудет в несознанке, тогда не придётся ничего объяснять. Первая надежда сбывается — беруши обнаруживаются в аптечке, а вот вторая бесследно тает, стоит Сяо Чжаню переступить порог спальни — Ван Ибо в постели нет. Более того, комната в принципе оказывается пуста. Вернее так: пустой она оказывается лишь на первый взгляд — из-под пледа, который скрывает всю стену, где есть окно, выглядывают две пятки. Паника по поводу исчезновения пациента сменяется тревогой того, чтó мог делать Ван Ибо, высунувшись в окно. Переговаривается с кем-то, пользуясь жестами? Отправляет записку? Чего Сяо Чжань никак не может предположить, так это того, что Ван Ибо, облокотившись на подоконник, с совершенно блаженным лицом стоит, прикрыв глаза и обхватив щёки ладонями. У Сяо Чжаня даже не сразу получается подобрать подходящее слово; в итоге он неподвижно стоит некоторое время, подняв руку с пледом вверх, и смотрит на эту чуднýю картину, прежде чем у него вырывается: — Сдурел? — Очень жарко, — Ван Ибо даже не утруждается убрать руки, чтобы дикция была более членораздельной, — было, а теперь очень стало хорошо. — Пневмонию захотел? Сяо Чжань свободной рукой дотрагивается до чужого лба, потом прощупывает, насколько позволяет поза Ван Ибо, его грудь и спину. Влажная от пота футболка от утреннего весеннего воздуха уже успела обмёрзнуть, но у самого Ван Ибо температуры нет. — Сейчас я тебе устрою «жарко», — бормочет Сяо Чжань, захлопывает окно и опускает плед, не дожидаясь чужой реакции. Отправляется он прямо в ванную комнату, где привычным образом затыкает слив и выкручивает кран горячей воды на полную. Затем он, плотно прикрыв дверь, возвращается за Ван Ибо. Тот, похоже, не особо понял, что окно закрыли, и это одновременно плохо и хорошо — его явно не ломает так же сильно, как ночью, но он не совсем в здравом уме. Сяо Чжань заглядывает за плед, берёт Ван Ибо за руку — тот не особо сопротивляется, ведёт за собой в ванную, где уже вовсю клубится пар, и безапелляционно заявляет: — Раздевайся. Вот тогда-то случается вторая за столь короткий промежуток времени неожиданность — блаженное выражение лица Ван Ибо меняется на серьёзное, при этом щёки неравномерно покрываются красными пятнами. Вскоре румянец перекидывается на уши, заставляя кончики пылать ярко-бордовым. Ладно, Сяо Чжань, конечно, подозревал, что этим всё и кончится, но чтобы так быстро… Ван Ибо явно оказался куда более впечатлительным и отзывчивым эмоционально, чем можно было бы подумать по тому, как он себя вёл раньше — сама благопристойность во плоти, которой никакие мирские чувства неведомы. — Ты действительно ещё и ангину захотел? — интересуется Сяо Чжань и выкручивает наполовину кран с холодной водой, присаживаясь на бортик ванной и шарит под ней рукой, выуживая банку с солью. — Я не буду смотреть, раздевайся. Сяо Чжань оказывается верен своим словам; отворачивается, черпает несколько ложек соли и бросает её в воду. Сквозь шум льющейся воды он слышит, что стоя́щий позади Ван Ибо наконец принимается за дело. Поставив упаковку соли на место, Сяо Чжань опускает руку в воду, ближе к тому месту, куда льется тёплая вода, и проверяет температуру. Всё ещё слишком горячо; поэтому он практически полностью закручивает кран с горячей водой и пытается ускорить процесс оптимизации температуры тем, что начинает распределять холодную воду медленным движением от струи к дальнему краю ванны и обратно, попутно задевая пальцами соль, чтобы она побыстрее растворилась. — Попробуй воду, — говорит он и смотрит в стену перед собой, чтобы никого не смущать. Бледная жилистая рука Ван Ибо касается воды. — Сделать горячее? Или холоднее? — Так нормально. — Тогда залезай, — Сяо Чжань отворачивается к стене, и услышав характерный плеск, подходит к двери. — Я схожу за полотенцем и поищу одежду.

⊙

Когда Сяо Чжань выходит за дверь, Ван Ибо опускается спиной на пока ещё прохладный чугун и, подгибает колени, которые теперь слегка торчат над водой, занимая таким образом гораздо меньше места в длину. Однажды ему довелось увидеть автомат для пинбола, разумеется, иностранный, когда их ещё не запретили. Игра довольно проста — увесистый металлический мячик скатывается по наклонной поверхности, отпрыгивает от разных преград; какие-то из них пружинят больше, какие-то — меньше, а положением некоторых может управлять сам игрок, имея таким образом возможность повлиять на ход игры. И сейчас в голове Ван Ибо, словно пинбольный мячик, прыгает с места на место одна единственная фраза, произнесённая губами, которые он так пристально рассматривал совсем недавно, лёжа напротив Сяо Чжаня. Раздевайся. Фраза, которую доводилось слышать и раньше, но никогда в жизни она не приводила в такое замешательство и не заставляла лицо пылать огнём. Но самое удивительное сходство этой навязчивой мысли, поработившей его мозг, с пинбольным мячиком заключается в другом факте. Сколько бы ни ударялась о разные преграды на своём пути крохотная металлическая сфера, позволяя зарабатывать всё больше очков, рано или поздно ей всё равно суждено скатиться в самый низ, что ознаменовывает окончание игры. Так же ведёт себя сейчас и эта короткая фраза. Насладившись полностью покорившимся ей мыслительным процессом в голове Ван Ибо, она устремляется ниже, пролетает через всю грудь, не встречая особого сопротивления, и оседает где-то в животе, скручивая мышцы в тугой узел. У него только один вопрос — теперь что же, так будет всегда? Мысли в его собственной голове взбунтовались и отказываются подчиняться. Когда точно это началось? Должен ли он обратиться к врачу? Как это прекратить? Хочет ли он прекращать? И следом итог: всё это кажется очень неправильным. В попытке избавиться от неприемлемых рассуждений Ван Ибо закрывает глаза и скользит спиной по нагревшемуся чугуну, пока голова полностью не скрывается под водой. Кожа лица очень чувствительная — Ван Ибо зажмуривается, потому что векам особенно больно от температуры воды. Он не спешит всплывать, только поднимает руки и хватается за бортики ванной. А затем некоторое время лежит неподвижно, привыкая к температуре воды и начинает в голове отсчитывать секунды, надеясь, что если он останется практически без воздуха, то сможет перезагрузиться, избавиться от оккупанта в своей голове. Лёгкие горят нестерпимо, но Ван Ибо вместо того, что всплыть на поверхность и обрести возможность сделать глубокий вдох, открывает глаза и видит склонившееся над ним лицо Сяо Чжаня, слегка качающееся и искаженное из-за воды. От испуга Ван Ибо открывает рот, выпускает воздух из лёгких в виде облака из пузырей и успевает наглотаться воды, а потом рывком, совершенно без изящества, садится в ванне и откашливается. Он отбрасывает с лица мокрые волосы, проводит по нему рукой и только после этого открывает глаза. Разумеется, никакого Сяо Чжаня в ванной нет. Ван Ибо очень хочется повторить свой же вопрос. Теперь что же — так будет всегда?

⊙

— Что делать, если человек чувствует то, что не должен? То, что не должен, и то, что не хочет, — спрашивает Ван Ибо, присаживаясь на край кровати, оказываясь спиной к Сяо Чжаню, который заканчивает утрамбовывать подушки в свежие наволочки. — Для друга интересуешься или для себя? Тон, с которым произнесён этот ответ-вопрос, звучит колко и неприятно. Словно для Сяо Чжаня то, что происходит с Ван Ибо, лишь повод для насмешек. Но у Ван Ибо нет больше вариантов, с кем он мог бы обсудить волнующие его проблемы. Видимо, и сам Сяо Чжань понимает, что ведёт себя неприемлемо: — Это неудачная шутка, извини. Давай ты лучше постараешься уснуть, пока можешь. То, что тебя отпустило, конечно, прекрасно, но неизвестно, как долго это будет продолжаться, так что лучше отдохнуть и набраться сил. А потом мы поговорим, обещаю тебе. Но только если ты поспишь. Ван Ибо не уверен, что хочет и может верить подобным обещаниям. Задавая вопросы, он, честно признаться, не ждёт никакого ответа, потому что до сих пор не получил ни одного. Просто делает это по инерции. Мысли вслух до востребования. — Если ты переживаешь по поводу лектория, я сделаю тебе конспект. Он не стóит того, чтобы не воспользоваться шансом поспать, пока ты можешь. Лекторий, внезапно осознаёт Ван Ибо… Сегодня, получается, день саморазвития. Не в первый раз он думает, что в квартире Сяо Чжаня и впрямь не ощущается ни времени, ни пространства — словно весь остальной мир не существует, когда он находится здесь. Но это не может являться оправданием; что же за гражданин из Ван Ибо, если он ни разу не вспомнил про лекторий и не испытал ни грамма угрызений совести по поводу своего отсутствия на работе. Особенно теперь, когда он наконец мог быть полезен, пусть и в каких-то мелких делах вроде проверки конденсаторов. Сяо Чжань огибает кровать и присаживается перед ним на корточки. — Я отвечу на твои вопросы, насколько это будет возможно, Ибо, правда, но только после того, как ты выспишься. У меня где-то были беруши, подожди секунду. Чтобы тебя случайно ничего не разбудило. Я сейчас быстро их найду. Лекторий Ван Ибо так и не застаёт. Вероятно, непривычный звуковой вакуум провоцирует странные сны — ему видится, что он изолирован от всего внешнего прозрачной стеклянной стеной. Никто не может видеть его и слышать, но он всё равно кричит — и не слышит даже сам себя. Он испытывает тревогу, отчаяние и физически ощущает напрасность своих попыток достучаться хотя бы до кого-нибудь. Сон повторяется несколько раз, в последний — стекло всё-таки разбивается, крошится на миллиарды мельчайших осколков, которые из-за своих размеров, вопреки всем законам физики, превращаются во взвесь легче воздуха и так и не оседают на землю, а продолжают витать вокруг. Впоследствии их подхватывает налетевший ветер, и они тут же обращаются вихрем, Ван Ибо оказывается в самом центре этого маленького стекольного урагана. Когда Ван Ибо просыпается, он шестым чувством понимает, что в комнате он по-прежнему не один, и фокусируется на фигуре Сяо Чжаня, который сидит на кровати, спиной к нему. Вынув беруши, Ван Ибо приподнимается на локте и на всякий случай прочищает горло, но не успевает ничего спросить, потому что Сяо Чжань поворачивается к нему первым, озвучивая вопрос, который заставляет его растеряться в который раз за последнее время.

⊙

Наверное, вопрос, что уже готов сорваться с уст Сяо Чжаня, — не лучший для того чтобы задавать его человеку, который только что проснулся и который, в целом, последние несколько дней — а может даже, недель — пытается нащупать твёрдую почву под своими ногами и вернуться к знакомым и понятным концептам. Но Ван Ибо сам перешёл от формулировки «что со мной происходит?» к гораздо более тонкому и уместному «что я чувствую?», поэтому Сяо Чжань продолжает двигаться семимильными шагами, пропуская половину пунктов их обычного алгоритма. — Позволь, прежде чем я отвечу на твои вопросы, ты ответишь на мой. Он один. Что делает человека человеком, Ибо? Даже если в собственной голове Сяо Чжань продолжает непоколебимо уверять себя в том, что к Ван Ибо у него исключительно исследовательский интерес, никто не посмеет ему запретить сейчас думать, что бестолковый вид Ван Ибо после сна — одна из самых очаровательных вещей, которые ему доводилось видеть в своей жизни. А дальше само собой вспоминается, с каким блаженным лицом тот стоял утром у окна или как прелестно покраснели кончики его ушей в ванной утром. Или какими глазами Ван Ибо смотрел на него, когда Сяо Чжань читал ему стихотворение Си Мужун. В конце концов, Ван Ибо не торопится отвечать на поставленный вопрос; так можно ли винить Сяо Чжаня в том, что в полумраке спальни ему остаётся только разглядывать того, чей ответ он так жаждет услышать? К тому же раз уж зашла речь о вопросе, умение отрицать очевидное — как раз-таки очень даже человеческое. И на чём бы ни настаивали Мэн Цзыи, Чжу Цзаньцзинь и остальные, вполне возможно, что Сяо Чжань будет отрицать очевидное до последнего. Пока, так сказать, к стенке не припрут. Более того, как старший по возрасту и явно более подкованный в вопросах чувств и чувственности, Сяо Чжань несёт на своих плечах ответственность за то, чтобы не дать Ван Ибо сгинуть в водовороте рвущихся из него человеческих страстей. И если для этого Сяо Чжаню придётся осаживать чужой пыл, значит, так он и поступит. Хотя, судя по всё тому же эпизоду в ванной, с этой задачей Сяо Чжань преуспевает куда хуже, чем с утаиванием собственных чувств от себя же. Каков, однако, парадокс: Сяо Чжань собственными руками привёл Ван Ибо к тому, чтобы тот открыл в себе способность чувствовать, и теперь сам же будет пытаться потушить пожар в чужом сердце. — Знаешь, — Ван Ибо хмурится и смотрит исподлобья. — Ожидал какой-нибудь подвох, когда ты согласился ответить на мои вопросы, но ты просто… Продолжаешь издеваться надо мной, да? Держишь меня за дурака? — За дурака? Не собирался, но если ты настаиваешь, — пожимает плечами Сяо Чжань, от собственного поведения ему самому становится неприятно, вредным он себя никогда не считал. — Ты ведёшь себя так, будто тебе известно всё на свете. Да, ты явно знаешь и понимаешь больше, чем я, но это не даёт тебе никакого морального права высмеивать меня. — Про дурака сказал ты сам, не я, а теперь обвиняешь меня в том, что я тебя высмеиваю? Интересно же ты рассуждаешь. Вопрос, который я поставил перед тобой, напрямую связан со всем, что ты хочешь знать. Ты меня спрашивал, знаю ли, что с тобой происходит? Да, безусловно, я знаю это из собственного опыта, потому что когда-то сам проходил через то же самое. Но подобному нет названия, по крайней мере общепринятого. Сяо Чжань забирается на кровать с ногами, садится на колени. — Что ты имел в виду, когда спрашивал про чувства, которые человек не должен испытывать? Они ведь не мешают никому из окружающих. Они не нарушают ничью свободу. Почему ты считаешь, что не должен их испытывать? — Потому что меня так научили? — Ван Ибо повышает голос, он, очевидно, раздражён. — Каждому следует заниматься тем, для чего он квалифицирован и предназначен. Быть рассудительным, справедливым, ставить чужое выше своего, стараться на благо общества. Всё, о чём я думаю в последнее время, совершенно не вписывается в Устав. Не мне решать, что плохо, а что хорошо, это придумано до нас. Если мы не будем руководствоваться какими-то общепринятыми понятиями, то мир превратится в хаос. Есть вещи, о которых мы не должны знать, есть вещи, о которых мы не имеем права размышлять. — Почему это не имеем права? Я уже спрашивал, Ибо, и хочу спросить тебя ещё раз: неужели искусство, скажем, и правда так разрушительно, как считает Собрание? Заседающие там люди просто понимают, что если мы научимся размышлять, иметь своё мнение, то нас не получится загнать в стойло и заставить существовать в уверенности того, что мы живём в самом цивилизованном сообществе в мире. Разве это жизнь? Мы пашем по девять часов шесть дней в неделю, а в свободное время прячемся по разным комнатам, листаем каталоги и слушаем в единственный выходной пропаганду, после чего отвечаем на вопросы всенародного тестирования. — Ты подвергаешь сомнению цели и задачи, которые ставит перед собой и нами Собрание? — Мы уже обсуждали это. И в связи с этим повторю: если ты считаешь нужным донести на меня, ты можешь сделать это в любой момент. Однако же, ты здесь. Слушаешь стихотворения и чувствуешь то, что не положено. Ван Ибо в этот раз отвечает не сразу, смотрит пристально и произносит тихо, но отчётливо: — С чего ты решил, что я отказался от идеи заявить на тебя? Ты же не знаешь меня совершенно, вдруг я решил, что прежде, чем писать донесение, мне нужно разузнать побольше. Как ты говорил? Врага надо держать ближе к себе. Правильно я запомнил? — Абсолютно. Ты же не задумал превзойти учителя? Сяо Чжаню сперва кажется, что он ослышался, но Ван Ибо действительно фыркает и с кривой улыбкой отвечает: — Именно это я и планирую.

⊙

Писать тестирование Ван Ибо приходится из собственной квартиры. На то есть несколько объективных причин: авторизация во внутренней сети через терминал Сяо Чжаня физически, разумеется, возможна, но поступать так опрометчиво — учитывая, что он всё ещё блуждает в потёмках относительно всего происходящего. То, что он услышал ранее, даже информацией назвать язык не поворачивается. Скорее, это мысли Сяо Чжаня вслух, для Ван Ибо это не констатация каких-то доказанных фактов и уж тем более не истина в последней инстанции. Из этого автоматически вытекает и вторая причина — Ван Ибо надо побыть одному, потому что он не может мыслить здраво, находясь в квартире на втором этаже. Сяо Чжань слишком давит физически и эмоционально. В-третьих, у него не было мотивов оставаться у Сяо Чжаня — сейчас он чувствует себя вполне терпимо, да и дождаться Мэн Цзыи лучше будет у себя. Ван Ибо не уверен, что за товарищ эта врач, хотя всё же склоняется к версии того, что она с Сяо Чжанем находится в своеобразном сговоре, иначе бы он не находился в таком подвешенном состоянии в отношении собственного самочувствия. Открытие среза Ван Ибо пропустил — Сяо Чжань вносил какие-то правки в конспект, отправив его переодеваться в нормальную одежду, а потом ещё выгадывал время, чтобы выпустить наружу. Хотя причина беспокойства была не очень ясной — кто осмелится игнорировать время тестирования и расхаживать по коридорам? К слову сказать, Ван Ибо не был уверен, что они вообще имели право конспектировать, по крайней мере, до этих пор о такой практике он не слышал. Подниматься пришлось бегом, перепрыгивая через две ступеньки разом, словно не он часов десять назад лежал, свернувшись в позе эмбриона. И вот ситуация — тестирование открыто уже почти двадцать минут; усевшись за терминал, Ван Ибо не без тревоги вглядывается в почерк Сяо Чжаня, вот только никак не может сосредоточиться на написанном. Он скользит взглядом по написанным чужой рукой иероглифам и невольно пытается вспомнить, когда сам писал что-то не на терминале, и не может. У него даже письменных принадлежностей здесь нет, не говоря уже о листах бумаги. Наверное, если бы сейчас Ван Ибо попытался написать несколько иероглифов, то по топорному и детскому почерку сразу стало бы понятно, что он уже давно не пишет ничего от руки, кроме тех случаев, когда надо поставить собственноручную визу. Ван Ибо далёк от графологической экспертизы, всегда думал, что это какая-то антинаучная выдумка, но, вглядываясь в почерк Сяо Чжаня, ему кажется, что он полностью соответствует натуре его обладателя — беглый, немного спонтанный, энергичный. Полный жизни. Или, может быть, Ван Ибо просто подкручивает своё восприятие под те характеристики, которые бы дал Сяо Чжаню, даже не видя его почерк. Внезапно его озаряет. От предвкушения сердце его бьётся быстрее; Ван Ибо приподнимает терминал, шарит указательным и средним пальцами в небольшом зазоре и подцепляет успевший распрямиться за этой время клочок бумаги, на котором, впрочем, как шрамы, всё ещё видны линии сгибов и заломов. Секунду назад он был уверен, что подобрался к разгадке, но, увы, автор таинственной надписи, тема которой неожиданно всплыла с подачи Сяо Чжаня, остаётся неизвестным. Почерк совершенно не совпадает. Ван Ибо бросает последний взгляд на иероглиф «человек» и убирает записку обратно, надеясь, что когда-нибудь он распутает всю цепочку. Теперь он всецело сосредотачивается на конспектах, и это оказывается полезным — на обороте одного из них числятся ответы. Снова. Ван Ибо не знает, когда Сяо Чжань успел их написать там или откуда они вообще у него есть. Более того, он не ощущает ни малейшего укола совести, когда смотрит на песочные часы на странице с первым — всё ещё — вопросом и принимает здравое в его ситуации решение списать. Лёгкость, с которой он готов совершить этот подлог, немного пугает, но он подумает об этом позднее. Разумеется, Ван Ибо не переносит формулировки не глядя, он тянет время и жжёт секундомер, чтобы хотя бы внешне было похоже, что он вчитывался в вопросы и обдумывал свои ответы. Раньше ему и в голову не приходило, что у него такой талант к вранью и мошенничеству.

⊙

Чжу Цзаньцзинь приходит сразу по окончании тестирования. Сяо Чжань точно знает — этот расчётливый жук специально подгадал, чтобы Ван Ибо не было, так что теперь сможет выклевать ему весь мозг — от нотаций будет не убежать и не скрыться. Тем не менее, старший по дому начинает издалека. — Первый и второй блоки подтвердили день собрания, как мы с тобой условились утром. Дальше оповещение по цепочке. Встречаемся через неделю. — Прекрасно. Когда ты планируешь обозначить потенциальную девиацию в их личных делах? — После заседания райкома, не думаю, что в их ситуации нам стоит рисковать. У гражданки Цюй кошмарный токсикоз. Доктор Мэн сказала даже не рассчитывать на то, что они смогут преодолеть всё расстояние за день. Так что переночуют у тебя и потом отправятся дальше. — Квартира всегда в вашем распоряжении, ты же знаешь. — Даже романтично, что перед большим путешествием, им предстоит провести ночь там, где они познакомились. — Да, что-то в этом есть. Будешь чай? — Нет, спасибо, — Чжу Цзаньцзинь отмахивается и смотрит куда-то вверх. — Знаешь, балетная антология просто восхитительна, с тобой приятно иметь дело. — Я всё равно не такой ценитель, как ты. Подумывал подарить тебе эти плёнки и без нашей сделки. Чжу Цзаньцзинь почти шипит: — Ты ужасный человек. — Не ужаснее тебя. — Товарищ Мэн, кстати, уже у товарища Вана. Воистину прекрасно иметь таких друзей. Под шумок она выписала несколько интересных ампул — для нас. А товарищ Ван даже не стал допытываться, чтó именно она ему вкалывает. Потрясающая беспечность. Я бы даже сказал, граничащая с глупостью. Сяо Чжаню такие характеристики слышать не нравится, но и с Чжу Цзаньцзинем ссориться не хочется. — Он просто доверчивый и бесхитростный, в этом нет ничего плохого. — Быть доверчивым в его ситуации — подписать себе смертный приговор. Посмотри, где он оказался из-за этого. А порядочность… знаю я эту порядочность. Глотки друг другу перегрызут, если понадобится. — Это не про него. Его искренность совершенно не такая, как у остальных. Он правда верит во всё, что делает Собрание. — Тогда и вовсе не стоило начинать. Если товарищ Ван такой честный, он не предаст Собрание и однажды донесёт на нас всех. — Ну… до сих пор же не донёс. Он нас не сдаст. — Ты поэтому его так пасёшь круглыми сутками? Из уверенности, что не сдаст? — Я работаю над этим. Просто дозирую. Не хочу разбивать ему сердце информацией о том, на чём действительно зиждется общество по стандартам Собрания. — Ты ведь не планируешь пропустить из-за него встречу? Они всегда вселяют оптимизм и веру в то, что мы делаем правое дело. — Я постараюсь быть. — Знаю я эти формулировки. Ты сейчас хочешь сказать, что не придёшь? Ты же понимаешь, что твоё присутствие значит для остальных? — Я также понимаю, что моё присутствие означает здесь. Мы провели столько встреч, вы справитесь. — Но у нас такое событие, — качает головой Чжу Цзаньцзинь. — Я тебя не понимаю. — Я об этом и не прошу. — Ну, знаешь ли, было бы ради кого стараться. Он тоже не поймёт. Если товарищ Ван и правда такой честный и порядочный, как ты говоришь, а я склонен тебе верить, то он вряд ли простит тебе эти мерзопакостные манипуляции. Тебе не надо было с места в карьер, просто сделал бы всё по обычной схеме. — По-обычному не вышло. Все звёзды вставали ровно так, как было нужно. Что мне оставалось? Упустить и думать, что когда-нибудь в будущем вновь улыбнётся удача? — Вижу, ты уже придумал оправдание своему поведению, говорить с тобой бесполезно, — Чжу Цзаньцзинь встаёт из-за стола. — Подумай всё-таки ещё раз. Не над товарищем Ваном, тут, похоже, всё безнадёжно. Над встречей. У других тоже возникают вопросы. — Другим стоило бы вспомнить, ради чего мы это делаем. — Вот только не надо мне промывать мозги, товарищ Сяо. Твой подопечный, может, на это поведётся, но я — вряд ли. — Иногда мне кажется, что ты так до конца и не пробудился. Но потом я вспоминаю, что ты сам не без грешка, и меня отпускает. — А я всё думал, когда ты мне припомнишь, уже пару недель, как не было ни единого намёка. Даже поблагодарить про себя успел товарища Вана — что отвёл от меня твоё зоркое око. — Ну, учитывая, что именно ты чуть не погубил всё наше дело в прошлый раз, то читать мне нотации… ну, дело такое. — Как раз потому, что я понял свою ошибку, я пытаюсь помочь тебе избежать подобного, — Чжу Цзаньцзинь грозно выставил указательный палец, но потом, видимо, передумал тыкать им в Сяо Чжаня. — Ну, скажи ещё, что ты жалеешь. Мы оба знаем, что если бы ты мог отмотать время назад, ты бы ничего не поменял. Вместо ответа Чжу Цзаньцзинь мечтательно улыбается, но потом берёт себя в руки, пытаясь вернуть выражению лица былую строгость, что ему в принципе удаётся сделать, когда Сяо Чжань добавляет: — Тогда позволь остальным совершать свои собственные ошибки.