⊛
Сяо Чжань краем глаза наблюдает за тем, как Ван Ибо с невероятным усердием опрыскивает тёплой водой покрытые серыми обоями стены и промокает их губкой для большего эффекта. Сам он занимается тем же самым в двух метрах от юного подмастерья. То ли витамины из капельницы Мэн Цзыи обладают чересчур животворящим эффектом, то ли кое-кому просто совестно, что его недомогание в определённой степени воспрепятствовало чужому ремонту, но энтузиазм и воодушевление от выполнения столь незамысловатой работы осязаемым облаком витает вокруг радостного Ван Ибо. Сяо Чжань делает всё гораздо медленнее, но не сказать, что обстоятельнее. Во-первых, его отвлекает показательный мастер-класс от Ван Ибо, а во-вторых, от реального ремонта тут одно название. К тому же это единственная стена, которая выходит на улицу и максимально удалена от ушей потенциальных соседей — они могут скрести её шпателями хоть всю ночь, и в интересах Сяо Чжаня тянуть время так долго, насколько это будет возможно, — Ван Ибо будет под присмотром, а физический труд, возможно, утомит его и заставит лечь спать не так поздно с учётом, что пришлось подговорить поспать днём вместо лектория. Чего Сяо Чжань никак не ожидает, так это того, что Ван Ибо, захваченный увлекательнейшим действом обдирания обоев, начнёт мычать себе что-то под нос. Сначала кажется, что мотив напоминает песню, которую используют в качестве побудки, но потом Сяо Чжань понимает, что это всё-таки не она. Темп распрыскивания воды у Сяо Чжаня совсем замедляется. Он перебирает в голове известные ему гимны о строительстве равного общества. О дружбе и товариществе. О восхвалении правды и порядочности. Не то, чтобы Сяо Чжань был большим знатоком патриотических мелодий, но по мере того, как Ван Ибо подстраивает темп и основной голос, явно силясь попасть в какой-то одному ему известный образец, Сяо Чжань понимает, что это точно не патриотический напев. Одновременно в каких-то моментах звучит знакомо, но уловить точно не представляется возможным. Внезапно Ван Ибо замирает, резким движением фиксирует шпатель в щели между стеной и отслоившимися обоями и разворачивается к Сяо Чжаню: — Ладно, я сдаюсь. Можешь напеть? — Напеть что? — Песню твою, помнишь? Ты пел её мне пару дней назад. Про распускающиеся цветы и искусственные водоёмы, что-то такое. Прекрасно, думает Сяо Чжань. Ван Ибо, видимо, совсем не шутил, когда сказал, что собирается превзойти учителя. Оказывается достаточным спеть каждую строку буквально по одному разу, чтобы Ван Ибо ухватил основную мелодию. Спустя полчаса повторения одной и той же песни у Сяо Чжаня начинает кружиться голова; Ван Ибо подходит к делу слишком дотошно, явно не собираясь останавливаться, пока не достигнет уровня, который удовлетворит некие внутренние требования. Это, безусловно, похвально, но что делать Сяо Чжаню, который, продолжая отдирать обои, старается одновременно не засмеяться от одухотворённого вида Ван Ибо? Последний теперь даже прыскает в такт и скребёт шпателем, подстраивая длину и частоту движений под стрóки песни. Конечно, такие перемены настроения абсолютно вписываются в картину его общего состояния, главное, чтобы потом Ван Ибо вновь не накрыло едким раздражением, как это случилось пару дней назад. Но конкретно в этот момент на Ван Ибо любо-дорого посмотреть — настолько улыбчивым он не был даже после вчерашней капельницы, так что для Сяо Чжаня не стало бы сюрпризом, если бы Ван Ибо в довершение своих песнопений начал пританцовывать. Но вместо танцев Ван Ибо замолкает и поворачивается к Сяо Чжаню, опершись рукой о стену. — Эта песня запрещена? — Однозначно. — Потому что она… про какие-то оккультные ритуалы? — взгляд у Ван Ибо серьёзный, он нахмурен, от улыбки не осталось и следа. Несмотря на это, Сяо Чжань едва не прыскает — с такой интересной интерпретацией он сталкивается впервые. Ну, оккультизм и секты действительно были под наблюдением Собрания, но как вообще можно прийти к выводу, что романтическая баллада как-то связана с подобным? — Смотря, что ты имеешь в виду под оккультизмом, — Сяо Чжань старается тоже прозвучать серьёзно, но не уверен, что ему это удаётся. — Это просто поразительно. Ты вообще никогда не отвечаешь нормально? Какой бы вопрос я ни задал? Сяо Чжань смеётся. — Я не специально. Но, правда, ты всегда так формулируешь вопросы, что на них тяжело ответить однозначно. Я же не знаю, что именно ты имеешь в виду под оккультизмом. Но в теории… если взглянуть на эту песню с определённой точки зрения, можно сказать, что в ней действительно поётся про что-то оккультное. Ван Ибо, очевидно, ответом остаётся недоволен — секунд десять пыхтит, безыдейно скребёт шпателем по стене и в итоге заявляет: — Возможно, это какая-то болезнь? — Прости, что? — фыркает Сяо Чжань. — Ну, знаешь, когда человек пытается объяснить что-то другому, но делает это настолько недоступным образом, что путает ещё больше. Что может быть сложного в том, чтобы сказать, есть в песне призыв к эзотерическим ритуалам или нет? — Если ты сводишь оккультизм к примитивному мистицизму и запрещённым практикам, то в этой песне нет ничего подобного. Но если посмотреть на составляющие, то первый иероглиф в «мистике» разве не означает «духовное начало»? Тот самый дух, в котором запечатлена твоя жизненная энергия, настроение, вдохновение. В таком рассмотрении, эта песня действительно немного мистическая. Автор рассказывает о том, что чувствует себя живым из-за способности влюбляться и любить; как зима сменяется долгожданной весной, так же и тут — когда влюбляешься, ты преисполнен надежд, воодушевлён. Ван Ибо ещё больше хмурится: — Разве не доказано, что любовь — это психическое расстройство, о котором следует сообщить при ближайшей диспансеризации? — Тебе не стоит верить всему, что пишет Собрание в своих памятках. — И без памятки Собрания я скажу тебе, что лично сталкивался с происшествиями, весьма наглядно доказывающими разрушительную силу подобных чувств. — А я скажу тебе, что созидательная сила любви несравнимо больше. — Собра… известно, что испытывать такие чувства — всего лишь неудобство, — настаивает Ван Ибо, — которое благодаря нашему уровню жизни случается всё реже. Для общества нет никакой пользы от любви. Например, я читал, что у заразившихся падает внимательность и трудоспособность. И что люди в целом не могут здраво рассуждать, часто пренебрегая рациональным. — Не ведая любви, они пренебрегают куда бóльшим. Возможно, тебе покажется странным, но люди рождались из любви, из неудобства, как ты говоришь. Хотя, безусловно, не все. — В любом случае, сейчас это невозможно. — Ты пытаешься в этом убедить себя? Или меня? Сяо Чжань понимает, что попал в цель, когда видит, как сереет лицо напротив. — Разве ты не про эти чувства спрашивал, Ибо? — Я говорил теоретически. — Тогда теоретически ты и без меня знаешь, как следует поступить. Зафиксировать изменения в твоём психическом состоянии в медицинской карте и ждать конвой. Излечиться. Избавиться от сомнений. Вернуться здоровым членом общества. — Но ты же не лечился. — В отличие от тебя, я не считаю это болезнью. — Разве это не мешает жить? — Это мешает существовать. Потому что просто существования становится недостаточно. И хочется как раз-таки жить. — Но это заразно! — Конечно, посмотри на себя. Стоило тебе познакомиться со мной, как твоё мирное существование сошло на нет. — Хотя бы это ты не отрицаешь. — Ибо, не каждый может этим заразиться. Сейчас ты задаёшься всеми этими вопросами не из-за меня. А из-за себя. Это дар. Которого нас лишили, хочется добавить Сяо Чжаню, но он вовремя замолкает. — Как давно ты знаешь про себя? — Я понял это, когда был чуть старше тебя, несколько лет назад. — И как это произошло? — Я наткнулся на… картину. Европейскую. А потом, понял, что я плáчу. Сяо Чжань опускает множество деталей, но в целом в его словах ни грамма вранья. — Очень похоже на психическое заболевание, — Ван Ибо улыбается, когда заканчивает фразу. — Мне стоило вручить тебе зеркало в тот момент, когда ты услышал стихотворение. — Ты просто застал меня врасплох. — Хочешь сказать, что поэзия на тебя не действует? — Всего лишь раз. Мне кажется, этого мало для подведения каких-либо итогов. — Это легко исправить. Глаза Ван Ибо загораются практически лихорадочным блеском: — Покажешь мне книги? — Да куда ты так торопишься? — Сяо Чжань не удерживается и легонько щёлкает Ван Ибо по носу, бросая мимолётный взгляд на стройматериалы в углу комнаты. — До книг ты ещё не дорос. Придётся довольствоваться устным пересказом.⊛
— Я только присяду, ладно? — Ван Ибо кладёт шпатель у плинтуса, рядом ставит пульверизатор. — Да пожалуйста, главное, не заставляй меня вставать на табуретку. На табуретку, думает Ван Ибо, зачем на табуретку? Даже в этой фразе Сяо Чжань донельзя странный. Ван Ибо осматривает практически пустую комнату и решает, что единственное, из чего можно соорудить посадочное место, — подручные средства. — Можно? — Ван Ибо машет головой в сторону противоположного угла, заприметив те самые ведёрки с краской, которые он таскал неделю назад. Разрешение он спросил исключительно из соблюдения приличий — хотя бы каких-то, но неожиданно Сяо Чжань вскидывается и в два шага сам оказывается у стройматериалов. — Вот сюда, вот на эти садись, — Сяо Чжань суетится и ставит несколько вёдер друг на друга. Ван Ибо остаётся только лишь послушаться. — И закрой глаза, а то в прошлый раз ты смотрел на меня, как удав. То, что Сяо Чжань скромно назвал пересказом, как и следовало ожидать, оказывается полноценной декламацией наизусть; по крайней мере, Ван Ибо так думает, потому что всё кажется слишком стройным, выхолощенным, написанным заранее. Разве может кто-то так пересказывать? И вообще, разве поэзию пересказывают? У этого чуднóго ничего не делается по-нормальному — Ван Ибо в этом уже ничуть не сомневается. С закрытыми глазами слушать стихотворения в обрамлении бархатного голоса Сяо Чжаня с какой-то стороны даже приятно, хотя, признаться, сперва эта просьба оскорбила, потому что… Что должно означать это «смотрел, как удав»? Змеи Ван Ибо не очень нравятся, может, поэтому звучит как-то обидно. Зато, закрыв глаза, он не отвлекается на внешнее, и получается лучше сосредоточиться на звуке, на голосе — чувствуется, что Сяо Чжань не стоит на месте и ходит по некой траектории. Ван Ибо даже понимает, когда именно Сяо Чжань делает поворот — звук немножко стихает, а потом возвращается к предыдущему уровню громкости. Такой формат напоминает лекторий выходного дня, только вместо иероглифов воображение начинает рисовать на обратной стороне век какие-то замысловатые картинки. Сравнение текстов стихотворений и дискурса Собрания и вовсе не сулит ничего хорошего для последнего — теперь Ван Ибо думается, что лектории сплошь состоят из сухопарных, безжизненных изречений. Тематика разнится. Некоторые стихотворения о природе, и тогда Ван Ибо видит пейзажи. Бескрайняя река, русло которой вьётся змеёй, а тёмно-синяя вода бурлит на изломах, агрессивной пеной нападая на илистые берега. Заснеженные горы с хижинами, где селятся отшельники, отринувшие суету, и наблюдают за ходом мира из этой неподвижной, застывшей во времени точки. Ему чудятся цветущие персиковые деревья, а на губах будто бы ощущается вкус сладких плодов, от укуса брызгающих соком. Ослепляющее своей яркостью солнце сменяется круглолицей луной, насмешливой и холодной, окружённой мириадами звёзд, прекрасных в своей недоступности. В других стихотворениях образы природы перекликаются с изображениями людей — влюбляющихся, любящих и расстающихся. Наполненных жизненной силой. Между стихотворениями Сяо Чжань даёт ему время осмыслить услышанное; Ван Ибо, не открывая глаз, переспрашивает какие-то непонятные моменты и наконец-то получает развёрнутые ответы о метафорах, которые спрятаны между строк, о многозначности образов. Иногда — пару слов о жизни поэта и о том, что привело его к написанию стихотворения. Сяо Чжань кажется Ван Ибо своего рода энциклопедией со специфическими — иными словами, запрещёнными — знаниями. Трудно сказать, чтó из услышанного завораживает сильнее — всё, с чем знакомит его Сяо Чжань этим вечером, безгранично прекрасно. Но фаворит всё-таки обнаруживается, и им становится стихотворение, что меньше всех похоже на поэзию в классическом понимании, больше — на красиво написанную прозу. И звучит оно современнее остальных, хотя тоже в определённой мере связано с природой, но той, которая обрамлена законами физики. Вписана в них в попытке осмыслить и подчинить самим человеком. Поэтому, когда Сяо Чжань молчит продолжительное время, из-за чего Ван Ибо понимает, что нового больше не будет, он открывает глаза и просит прочитать ещё раз то — про яблоко и притяжение. Сяо Чжань ему не отказывает, и даже не просит закрыть глаза в этот раз. Он замирает напротив Ван Ибо, оставаясь неподвижным, пока повторяет уже звучавшие ранее строки: Масса не пропорциональна объёму. Эта маленькая, похожая на фиалку девушка, летящая по воздуху, словно лепесток, с силой притяжения больше, чем у целой планеты. Лишь мгновение, и я, как яблоко Ньютона, без оглядки падаю к её ногам. Бах. Бум. Моё сердце, как маятник, до головокружения колеблется — от Небес, до Земли. Так пришла первая любовь*.⊛
Как-то само собой получается, что ужинают они у Ван Ибо, аппетит последнего не может не радовать, и Сяо Чжань задаётся вопросом: как внутри может быть настолько тепло от созерцания чужих набитых щёк под аккомпанемент восклицаний по поводу вкуса или лёгкого негодования — Ван Ибо после установления тяжёлых отношений с морковкой воспринимает всё оранжевое как потенциально опасное. Сяо Чжаню из-за этого приходится попробовать десерт первым и пообещать, что это не морковка, а какие-то цукаты — может быть, абрикосы или мушмула. Несмотря на это, Ван Ибо относится к десерту настороженно до тех пор, пока Сяо Чжань в третий или четвёртый раз не повторяет, что морковкой там и не пахнет, — распробовав пудинг с ягодами, Ван Ибо издаёт стон удовольствия, прикрыв глаза. После позднего ужина, по-прежнему находясь в превосходном настроении, Ван Ибо осмеливается заявить, что уже абсолютно здоров и собирается закрыть больничный раньше, на что Сяо Чжань качает головой, но не спешит расстраивать, что, скорее всего, больничный кончится раньше, чем перестанет ломать, а действие солевого раствора рассчитано лишь на то, чтобы Ван Ибо мог нормально заснуть и хоть как-то соблюдать режим. День заканчивается тем, что Ван Ибо засыпает прямо в одежде, растянувшись на старом матрасе в гостиной. Сначала он заставил Сяо Чжаня, усадив его в кресло, бесконечное число раз читать стихотворение Ким Ин Юка, повторяя строчку за строчкой. Потом заявил, что от сидения на полу у него спина болит и придётся временно вернуть старый матрас в горизонтальное положение — план, к выполнению которого Ван Ибо приступил немедленно. А затем растянулся на этом ложе, подпёр голову рукой и продолжил свои издевательства. Последние строки Ван Ибо заучивает в замедленном режиме, поклёвывая носом и резко дёргая головой, когда она безвольно склоняется и оказывается слишком близко к матрасу. Но усталость — в большей степени эмоциональная, уверен Сяо Чжань — берёт верх: Ван Ибо отключается, лёжа на боку, вытянув руку в сторону и положив на неё голову. Сяо Чжань решает оставить Ван Ибо пока что в таком положении, чтобы потом улучить момент, когда он проснётся, и упросить перелечь на кровать. Это далеко не первый раз, когда он находится в квартире Ван Ибо без присмотра, но Сяо Чжань всё равно с любопытством осматривается. Первое, что бросается ему в глаза — чужой рабочий стол. Как и всегда, порядок идеальный. Зайти в терминал очень соблазнительно, он даже не выключен полностью — индикатор вокруг кнопки питания мерцает с заданной периодичностью, словно подмигивая и приглашая нажать на неё. Но Сяо Чжань, может, и не брезгует нечестными методами, но опускаться до подобного пока что не хочется. Если бы он узнал, что Ван Ибо залез к нему в систему — а поводов так поступить у того гораздо больше, Сяо Чжань вряд ли бы погладил его за это по голове. Около терминала на рабочем столе виднеется каталог. Вероятно, тот новый, который ранее упоминал Ван Ибо. Сяо Чжань наугад открывает несколько страниц, затем с улыбкой добирается до раздела с текстилем для спальни, запоминает парочку артикулов, посматривая на спящего Ван Ибо, и откладывает каталог в сторону. Под каталогом аккуратной стопкой сложены конспекты — довольно непредусмотрительно оставлять их вот так, поэтому Сяо Чжань берёт на себя ответственность сжечь листы один за другим на кухне, «прикуривая» от конфорки и придерживая бумагу за самый краешек до тех пор, пока не рискует обжечь пальцы. Через несколько минут — в раковине целая коллекция маленьких прямоугольных треугольников с чёрным следом по гипотенузе. Когда конспекты заканчиваются, Сяо Чжань уходит в ванную, по официальной версии — умыться, по версии не для протокола — проверить, не появилось ли там того, чего быть не должно. После изъятия всех препаратов вряд ли это могло случиться, но Сяо Чжань всё равно осматривает шкафчик над раковиной и под ней. Ничего не обнаружив, он расслабляется, умывается и, когда намыливает лицо, чувствует пальцами, что губы его растянуты в неконтролируемой улыбке. Реакция Ван Ибо на поэзию превзошла все его ожидания; и хотя в этот раз Сяо Чжань предусмотрительно попросил Ван Ибо закрыть глаза, чтобы не запнуться и не потерять мысль, он физически ощущал, как отзывается и резонирует чужая душа на строки, которые он читал вслух. От этого ему хочется рассказать ещё больше, увидеть, что и Ван Ибо разделяет чувства, которые охватывают Сяо Чжаня от тех или иных произведений, словно это лучшее доказательство того, что он не ошибся и поступил правильно, пробудив его, подарив ему способность чувствовать. Возвратившись в гостиную, Сяо Чжань выключает большой свет, забирается с ногами в кресло, щёлкает маленькой лампой рядом на столике и, откинув голову на спинку, сторожит из-под ресниц спящего Ван Ибо. Понравятся ли Ван Ибо те работы, которые Сяо Чжань ему собирается рассказать и показать? Получит ли Ван Ибо такое же удовольствие, когда увидит репродукции, с такой любовью собранные Сяо Чжанем на стенах в Квартире? Эти возникающие в голове вопросы, считает Сяо Чжань, легко объяснить; так же, как Ван Ибо сейчас восприимчив к любому социальному контакту, проявлению теплоты и участия, Сяо Чжань беззащитен перед ним, испытывая, с одной стороны, ответственность за происходящее и вину за самостоятельно принятые решения, а с другой — радость от малейших подвижек в чувственности Ван Ибо и жадности, с которой тот слушает его. Сяо Чжань много раз участвовал в подобном, но никогда он не испытывал такого воодушевления, видя, как объект делает успехи. Это всё следствие непривычно тесного контакта в этот раз, думает Сяо Чжань, особый вид привязанности к эксперименту, в котором он главный исполнитель и режиссёр. Ничем иным это быть не может. Он засыпает прямо так — сидя в кресле, откинув голову на спинку, приоткрыв рот и свесив правую руку с подлокотника.⊛
23 дня спустя В моменте, когда Ван Ибо видит в руках у Сяо Чжаня бумажную книгу, отсутствует всякая торжественность. Во-первых, его вывернуло на неё полупереваренным ужином, во-вторых, осталось загадкой, как книга вообще оказалась у Сяо Чжаня в руках. Как, впрочем, оказался окутанным тайной и тот факт, что Сяо Чжаню удалось транспортировать Ван Ибо из гостиной в спальню. Самым вероятным из всех невероятных вариантов становится, что Ван Ибо стал бредить, прямо по выходе из сна, толком не приходя в сознание, но зато получив способность реагировать на какие-то внешние команды и дойдя собственными ногами до постели под руководством Сяо Чжаня. Но это маленькое расследование ночных перемещений меркнет рядом с текущей ситуацией — его, чёрт побери, стошнило прямо на Сяо Чжаня, державшего в руках раскрытую книгу. Это всё, что удалось рассмотреть Ван Ибо перед тем, как его вывернуло наизнанку. Но этого хватает, чтобы осознать — то, что он слышал сквозь сон, было чтением вслух. Произошедшее кажется самым неловким из всего, что случалось с ним когда-либо в жизни, и даже если припомнить какие-то детские казусы, Ван Ибо уверен, не найдётся ничего столь же смущающего. К сожалению, сил — ни моральных, ни физических — не хватает на то, чтобы принести извинения; он лежит на боку, спрятав лицо в руках, уткнувшись в подушку, чувствуя неприятное жжение в горле и стекающий по векам пот. Затаившись, он ожидает, что Сяо Чжань скажет что-нибудь строгое, обвинит его в том, что можно было бы лучше следить за едой в желудке и за тем, с какой целью открывается собственный рот. Но Сяо Чжань вообще не делает никаких комментариев, Ван Ибо только смутно ощущает, как матрас сначала проседает, а потом пружинит обратно, стало быть, в постели он теперь остался один. И это явно не худший вариант развития событий. Ван Ибо без сил проваливается в спасительную дрёму, пока не чувствует, как его трогают за плечо. — Повернёшься? Вопреки всем сценариям, которые придумались Ван Ибо, Сяо Чжань протирает ему лицо и шею прохладным влажным полотенцем, а потом поддерживает ему голову, пока подносит к его губам стакан с водой — горло наконец-то перестаёт саднить. Всё это Ван Ибо видится какими-то обрывками, потому что моргать очень тяжело и обратно заставить себя открывать веки приходится каким-то в высшей степени нечеловеческим усилием. В конце концов он оказывается опять в гостиной, Сяо Чжань снимает с него футболку, контролирует, чтобы надел новую, и накрывает немного колючим пледом, следом подкладывая ему под голову подушку. Возвращение к такому отвратительному самочувствию после того, как вечером ему было слишком хорошо, — какая-то особая пытка, и Ван Ибо, понимая, что Сяо Чжань находится где-то рядом, потому что слышит, что он ему что-то говорит, из последних сил делает выпад рукой и водит ей в воздухе до тех пор, пока не натыкается на ногу — да, кажется, это нога — Сяо Чжаня и не сжимает чужую икру, а потом тянет вниз за брючину. Удивительно, но Сяо Чжань понимает всё правильно — обходит матрас, который спустя мгновение продавливается под его весом, ложится сзади и обнимает Ван Ибо. От того, как теплые ладони гладят по предплечьям, спине и иногда животу, боль отступает куда-то на второй план; перед тем, как провалиться в сон, Ван Ибо начинает различать чужую речь — Сяо Чжань рассказывает какую-то несуразицу про мальчика с красными волосами, который с помощью смекалки сражается с мифическими зверями, которые хотят его съесть, и пытается разгадать глобальный заговор, во главе которого стоит одурачившая всё королевство злая колдунья. Какая глупость, думает Ван Ибо. Где, скажите на милость, рождаются дети с красными волосами. Нет, определённо, у этого Сяо Чжаня всё не как у людей. Способность нормально осознавать реальность приходит, когда день переваливается во вторую половину — в своей квартире хотя бы можно приблизительно понять время суток. Но Ван Ибо не спешит сразу давать знать, что он проснулся; неловкость за произошедшее ранее возвращается моментально, когда он приоткрыв один глаз видит книгу на столике у кресла. Может, это уже другая, может, та же — дела это не меняет, ему хочется взвыть. Тем не менее, Ван Ибо не предпринимает никаких действий, а когда слышит голос Сяо Чжаня, и вовсе притворяется спящим. Когда в диалог вступает второй голос — Сяо Чжань, оказывается, не один, а вместе с доктором Мэн — Ван Ибо совсем теряется. С одной стороны, он был бы рад животворящей капельнице, с другой — когда он проснётся, рано или поздно ему придётся посмотреть Сяо Чжаню в глаза. Если бы такое случилось с кем-то ещё, он бы сказал ему, что всё в порядке, такое может произойти с каждым, но собственный промах — если это вообще можно так назвать — ощущается по-острому позорно. В чувство его приводит одна единственная фраза — Мэн Цзыи говорит, что долго ждать она не сможет, и Сяо Чжаню придётся поставить капельницу самому. Когда воображение Ван Ибо рисует, как Сяо Чжань наклоняется к нему слишком близко, как пальцами прощупывает вены в сгибе локтя и просит поработать кулаком, он с ужасом ощущает, что его в такой ситуации от волнения может стошнить. Нет, не бывать такому, ни за что он этого не допустит, решительно думает Ван Ибо и, применяя все свои актёрские таланты, «просыпается». На Сяо Чжаня он не смотрит, общается только с Мэн Цзыи и страшно рад, когда Сяо Чжань заявляет, что пойдёт к себе.⊛
Находясь длительное время в одиночестве, старший инспектор впервые очень ясно признаётся сам себе, что абсолютно растерян, но всё равно остаётся верным своему долгу и делу — вносит в автономный документ, копия которого хранится исключительно в домашнем терминале, а не в сети, новые данные: строки, которые удалось запомнить благодаря многократному повторению, имена авторов, проскальзывавших в разговорах, и даже конспектирует обрывки диалогов, не вырезая из них упоминания Собрания. Когда все мысли оказываются выплеснутыми на бумагу, СИ3726 кажется, что он может взглянуть на события со стороны как независимый зритель. Становится всё более очевидным, что он приближается к чему-то загадочному и таинственному, какому-то поворотному моменту. Собственные и чужие действия напоминают спираль — вроде бы они все очень похожи и происходят день за днём в рамках одного и того же сценария, нанизываясь на некий костяк, но детали… детали разные и явно ведут эту историю куда-то ещё. Того, что он записал, достаточно, чтобы конвой приехал на следующий же день, и старшего инспектора пугает тот факт, что он по неведомой причине до сих пор не отправил ни строчки начальству. Сейчас, когда ему наконец-то есть, что доложить, с чем вернуться в комиссариат, у него почти пропало ощущение правильности происходящего, и появилось чувство, что он чего-то не знает. И что знание это скрывает от него не некий потенциальный нарушитель, а само Собрание манипулирует его выдрессированным сознанием. Впервые появляется очень тревожная мысль — возможно, всё, что ему рассказывали до этого, на чём строилось его воспитание, образование, ежедневная жизнь, основано на каком-то вопиющем сокрытии фактов, иллюзии идеальной жизни и идеального общества, состоящего из чужих друг другу людей. Дрожащими пальцами он набирает в поисковой строке формулировки, стараясь не звучать, как тот, кто имеет некоторые неположенные знания. Старший инспектор пролистывает дела, которые выдаёт система по запросу, — там толком никаких сведений, только упоминания о некой девиации, цифры диагнозов, намёки на то, что все подробности находятся в прикреплённом файле, но открыть его невозможно ни в одном из досье — у старшего инспектора не хватает прав доступа. Удивления нет — у него не хватает прав, даже чтобы ознакомиться полностью со всеми данными в деле по исчезновению инспекторов. Когда он пролистывает ещё несколько дел, СИ3726 начинает обращать на общую для всех досье пометку в самом низу. «Вылечен, реинтегрирован в общество».