⦾
Ван Ибо почти сутки удаётся игнорировать не только существование Сяо Чжаня, но и тот факт, что вообще-то выносить это всё в одиночку гораздо тяжелее. Но справедливости ради стоит сказать, что его решительность всё же дала сбой утром — он поскрёбся к Сяо Чжаню после общепринятого начала рабочего дня, когда вероятность быть обнаруженным так же минимальна, как и глубокой ночью. И тут же пожалел об этом — так же сразу понятно, что пришёл именно он. В общем, Сяо Чжань не открыл. На обратном пути попытался Ван Ибо постучать и в дверь напротив своей квартиры — результатом была угнетающая тишина. Стыд от происшествия сменился раздражением. Ну, подумаешь, стошнило на какую-то книгу, зачем так себя вести, фыркнул Ван Ибо, когда заходил в свою комнату. Чтобы избавиться от нарушителя, плотно осаждающего его мысли, Ван Ибо сел за работу, но в процессе заметил отсутствие на рабочем столе листов. С записями Сяо Чжаня. И после поисков не обнаружил их нигде. Да, Ван Ибо и сам знает, что было безответственно оставлять конспекты вот так на виду, но исписанные листы были одновременно напоминанием о человеке, по которому он сейчас самым однозначным образом скучал. Ему хватает смелости не отрицать это. В итоге, к приходу врача Ван Ибо вымотан тяжёлым днём — в нём совершенно нет никаких положительных фрагментов, лишь сведённые судорогой мышцы, поджатые пальцы ног да мокрые от пота простыни. Поработать так и не вышло; остаток дня он провёл на матрасе в гостиной, чтобы услышать, если кто-то придёт. Рядом — стакан воды, на большее его даже не хватило. Товарищ Мэн, как и всегда, приходит чётко по расписанию и, кажется, замечает его уныние и апатию, но не делает никаких комментариев. Процедура проходит в напряжённом молчании с обеих сторон, ощущение складывается такое, словно врач сама чем-то недовольна. Однако, кривая настроения Ван Ибо резко устремляется вверх, когда товарищ Мэн останавливается на пороге, прежде чем открыть входную дверь: — Не ложитесь спать слишком рано, товарищ Ван, уверена, первым делом он отправится к вам, — врач произносит ещё пару слов шёпотом, и Ван Ибо даже кажется, что он различает нечто вроде «беспечный идиот», но, взглянув на суровое лицо товарища Мэн, сомневается, что она могла позволить себе сказать такое. Ван Ибо с трудом заставляет себя поужинать и то и дело поглядывает на дверь, пытаясь вспомнить, как раньше он коротал свои дни. Занимался ли он чем-то интересным? Есть ли у него какие-то увлечения, чтобы убить время? К сожалению, ответ отрицательный. Энергия бьёт в нём ключом, но куда её употребить? После ужина в дверь стучатся. Ван Ибо на секунду оживает, но потом понимает, что это никак не может быть Сяо Чжань. Гостем оказывается старший по дому, который держит в руках коробку и улыбается своей аккуратной полуулыбкой: — Как же прекрасно, товарищ Ван, что даже в болезни вы помните о том, что необходимо делать всем гражданам, чтобы наше общество продолжало функционировать как слаженный механизм. Ван Ибо смотрит на Чжу Цзаньцзиня, затем вскользь на посылку в его руках, потом вновь поднимает взгляд на старшего по дому в полном недоумении. Сперва он хочет сказать, что ничего не заказывал, но ещё раз оглядывает коробку — там отчётливо числятся три иероглифа его имени, поэтому он сдержанно кивает и забирает посылку, потому что есть впечатление, что почерк на приклеенной к коробке накладной ему слишком знаком. В кухне он аккуратно вспарывает ножом шов из клейкой ленты; внутри обнаруживаются вещи, которые сразу же дают ему ясное понимание того, кто заказал их для него. Ван Ибо прикасается пальцами к комплекту пижамы — она, разумеется, серых тонов, похожая на все остальные, но именно эта кажется особенной внешне и на ощупь. Внезапно пальцы натыкаются на твёрдый предмет, гораздо больше пуговицы; он вытаскивает сорочку — ничего — и тыкает пальцем в пижамные брюки. Аккуратно вытягивая брюки из коробки, Ван Ибо сперва не верит своим глазам; посторонний предмет — не что иное, как маленькая книга, немногим больше десяти сантиметров по вертикали, сантиметра три толщиной. На фоне серой пижамы она выделяется ярким пятном насыщенного синего цвета. На обложке не отпечатано ничего; Ван Ибо пролистывает несколько страниц, читает титул — «Антология мировой поэзии XX века» — и замечает небольшое послание на пустой странице слева. «Раз уж проза в последний раз слишком вскружила тебе голову, думаю, будет лучше вернуться к стихам». Несмотря на то, что в посвящении речь явно о смущающем факте из его недавней биографии, на лице Ван Ибо расцветает улыбка, которая становится шире, когда он открывает стихотворение наугад и замечает сделанные тонким карандашом аккуратные пометки на полях и подчёркнутые или обведённые в кружок иероглифы в строфах. Кажется, он наконец знает, каким образом ему скоротать вечер в ожидании товарища контрабандиста. Но, вопреки этой решимости, сосредоточиться на тексте оказывается задачей повышенной сложности. Ван Ибо сидит прямо на полу, опершись спиной на кресло, запрокинув голову на сиденье и подняв томик поэзии над головой. Так совершенно ничего не разглядеть, но он, лишившись возможности видеть, начинает слышать — раскрывает книгу в середине и, повинуясь непостижимому порыву, кладёт прямо на лицо. Он втягивает воздух — в ноздри ударяет пьянящий аромат страниц и переплёта, состоящий из странных ноток, возбуждающих в сознании единственную мысль — всё самое приятное так тяжело поддаётся описанию. Этот запах не исключение, его невозможно препарировать или разложить на составляющие. Ван Ибо задумывается, пытается вспомнить, читал ли он прежде печатные книги, потому что просто не может быть такого, чтобы он мог забыть подобные ощущения. Даже несмотря на обычный прилив энергии после процедур, Ван Ибо долго не может пошевелиться, так и сидит на полу, накрыв лицо книгой, порабощённый неизведанной силой. Эта сила заставляет в дурманящей полудрёме увидеть Сяо Чжаня, в руках у которого — насыщенный синий, он пролистывает страницу за страницей, водит указательным пальцем по строкам и зачитывает отдельные любимые отрывки. В этих видениях Сяо Чжань улыбается Ван Ибо; Ван Ибо в реальном мире улыбается тоже — уткнувшись носом в листы бумаги. Когда в дверь скребутся, Ван Ибо так резко подскакивает, совершенно упустив из головы тот факт, что книга продолжала покоиться у него на лице — она тут же летит на пол. Он пытается поймать её, но безуспешно — томик поэзии падает по закону подлости разворотом на пол. Подняв книгу, Ван Ибо в ужасе видит, что от неудачного падения лист замялся. Он вчитывается в строки — в стихотворении бесстыдное количество раз повторяется слово «поцелуй» — и немного краснеет, следом принимается разглаживать страницу. Потом Ван Ибо закрывает книгу и пытается прикинуть, насколько эта смятая страничка выделяется среди прочих. Незначительно. Сяо Чжань ничего не заметит.⦾
— Товарищ Ван, не помешаю? — шёпотом произносит Сяо Чжань, оглядываясь по сторонам, как вор. Ван Ибо вместо ответа открывает дверь шире и немного сторонится. Оказавшись в коридоре, Сяо Чжань замечает в чужих руках книгу и старается прозвучать как можно строже: — Оказывается, не настолько ты и невинен, как хотел казаться! — он цокает языком. — А собирался на меня донесение писать. Как же это понимать? С немного садистским удовольствием он наблюдает, как на секунду Ван Ибо теряется — смотрит то на книгу, то на Сяо Чжаня, во взгляде слишком отчётливо читается немой вопрос. — Расслабься, — произносит Сяо Чжань и тянется к книге, но Ван Ибо отводит руку в сторону. — Да я просто пошутил; кто ещё мог сделать тебе такой подарок? Или, подожди, хочешь сказать, не только я читаю тебе стихотворения на досуге? — Товарищ… — грозно начинает Ван Ибо, но Сяо Чжань, заметив, что тот потерял бдительность, выхватывает кобальтовый томик из чужих рук. — Уже читал что-нибудь? — Сяо Чжань поглаживает обложку большим пальцем, она всегда казалась ему тактильно чересчур приятной, но смотрит при этом только на Ван Ибо. Тот, наоборот, коршуном следит за тем, что происходит с книгой. — Как раз собирался, — отвечает Ван Ибо, нервно сглатывает и протягивает руку. Сяо Чжань решает сжалиться, кладёт антологию на раскрытую ладонь и стучит пальцем по книге: — Тогда, может, почитаешь мне? — Вслух? — Ну, если ты владеешь техникой чревовещания… — смеётся Сяо Чжань. — Не владею, — глухо отвечает Ван Ибо. Видно, что ему неловко, и в целом он сейчас напоминает «правильного» товарища Вана, растерявшегося перед лицом неожиданной просьбы. Сяо Чжань подталкивает его в гостиную к креслу, а сам опускает матрас на пол: — Знаешь что? Тебе стоит уже заказать диван, — говоря это, он стелет поверх матраса плед и ложится, подперев рукой щёку. — Ну, маэстро, не заставляйте слушателей ждать. — У меня есть право отказаться? — несмотря на этот вопрос, судя по выражению лица, Ван Ибо, кажется, смиряется со своей участью. Он садится в кресло и придвигает к себе лампу, стоящую на столике. — Абсолютно ни-ка-ко-го, — Сяо Чжань мотает головой и рассматривает Ван Ибо. Тот в ответ улыбается — ну, наконец-то! — и начинает листать стихотворения. — Тогда назови страницу, я всё равно ещё ничего не читал. — Сто семнадцатая, подойдёт? Надеюсь, там не иллюстрация. — Если иллюстрация, то последующее чтение перейдёт тебе, — торгуется Ван Ибо, открывает нужную страницу и с улыбкой смотрит на Сяо Чжаня. — Нет, не может быть. Ван Ибо разворачивает книгу, но на обеих страницах разворота стихотворения. Сяо Чжань не удерживается и небольно ударяет Ван Ибо по ноге. — Такова твоя судьба, Ибо. Читай. — Можно я хотя бы подготовлюсь? — Конечно, но учти, что я могу заснуть, если ты будешь слишком долго тянуть. — Тогда в теории, если ты заснёшь, я просто могу сказать, что читал, а ты не слышал? — Знаешь, для человека, воспитанного Собранием, ты сейчас мыслишь немного нестандартно. — Ты прав. Это нехорошо. Я прочитаю разок про себя. Ван Ибо тут же сосредотачивается, Сяо Чжань не отказывает себе в удовольствии понаблюдать за ним — глаза бегают по строкам, волосы падают на лицо. Наконец Ван Ибо прочищает горло и читает несколько строк. Смотря на птицу в клетке, Я вижу женщину в доме — Крылья её атрофировались… На последнем слове Ван Ибо спотыкается, прочитывает его несколько раз и затем замолкает, с упрёком поднимая глаза на Сяо Чжаня. — Ты можешь так на меня не смотреть? — То есть это я сейчас виноват? — Сяо Чжань с трудом сдерживает смех. — Разумеется, очень тяжело сосредоточиться, когда я чувствую себя, словно на конкурсе чтецов. — Тогда давай поменяемся местами, только отойди на секунду в сторону, — Сяо Чжань дожидается, когда будет выполнено это указание, и, поднявшись сам, двигает матрас впритык к деревянным ножкам кресла. — Садись; если хочешь, повернись ко мне спиной. Ван Ибо присаживается, скрестив ноги, недалеко от кресла, в самом деле развернувшись к нему спиной. Сяо Чжань пробегает взглядом по чужой фигуре, широким плечам и в особенности по растрёпанным волосам, цвет которых слегка вымылся за эти дни их вынужденной изоляции. Они так и манят; Сяо Чжань сразу вспоминает, как уже много раз гладил Ван Ибо по голове, и с его губ срывается необдуманное предложение: — Можно я заплету тебе волосы? — Ван Ибо на это слегка наклоняет голову вбок, а потом поворачивается и смотрит вопросительно на Сяо Чжаня, который под таким строгим взглядом тут же ощущает потребность объясниться. — Твой хвост растрепался и выглядит совершенно неприемлемо. Ван Ибо тут же проходится пятернёй по волосам, задевает несколько выбившихся прядей и немного поджимает губы. — Подвинься ближе, если ты не против, — просит Сяо Чжань, и Ван Ибо подползает к нему; на секунду он прислоняется спиной к правой ноге Сяо Чжаня, но тут же разрывает касание. — Начинай, когда будешь готов, — напоминает Сяо Чжань. Пока Ван Ибо собирается с духом, он распускает хвост и делит волосы на три пучка, принимаясь неспешно заплетать низкую косу. Очевидно, осмелиться прочитать стихотворение ещё раз, когда ещё свежи воспоминания о первом провале, тяжело. Сяо Чжань это понимает и не торопит; он занят чужими волосами — всё-таки прикасаться к ним так же приятно, как и смотреть. Он успевает почти доплести косичку, когда Ван Ибо решается на второй заход. Голос у него низкий и приятный, его глубокое звучание имеет особенное очарование. Смотря на птицу в клетке, Я вижу женщину в доме — Крылья её атрофировались, лишь клюв заострён. Последнее предложение получается с первого раза, но, возможно, Ван Ибо удивлён, потому что замолкает на пару секунд, прежде чем продолжить. Разве ж это жизнь? — Шепчу я себе под нос. Когда небо успело стать настолько далёким, Что мне до него совсем не достать? Так хочется снова летать, но жизнь оглушает — всё равно, что открыть клетку. На «оглушает» у Ван Ибо получается выразительный интонационный акцент; Сяо Чжань не знает, было ли это сделано осознанно или вышло случайно, но прозвучало очень к месту — волоски у него на руках встали дыбом. По правде сказать, мне очень страшно, но это лишь начало, начинать всегда нелегко. Воцаряется длительная пауза; можно подумать, что стихотворение кончилось, но Сяо Чжань точно помнит, что там есть вторая строфа. Он уже доплёл косу, но не зафиксировал резинкой и продолжает просто водить пальцами по волосам. Чтобы не отвлекать, он решает незаметно распустить получившуюся причёску и заплести по новой. Даже крошечные колибри, даже маленькие безымянные птицы — все они устремляются в небо. Даже птицы с синей грудкой… Нет, не так. На последней строке Ван Ибо немного мотает головой и после снова делает паузу. Сяо Чжань невольно замирает, пытаясь по интонации понять, какое впечатление производит это стихотворение, особенно — его последние строки, которые Ван Ибо произносит медленнее и отчётливее прочих: Тебе нужно расправить по ветру крылья, и когда взлетишь высоко-высоко — ты станешь собой. Во что бы то ни стало, ты должна быть собой*. Сяо Чжань слышит прерывистое дыхание Ван Ибо, когда стихотворение заканчивается. — Первый блин комом? — тихо спрашивает Ван Ибо, немного отдышавшись и даже не повернувшись к Сяо Чжаню. — Отнюдь, как тебе стихотворение? — Оно ведь не просто о птицах? — в чужом голосе явные нотки сомнений. — Конечно, нет, — отвечает Сяо Чжань и откидывается на спинку кресла. Ван Ибо разворачивается и садится на колени, пристально глядя на Сяо Чжаня. — Оно о свободе, о том, кем ты являешься на самом деле. О том, как трудно этого достичь, когда ты не видишь ничего, кроме прутьев своей клетки. Тяжело понять, что томишься в неволе, когда находишься внутри. Другое дело, когда видишь такое со стороны. По мере того, как он объясняет смысл, вложенный автором, Ван Ибо время от времени опускает взгляд в книгу, словно ищет там подтверждение сказанному. — И как же тогда увидеть эту свободу, если ты внутри клетки? — Если бы я знал рецепт, — Сяо Чжань и сам слышит горечь в собственном голосе. — Иногда нужно внешнее вмешательство, иногда ты вдруг прозреваешь сам, потому что кирпичики твоей жизни перестают подходить друг к другу. В иных случаях этого может не произойти никогда. — Но, если человек так никогда и не узнает, что живёт в клетке, разве это плохо? Он же живёт. Как умеет, как получается. Почему кто-то иной должен определять, живёт он правильно или нет? — Ты прав, ты сам волен решать, что для тебя правильно, а что нет. Когда птица никогда не видела свободы и не знает, что у неё есть крылья, она не испытывает никаких тревог на этот счёт. Но видеть это со стороны… больно? Разве тебе не захотелось бы рассказать ей о том, что она может летать? — Но как же она сможет это понять, если никогда прежде не знала, что умеет летать? Подобное скорее придёт к катастрофе. — Почему ты так думаешь? — Разве в стихотворении не об этом говорится? Получается, всю свою жизнь птица прожила, даже не осознавая, что на самом деле её место высоко в небе, а не в клетке. Указать ей на это слишком жестоко. — Да, это, безусловно, жестоко. Но для меня в равной степени жестоко пройти мимо, не открыв клетку. Закрыть глаза на то, что птицу лишили самой её сути, того, что отличает её от прочих живых существ. Смекаешь? Ван Ибо опускает глаза в книгу, но взгляд уже не бегает по строкам, пальцами он поглаживает иероглифы. Затем возвращается в свою позу — садится спиной, но в этот раз как-то более расслабленно и даже не обращает внимания на то, что опирается спиной о ноги Сяо Чжаня. Возможно, Ван Ибо думает, что это кресло, но Сяо Чжань не спешит никого разуверять. Вместо этого он называет новую страницу и теряется пальцами в красных прядях.⦾
Ван Ибо читает много, сначала они пользуются случайным выбором, но потом Сяо Чжань говорит, что лучше читать по автору, так проще нащупать общую тематику лирики конкретного поэта. Поэтому теперь они берут по несколько стихотворений практически подряд, давая Ван Ибо время подготовиться, а потом переходят к обсуждению. Авторы пишут по-разному, в каких-то стихотворениях количество слогов в строках строго распределено, есть какая-то определённая мелодика, стройность, правильность — то, к чему Ван Ибо так привык и чувствует сразу, хотя от поэзии как таковой он далёк. Но почему-то куда больше этой привычной строгости ему нравятся написанные против всяких правил стихотворения, где нет никакой согласованности меж строк — отсутствует рифма, а количество слогов разнится настолько, что, когда смотришь на страницу, кажется, что это причудливый график, отражающий радикальные скачки вверх и такие же резкие спады — ни дать ни взять гистограммы потребления между разными общежитиями. В этой неправильности скрывается особый шарм; Ван Ибо влечёт к ним, возможно, из-за того, что он не понимает, как эта очевидная дисгармония складывается в чудесный, завораживающий звуковой поток, которым он делится с Сяо Чжанем. Поэзия оказывается справочником всех чувств и эмоций, которые когда-либо приходилось испытывать человеку; Ван Ибо строка за строкой знакомится с тоской и отчаянием, страхом, счастьем, горем, радостью. Порой он поворачивается к Сяо Чжаню не в силах скрыть собственное удивление и восхищение; Ван Ибо опьянён происходящим. Волшебными звуками, что слетают с его губ. Подчёркнутыми чужой рукой печатными знаками. Мягкими комментариями Сяо Чжаня, когда они обсуждают лирику конкретного поэта. Ван Ибо даже не надо задавать вопрос, Сяо Чжань, кажется, всегда знает, чтó его волнует, — наверное, когда-то так же проходил этот путь познания и открытия себя. Иногда их суждения не сходятся; быть может, кто-то из них в будущем поменяет своё мнение, быть может — они оба сменят их на противоположные и вновь не сойдутся в своих впечатлениях. Но никто из них не говорит, что есть только один правильный ответ. Сяо Чжань уже повторял это много раз, и сейчас Ван Ибо чувствует, что это и вправду так. Он обнаруживает, что его умозаключения тоже имеют вес, ему хочется делиться всем, что возникает в его голове, и, как следствие, он говорит иногда даже больше Сяо Чжаня. Он никогда прежде не думал, что его могут волновать такие темы. Но сейчас ему кажется — это и есть жизнь, ему хочется испытать всё это самому. Все эти ощущения были бы неполными, если бы не сопровождались лёгкими, невесомыми движениями, которыми Сяо Чжань прикасается к его голове и волосам. Ван Ибо не спешит задаваться вопросом, почему в этот раз заплести косу оказывается какой-то невыполнимой задачей, его всё устраивает. Он с каждым прочитанным стихотворением лишь плотнее прижимается спиной к чужим ногам и в одну из пауз, когда они решают, к какому автору перейти, внезапно вспоминает про стихотворение, где юная девушка, которую автор сравнивает с фиалкой, притягивает сильнее, чем целая планета. Что-то похожее переживает сейчас и сам Ван Ибо — он скашивает взгляд на чужие колени и больше не может бороться с собой. Ван Ибо укладывается щекой на колени Сяо Чжаня и на несколько секунд замирает, прикрыв глаза, — внутри у него всё переворачивается от этой целомудренной близости. Не отвлекаясь ни на что другое, он чувствует, как Сяо Чжань прекращает касаться его волос, и тогда Ван Ибо решается на блицкриг прямо здесь и сейчас: поднимает левую руку, в которой нет книги, и одним цепким движением — то ли ему везёт, то ли Сяо Чжань помогает ему встречным жестом — перехватывает чужую руку и легонько сжимает оказавшиеся в его плену пальцы, которые кажутся такими нежными и хрупкими на ощупь. В этой тишине, в которой больше нет стрелки часов, отсчитывающей секунды, что они проводят наедине, время замирает. Ван Ибо слышит своё дыхание и то, как тяжело бьётся сердце в груди. В такт этому беспокойному стуку пульсирует вена у него на шее, он впервые ощущает это настолько отчётливо — словно от вены исходят звуковые волны, которые разрезают молчаливое пространство. Вдруг Ван Ибо думает, что его кожа просто не выдержит натяжения, надо перестраховаться, как-то успокоить взбесившуюся, рвущуюся наружу кровь. Все прочие звуки отходят на второй план, потому что Сяо Чжань позади него издаёт какой-то задушенный вздох — Ван Ибо укладывает его руку прямо на свою оголённую шею, на пульсирующую вену и прижимает к ней чужие пальцы. К стихотворениям в этот вечер они больше не возвращаются. Ван Ибо остаётся сидеть в ногах Сяо Чжаня с закрытыми глазами, устроив голову на чужих коленях. Он прислушивается к своим ощущениям, к поглаживающим движениям пальцев на своей шее и плечах. Откладывает книгу в сторону и правую руку просовывает под коленом Сяо Чжаня, обхватывая ногу, на которой лежит его щека, и остаётся в таком положении, пока в мыслях путаются одновременно все прочитанные строки и те, которые он видел мельком, — про поцелуи. Теперь Ван Ибо твёрдо намерен добраться до заломанной от падения страницы. Прямо в такой позе он и засыпает. Во сне Ван Ибо действительно добирается до стихотворения про поцелуи, и вскоре они случаются не только на страницах книги, но и становятся частью его фантазий о Сяо Чжане.⦾
Пульс под пальцами бьётся теперь едва ощутимо, дыхание у Ван Ибо мерное и глубокое, хотя спать в такой позе, наверное, не слишком удобно. Теперь, когда у Сяо Чжаня есть время подумать, он сожалеет о том, что проявил подобное малодушие и воспользовался — иначе и не скажешь — чужой пробуждающейся чувственностью. В этой ситуации именно на нём лежит ответственность за всё, что происходит между ними, ведь он обладает всей информацией, и именно ему следует положить этому конец. Человек он или безвольное животное, которое слепо следует своим желаниям и инстинктам? К собственному сожалению, Сяо Чжань склоняется к тому, что, когда он оказывается рядом с Ван Ибо, в нём всё меньше остаётся от первого и всё отчётливее проявляется какая-то звериная натура, о которой он никогда не подозревал. И то, что даже после того, как Ван Ибо засыпает и вряд ли заметил бы, если бы Сяо Чжань убрал руку, он продолжает оглаживать чужую шею, борясь с желанием надавить где-то чуть сильнее, пройтись указательным пальцем по изгибам адамова яблока и спуститься в ярёмную впадину, — лучшее подтверждение тому, что сил сопротивляться пленительности Ван Ибо скоро не останется вовсе. Когда Ван Ибо просыпается, чтобы поменять положение, Сяо Чжаню, который всё это время просидел в томительном напряжении, удаётся заставить его умыться и лечь в кровать. Ему самому хочется устроиться рядом, прижаться к тёплому телу, выдыхая в чужую шею и наблюдая, как волоски на чувствительной коже встают дыбом, и забыть обо всех своих тревогах. Но он не делает ничего из этого — возвращается в уборную и становится под прохладный душ, надеясь, что он прогонит предательские чувства, но всё безуспешно. Те самые чувства, ради которых они все живут, которые так стараются пробудить в тех, кто кажется им способным, ополчились против него и совершенно не собираются избавлять от своей компании. Сяо Чжань заимствует у Ван Ибо первую попавшуюся на плечиках в спальне домашнюю одежду — брюки оказываются ему короткими — и укладывается спать на матрасе в гостиной, жалко прикрывшись пледом. И футболка с чужого плеча, и покрывало беспощадно возвращают его мыслями к Ван Ибо. В какой-то момент воспалённое сознание заставляет Сяо Чжаня вообразить, что его накрывает не просто бездушный кусок шерсти, а жилистые руки с крупными горячими ладонями — он обратил на них внимание лишь сегодня и теперь, к собственному стыду, не может выкинуть этот образ из головы.