Аморфинизм

Несмотря на то, что Сяо Чжань прилагает весьма похвальные усилия для того, чтобы сохранить спокойствие и не выдать ни грамма своего волнения, где-то внутри крепнет чувство, что, приведя в Квартиру Ван Ибо, он в определённом смысле подписал себе смертный приговор. Словосочетание это не имеет целью обозначить ничего из того, что могли бы под ним подразумевать Чжу Цзаньцзинь или Мэн Цзыи. Потому что Сяо Чжань уверен, что со стороны Ван Ибо им не грозит никакой опасности, по крайней мере — прямо сейчас. Не будет в ближайшее время никакого донесения, вместе с которым в руки Собрания прилетит сделанная руками Ван Ибо опись накопленного и в некоторой степени награбленного имущества. Нет, из его уст словосочетание «смертельный приговор» означает некий вид пыток — как физических, так и психологических, направленных исключительно на самого Сяо Чжаня, который, открывая дверь в кухню, не перестаёт сравнивать себя с переоценившим собственные способности дрессировщиком, который отпустил всех наблюдателей и заперся в клетке с тигром, думая, что сможет в одиночку выдрессировать зверя должным образом. Теперь дрессировщик и тигр ходят по арене кругом, и уже не понять, кто кого дрессирует, думает Сяо Чжань, когда щёлкает контейнерами с едой. Звук этот напоминает щелчок кнута, которого, если вдуматься, в руках Сяо Чжаня не было никогда, потому что дрессировщик из него, прямо скажем, никакой. Собрание, конечно, абсолютно право, когда говорит, что каждому члену общества следует заниматься только тем, для чего он был квалифицирован. Потому что вот, полюбуйтесь на прекрасный пример того, что может произойти, когда кто-то лезет не в свою зону ответственности — тигр вот-вот перейдёт в наступление и бросится на никудышного укротителя. Может, Ван Ибо ещё не осознал, какое влияние имеет на Сяо Чжаня, но мысль эта, равно как и само осознание, неминуемо появится в его голове в ближайшем будущем. Наверное, это было неизбежно с того самого момента, как Сяо Чжаня стало заносить на поворотах чудодейственного плана по очеловечиванию. И в скором времени, как только отказывающие в действии рычаги окончательно перестанут функционировать, останется только пожинать плоды каждой совершённой им ошибки в деле Ван Ибо. Является ли это всё неправильным? Да. Переборщил ли он с манипуляциями? Безусловно. Но получилось так, как получилось, оправдывается перед самим собой Сяо Чжань. До этого момента ему было дано много шансов, чтобы остановить происходящее, отдалиться и абстрагироваться. А сейчас? Возможно, сейчас такие возможности тоже есть. Вот только пользоваться ими Сяо Чжань не собирается; он лишь обещает себе не форсировать события и делает это, кажется, исключительно из эгоистичного желания хоть как-то унять собственную совесть. Но, как бы там ни было, сопротивляться темнеющему взгляду Ван Ибо невозможно, поэтому Сяо Чжань — не без зудящего предвкушения — смиряется со своей участью, одновременно думая про то, что назвать эту долю несчастной у него не повернётся язык. Размышляя об этом, он стоит перед микроволновой печью и слишком внимательно наблюдает, как вскрытый контейнер крутится на плоском стеклянном блюде. Внимательность его обусловлена старанием игнорировать Ван Ибо, который за его спиной присел в ожидании на табуретку. Итак, для протокола: сегодня, сейчас, в этот самый момент Сяо Чжань принимает мужественное решение не препятствовать исполнению приговора. И после пункта про смирение в эту внутреннюю резолюцию он требует добавить ещё один — помирать, так с музыкой. В буквальном смысле. К музыке, конечно, мало относится оповещение микроволновой печи о готовности еды, но именно оно заставляет Сяо Чжаня наконец-то обернуться на Ван Ибо, который от брошенного на него взгляда немедленно выпрямляется на стуле и вопросительно смотрит в ответ. Неозвученный вопрос в чужих глазах интерпретируется Сяо Чжанем по-своему; он прищуривается, оценивая ситуацию: — В гостиной есть кофейный стол, предлагаю обедать там. Это ещё одно свидетельство того, что Сяо Чжань окончательно выпускает из рук управление и не собирается останавливаться — никому и ни при каких условиях не разрешал он выходить с едой в залу. С другой стороны, может, он просто боится оставаться со своим «тигром» в закрытом пространстве? Кухня слишком маленькая, а в зале можно будет хотя бы выдержать дистанцию, пока всё окончательно не покатится по наклонной. Дистанцию он действительно выдерживает, когда, переместившись в гостиную, ставит контейнер Ван Ибо с одной стороны стола, а свой — в противоположный угол, чтобы расстояние между ними было максимальным из возможных. Многоразовые биоразлагаемые контейнеры выглядят на деревянном столе в окружении цветастых диванов, кресел и пледов неприятным напоминанием о том, что за дверями осталась другая жизнь, к которой придётся вернуться. Всегда приходится. Подобная мысль становилась спутником каждого пребывания в Квартире, даже когда он ничего не приносил с собой из внешнего мира. Воды, надо принести воды, внезапно думается Сяо Чжаню, и он, так и не присев, подрывается на кухню. За стаканами, которые искажают восприятие пространства, в самой глубине полки стоит бутылка сливового вина. Сяо Чжань совсем о ней забыл, но от этой неожиданной встречи почти что нос к носу у него в голове немедленно материализуется крамольная идея: если он сделает пару глотков для храбрости втихаря, никто же не заметит. Приходится одёрнуть себя и ограничиться тем, что в гостиную он возвращается с двумя самыми обычными стаканами, наполненными водой из-под крана. Алкоголю — бой! Он твёрдо намерен принять исполнение приговора в полном сознании и с полагающейся ответственностью. Ван Ибо его перемещения никак не комментирует, Сяо Чжань лишь отмечает, что к трапезе приступили без него; более того, в ответ на принесённую воду Ван Ибо сдержанно кивает, не отвлекаясь от пережёвывания пищи. В отместку Сяо Чжань из внезапного приступа вредности ставит стакан, предназначающийся Ван Ибо, на середину стола. Он как может оттягивает момент, когда ему придётся и самому сесть за обед. В этот раз тем, что подходит к стеллажам в поисках аккомпанемента. Меняет пластинки в проигрывателе и делает это настолько неторопливо, что рискует впоследствии смаковать остывшие блюда. В качестве звукового сопровождения Сяо Чжань выбирает пластинку¹, которая попала к нему в руки в состоянии, которое соответствует состоянию Сяо Чжаня прямо сейчас и кратко можно было бы обозначить как «потрёпана жизнью, но не сломлена». Посему, исповедуя максимальную бережливость, крутил он её куда реже, чем ему хотелось, чтобы минимизировать шанс того, что он усугубит и без того плачевное состояние винилового носителя. Но в рамках принятой резолюции Сяо Чжань сегодня позволяет себе всё, что не позволял никогда прежде. Под первые аккорды эстрадной песни на языке, в котором он понимает разве что слов пять, Сяо Чжань торжественно садится за стол — увы, больше оттягивать обед оказывается невозможным. Ван Ибо уже закончил и сидит напротив, откинувшись на спинку дивана. Сяо Чжань ловит чужой взгляд из-под ресниц и опускает глаза, смотрит на несчастный контейнер с рисом, овощами и соевым мясом. Теперь ему приходится пожалеть, что он так долго тянул с обедом; есть под этим пристальным взглядом не хочется от слова «совсем», но он вновь прилагает усилия никак не выдавать своего волнения — берётся за приборы, с невероятным интересом перекладывает кусочки овощей из одного угла в другой и даже принюхивается, создавая видимость обычной застольной деятельности. Краем глаза он видит, как Ван Ибо готовится что-то сказать, и весь напрягается в ожидании, что сейчас продолжится дознание — всё-таки надо было глотнуть вина! Но вопрос звучит вполне безобидно: — Что это за язык? — Французский. — Ты знаешь, о чём поёт этот человек? — В общих чертах. И это правда. Тексты на оригинале, как это часто водится у виниловых носителей, написаны на вкладыше, в котором прячется пластинка. По личной просьбе Сяо Чжаня добрый человек, подаривший этот альбом, сделал ему грубый подстрочник всех шести песен. Так что да, общий смысл известен, и, если постараться, он, наверное, может вспомнить точный перевод пары-тройки отдельных строк. — Ты говоришь по-французски? — Ван Ибо смотрит с подозрением. — Хотел бы я сказать «oui», но нет. — Что это значит? — Ты про «oui»? — Да. — «Да». — Опять издеваешься? Сяо Чжань улыбается: — «Oui» на французском означает «да». — А. Вот оно что. «Oui», — Ван Ибо смешно складывает губы и ещё несколько раз повторяет это слово, как будто пытается присвоить его себе. — Ты владеешь какими-нибудь языками? — Читаю на английском, со словарём, конечно. На лице Ван Ибо снова прищур: — Запрещённое, разумеется? — Не знаю точно, включены ли эти произведения в реестр, но если вдруг нет, то, наверное, руки Комиссии ещё не дотянулись. Хотя, безусловно, скорость внесения в список новых пунктов поражает. Иногда я даже завидую — сотрудники Комиссии небось только и делают, что читают запрещёнку. Не могут же они браковать, не прочитав ни строчки, верно? Или всё-таки могут? От упоминания официального органа, или присутствующей в его работе крамолы, или намёка на то, что Комиссия выполняет свою работу кое-как, или от всего разом по лицу Ван Ибо пробегает тень, которой уже давно не было заметно. Ван Ибо полезно напомнить между строк, что он и сам теперь бесконечно далёк от звания достойного гражданина. Тем не менее, никто из них не пытается вернуть разговор в безопасное русло: — О чём он поёт? — Уверен, что хочешь знать? — Если ты думаешь, что сейчас я спохвачусь и немедленно откажусь, то ты выбрал не лучшую стратегию. По-моему, мне уже поздно беспокоиться, не находишь? Это хороший знак, думает Сяо Чжань. Напоминание работает в нужную сторону. Было бы куда хуже, если бы Ван Ибо отрицал факт того, что он одной ногой среди тех, кому светит знакомство с принудительным лечением. — Песня о рутине и тоске, которая её сопровождает. Если хочешь, назови это депрессивным расстройством. Жизнь, которая ограничивается сном, работой и рутинными перемещениями между домом и местом службы… Невольно задаёшься вопросом — для этого ли рождён человек? — Что плохого в том, чтобы трудиться? — Ван Ибо выглядит так, словно оскорбили его лично. — Разве кто-то сказал, что это плохо? — По-моему, это напрямую следует из твоих слов. — Я лишь рассказал тебе, о чём эта песня, Ибо. Никто не говорит, что работать — плохо. Но когда твоя жизнь крутится только вокруг ограниченного числа действий, которые ты механизированно повторяешь изо дня в день без каких-либо изменений, разве это не грустно? — Я не думал об этом с позиции того, грустно это или нет, — Ван Ибо хмурится. — Когда я с точностью до минуты знаю, как пройдёт мой день, это значит, что моя жизнь подчиняется определённым законам и находится под контролем. — И под чьим же контролем она находится? — Сяо Чжань понимает, что позволил себе лишнего, когда осознаёт, что усмехается он не про себя, а вслух. Он пытается как-то исправить ситуацию, пока Ван Ибо не стал вновь расспрашивать про Собрание. — Я хотел сказать, что не всем кажется привлекательным держать свою жизнь под стеклянным куполом. Кому-то может нравиться ровно обратная идея — в ситуации, когда ты не знаешь, чтó принесёт тебе следующий день, есть определённый шарм, как мне кажется. В любом случае, мы отклонились от текста песни. В ней речь о монотонности и безвыходности, с одной стороны… — А с другой? — О том, что в своём собственном воображении ты можешь быть кем угодно. Знаешь, когда чтобы не думать о том, насколько однообразна твоя собственная жизнь, ты представляешь себя птицей, что не ограничена никакими внешними обязательствами и внутренними скрепами, которой во время полёта открывается красота окружающего мира. Но если слишком увлечься, существует опасность оторваться от реальности. Перестать чувствовать себя её частью. — Просто этому человеку не повезло найти своё призвание. — Да, об этом он как раз и говорит — «вытянул несчастливый лотерейный билет». Но дело не в работе. Дело в том, что вся его жизнь не соответствует представлениям о том, какой она должна быть. Он несчастен и не испытывает никакой воли к тому, чтобы продолжать подниматься по утрам. Потому что не верит в то, что что-то может измениться. Слишком поздно для радикальных правок. — Никогда не испытывал ничего подобного. Сяо Чжань чуть не ляпает, что Ван Ибо вообще до определённого момента не испытывал в целом ничего, но вовремя спохватывается. Им надо закрепить текущий материал прежде, чем они перейдут к разбору того, как устроен окружающий их мир. Конечно, забавно, что в случае с Ван Ибо всё выходит с точностью до наоборот — в качестве первого шага они обычно очень мягко и порционно рассказывают о том, какой ценой построена жизнь в куполах, позволяя человеку принять самостоятельное решение, но здесь изобличающий разговор, видимо, состоится единожды и будет конечной точкой, которую Сяо Чжаню по объективным причинам хочется отдалить. Вместе с произнесённой Ван Ибо репликой заканчивается первая песня. Слышно потрескивание, а потом резко вступает первый куплет второй; Сяо Чжань, как и во все предыдущие прослушивания пластинки, думает, узнает ли он когда-нибудь, как точно звучит мелодия до первого куплета. Пластинка повреждена в этой дорожке, так что на неё надежды нет. Ван Ибо делится своими впечатлениями от играющей песни ближе к середине, голос его становится всё бодрее — очевидно, он впитывает настроение мелодии, которая куда более жизнеутверждающая. Когда Сяо Чжань вкратце пересказывает ему текст и говорит, как переводится рефреном звучащая фраза; Ван Ибо задумывается и сообщает, что концепт сожалений ему неясен: — Какой смысл жалеть о тех решениях, которые ты принял сам? — Звучит довольно категорично. — Так и есть. Ты разве со мной не согласен? Мне начинает казаться, что ты чаще всего специально со мной не соглашаешься. — Это довольно смешное в своей необоснованности обвинение. Я просто не думаю, что в жизни всё настолько однозначно, чтобы мочь сразу предугадать, к чему приведёт то или иное твоё решение. Иногда жалеть всё же приходится, особенно когда в дело вмешиваются новые переменные. Ван Ибо хлопает ладонью по колену и выглядит он при этом так, словно доказал самостоятельно сложнейшую теорему: — Вот поэтому я и говорю о том, что в жизни нужны стабильность и контроль. Ты точно знаешь, к чему приведёт то или иное действие, поэтому места для сожалений не остаётся. Сяо Чжань не удерживается от колкого комментария: — Посмотри вокруг, где же твоя хвалёная стабильность? Разве ты не совершал всё те же действия, что и обычно? Как же так вышло, что ты сейчас оказался здесь, Ибо? — Думал как раз, что надо бы поинтересоваться у тебя. Мои действия явно не вели ни к чему из этого. Стало быть, выражаясь твоим языком, следует спрашивать у «новой переменной», — Ван Ибо криво усмехается, показывает указательным пальцем в Сяо Чжаня, отринув все нормы поведения, и приподнимает брови, — как же так вышло, что я сейчас сижу здесь и слушаю странные песни на незнакомом языке в компании отъявленного нарушителя?.. — Жалеешь? — Такого я не говорил. — Не терпится вернуться к привычной рутине? — И да, и нет. — Пояснишь? — Иногда мне кажется, что это всё затянувшийся сон, что у меня бред, спровоцированный высокой температурой. Параллельный мир, если хочешь. — Тебе кажется это кошмаром? — В каком-то смысле сначала мне так и казалось. Но сейчас я уже так не думаю. В любом случае, это же временно, верно?

◌

Сяо Чжань на его вопрос пытается как-то кивнуть и одновременно покачать головой, и Ван Ибо не очень понимает, как ему нужно интерпретировать столь противоречивый жест. Сяо Чжань выглядит немного растерянным; он собирает со стола контейнеры и снова предпринимает попытку сбежать — Ван Ибо уже легко определяет это замешательство на чужом лице. Правда, сейчас его природа не слишком ясна, поэтому Ван Ибо не ищет способа остановить побег. Он остаётся в гостиной, наедине со звучащими на иноземном наречии словами, о смысле которых он может судить разве что из общей интонации мелодии. От прошлой бодрости теперь не осталось ни следа: песня явно грустная, и Ван Ибо строка за строкой напитывается этим меланхоличным настроением. В какой-то степени он понимает Комиссию по этичности знаний — разве это нормально, что на его расположение духа влияет набор звуков длительностью в несколько минут? Похожим образом стихотворения, с которыми ему довелось ознакомиться, пробуждали в нём какую-то необъяснимую жажду на собственном примере испытать бóльшую часть описанных в них чувств и эмоций. Из исследовательских соображений, разумеется, уточняет он про себя. Охватившая Ван Ибо тоска по тому, чего с ним никогда не случалось, ощущается особенно контрастно, когда спустя ещё одну песню, которая несмотря на то, что её поют два голоса и музыка кажется более замысловатой и одновременно куда более грустной, Сяо Чжань возвращается с немного странной улыбкой и блуждающим взглядом. — Если следующая песня будет такой же грустной… — Я могу выключить. — Нет уж. О чём они поют сейчас? Сяо Чжань подходит к проигрывателю и берёт конверт, достаёт из него несколько листов, перебирает их и, когда находит нужный, складывает остальные обратно. — О психическом расстройстве, Ибо, они поют о психическом расстройстве. О каком ещё психическом расстройстве, хочется спросить Ван Ибо, но Сяо Чжань подходит к нему и протягивает то, что при ближайшем рассмотрении оказывается текстом песни — её переводом. Ван Ибо бегло читает текст, в голове его лишь один вопрос: — Подожди, что значит «на всю жизнь»? — он даже не пытается скрыть своего ужаса, когда поднимает взгляд на Сяо Чжаня, который садится в кресло напротив. Тот пожимает плечами: — Только если повезёт. — Повезёт? Да ты, должно быть, шутишь. — Отнюдь, разве похоже, что я смеюсь? Что тебя смущает? — Как же можно прожить всю жизнь в подобных страданиях? — Ты точно читал тот же текст, что и я? Они страдают, но лишь из-за того, что один из них, вероятно, сдался. — Сдался? Это ведь не сражение… Улыбка на лице Сяо Чжаня исчезает: — Ну, в каком-то смысле это действительно сражение. С самим собой, со своими страхами, со страхами другого человека. — Что ты имеешь в виду? — Отношения с кем-то — это кропотливая ежедневная работа, в которой должны принимать участие два человека, — Сяо Чжань говорит так быстро и складно, словно зачитывает заранее написанный текст. — Учитывая, что люди с самими-то собой не могут договориться, договориться с кем-то ещё частенько превращается в задачу повышенной сложности. Порой невыполнимую — как в этой песне. Тогда люди расстаются, если им хватает смелости не врать себе и они решают не мучить друг друга. Несмотря на то, что Ван Ибо всё ещё помнит, как Сяо Чжань назвал его бесчувственным чурбаном, от его внимания не ускользает горечь в тоне, которым ему рассказывают эти простые на первый взгляд вещи, но пока что недоступные для его понимания. — Тебе тоже? — внезапно осеняет Ван Ибо. Он тут же жалеет о заданном вопросе, потому что от посетившей его мысли внутри всё как-то сжимается, пока Сяо Чжань переспрашивает: — Мне тоже что? — Тебе тоже приходилось… расставаться? Сяо Чжань улыбается: — С чего ты решил? — Мне показалось, что ты говорил так, словно это происходило с тобой. — Нет, к счастью или сожалению, со мной такого не случалось. Но знаешь, как говорят? Самое грустное на свете — это любовь, которая закончилась². — Не поверишь, но никогда не слышал. Это замечание веселит их обоих. — Да, на заседаниях Собрания такого, конечно, не скажут, — соглашается Сяо Чжань, когда откидывается на спинку кресла и закидывает ногу на ногу. Ван Ибо следит за этими действиями так же пристально, как слушал до этого то, что объяснял ему Сяо Чжань. От этой картины его веселье сменяется более сложной эмоцией по мере того, как он скользит взглядом по кажущимся бесконечными ногам в серых брюках со стрелками, а перед глазами почему-то появляются обнажённые бледные лодыжки. Абстрагироваться от этого видения тяжело, но Ван Ибо делает над собой усилие — переводит взгляд на листок в руках, замечая какой-то текст и с обратной стороны. Его внимание постепенно переключается на написанные незнакомой рукой слова. Они кажутся не подходящими к песням, которые он слышал до, и Ван Ибо ловит себя на мысли, что если окажется, что перед ним содержание предыдущей композиции, то он решительно ничего не понимает в этой жизни. — Про что там? — подаёт голос Сяо Чжань. — «Красивая история». — Она будет следующей, не надо торопиться. Всё-таки какое-то понимание мира эмоций у Ван Ибо есть, потому что когда начинается предпоследняя песня, её музыкальное настроение оказывается ровно таким, как он себе и представлял, исходя из увиденного перевода. Не хочется называть её поверхностной, но по сравнению со звучавшими до этих пор она как будто проще и незамысловатее. Поверхностная она ещё и своим сюжетом: герои успевают встретиться в первом куплете и разбежаться по разные стороны в последнем. Ван Ибо тут же решает, что ни о какой любви здесь речи не идёт. Полученный вывод настолько безапелляционный, что он считает лишним оповещать об этом Сяо Чжаня, которому песня явно нравится — он подёргивает в воздухе носком той ноги, что лежит сверху, и отбивает пальцами ритм по подлокотникам. Из-за этого Ван Ибо заранее уверен, что во мнениях они сойтись просто не могут. Но разговор на эту тему всё-таки случается, потому что слова шестой песни, которая начинается с того, что вкрадчивый мужской голос даже не поёт, а просто проговаривает текст, оказываются ещё более неприемлемыми. По мнению Ван Ибо. И, разумеется, Собрания, если бы только его представители оказались в этой гостиной. Сяо Чжань без всякого стеснения пересказывает сюжет: герои встретились, влюбились в друг друга, это привело к тому, что на следующее утро они проснулись вместе. Собственно, мужчина, исполняющий песню, наблюдает за своей новоиспечённой возлюбленной за завтраком и признаётся ей в любви. — Как же это можно захотеть провести всю жизнь с тем, кого ты только что встретил? — Мне кажется, что иногда ты слушаешь что-то отличное от меня. Разве я что-то сказал про всю жизнь? — Ты говорил об этом ранее. — То была другая песня. — Но тема ведь одна и та же? Ты сам сказал — любовь на всю жизнь, если повезёт. Герои этой песни — неудачники? — Я говорил в глобальном смысле. Это не значит, что у всех всё происходит по одинаковому сценарию. — Подожди, но, если это болезнь, расстройство, разве нет какого-то чёткого описания того, как она должна протекать? Симптомы, стадии… Ван Ибо уверен, что не спрашивал ничего забавного, но Сяо Чжань начинает так широко улыбаться, словно он сморозил какую-то глупость. Вообще-то, эти вопросы действительно его волнуют, так что это не просто праздный интерес, чтобы потом настрочить донесение. Несмотря на то, что у него хватило мужества где-то в глубине души признать, что он тоже близок к тому, чтобы «заразиться», и в связи с обнаруженными данными выстроить довольно чёткий план в голове, хотелось бы как-то разобраться в том, чем всё это грозит лично ему. Так сказать, уточнить некоторые технические детали. — Нет, Ибо, симптомы у всех свои. И стадии тоже. — Неужели нет ничего общего? Как тогда убедиться, что ты влюблён, а не что-то ещё? В методичке Собрания… — Поверь, люди способны понять это и без методичек Собрания. Что ж, в этом определённо есть резон. Ван Ибо же увидел, к чему всё идёт, — свести концы с концами смекалки у него хватило. Хотя и не без помощи запрещённой литературы, где описывалось что-то похожее на его переживания. Однако заявления, что это может быть на всю жизнь, мягко говоря, пугают. Сейчас, возможно, всё это выглядит очень любопытно, но когда-то же ему придётся вернуться к привычной жизни? Хотелось бы к тому моменту выздороветь. Его мысль про выздоровление, кажется, совсем не нравится проигрывателю — раздаётся резкий щелчок, от которого Ван Ибо вздрагивает, и ещё некоторое время слышится лишь потрескивание. Сяо Чжань поднимается и подходит к проигрывателю, чтобы выключить его. — Может, хочешь что-нибудь почитать или посмотреть прежде, чем мы вернёмся? У нас есть пара часов до комендантского часа. Ван Ибо видит, что Сяо Чжань собирается сказать что-то ещё, но этого не случается. Переспросить не удаётся, потому что от одной мысли, что вскоре им придётся вновь совершить ещё одну выматывающую пешую прогулку, становится как-то нехорошо. Он только надеется, что это не предвестие отвратительного состояния, потому что лежать в отключке в его планы не входит. Как потратить это время с пользой? Выбрать что-то наугад? Они ведь в теории могут взять книги с собой, хотя, разумеется, будет огромной проблемой, если их поймают не только за нарушение комендантского часа, но ещё и с контрабандой за пазухой. Ладно, с «взять с собой» он слегка погорячился. Пройдясь взглядом по окружающему интерьеру, Ван Ибо осознает, что всё-таки есть то, что ему действительно хотелось бы увидеть, раз уж они оказались в этом храме запрещённых материалов. Но начать он решает издалека. — Хочу посмотреть картины. Можно? Сяо Чжань вместо ответа делает приглашающий жест рукой, как бы говоря — всё, что видишь вокруг, сегодня твоё. Ван Ибо поднимается и обойдя диван, на котором сидел, подходит к стене позади. Картин даже на этом небольшом куске стены так много, что издалека было ощущение, что расстояния между нет вообще никакого, но вблизи оказывается, что рамы висят в одном-двух сантиметрах друг от друга. Они разные по размерам и, как и книги, располагаются в совершенно не укладывающемся в голове Ван Ибо порядке, образуя причудливую сетку перпендикулярных углов из проглядывающей в зазорах жёлтой стены. Из чистого любопытства он прикасается пальцем к этому жёлтому «фону» — стена мягкая на ощупь, но это точно не яичные картонки, может, ткань или что-то похожее. Ван Ибо перебегает глазами с одной картины на другую — общая цветовая гамма у большинства довольно тёмная, если не сказать мрачная³. — Это одна из стен, посвящённых европейскому искусству, — Ван Ибо, практически уткнувшись носом в репродукции, не заметил, как Сяо Чжань подошёл к нему с правой стороны. Обернувшись Ван Ибо видит, что Сяо Чжань опёрся поясницей о спинку дивана и скрестил ноги. Второй раз за вечер Ван Ибо ловит себя на каком-то странном чувстве, которое охватывает его от одного взгляда на ноги Сяо Чжаня. На секунду из его головы испаряется всякий интерес к живописи, настолько завораживает его созерцание чужих вытянутых ног. И несмотря на то, что с живописью он столкнулся впервые, ситуация выходит какая-то неблагоприятная для знакомства с ней — Сяо Чжань, намеренно или нет, отвлекает его самым беспардонным образом. Ван Ибо пытается вернуться к действительности, призвав себя к порядку размышлением о собственной вменяемости, и это помогает — он поднимает глаза на лицо Сяо Чжаня, а потом резко вспоминает, зачем в целом оказался у этой стены, и поворачивается к тёмным полотнам, по-прежнему контрастирующим с жёлтой сеткой на фоне. Вся представленная живопись явно мало связана с относительно привычными азиатскими техниками или изысканной каллиграфией. Отдельно взятые холсты пугают реалистичностью изображённых на них людей. Другие же, наоборот, явно преследуют цель извратить реальность — Ван Ибо несколько долгих минут с ужасом смотрит на одну из центральных картин. На ней всклокоченный раздетый мужчина готовится откусить ребёнку голову; в герое так мало осталось от человека, что сюжет выглядит для Ван Ибо неправдоподобным, но не становится от этого менее ужасающим. Все без исключения картины, собранные на этой стене, в целом производят сильное впечатление, но оно далеко от положительного: изображённые художниками люди определённо сходят с ума и корчат безобразные гримасы, другие полураздеты и явно готовятся к своей порции страданий. У каких-то сюжетов такое умопомрачительное количество нюансов, что у Ван Ибо невольно возникает вопрос — сколько времени художник потратил на прорисовку всех деталей? Но гораздо больше, чем картины, поражают познания Сяо Чжаня. Сначала Ван Ибо спрашивает про изображённые сюжеты, пытаясь понять написанное авторами, и Сяо Чжань терпеливо отвечает на всё, практически не давая себе времени на размышления. Вскоре Ван Ибо начинает плодить вопросы в попытке поймать Сяо Чжаня на незнании, но этого так и не случается. На какие-то секунды он осмеливается заподозрить, что ответы придумываются на ходу, и несколько следующих вопросов задаёт, пристально глядя на своего собеседника и стараясь отследить, куда направлен взгляд Сяо Чжаня, когда тот принимается отвечать. Но ничего предосудительного в мимике и жестах не наблюдается. Ответы тоже донельзя складные и содержат в себе даже больше, чем Ван Ибо спрашивает. При обсуждении одной из картин Сяо Чжань роняет непонятный для Ван Ибо комментарий про «восхитительные навыки работы с цветом и умение смешивать», чтобы получить «неповторимые глубокие холодные тени», и Ван Ибо, не успев толком подумать над тем, чтó он собирается сказать, и не скрывая недоумения, заявляет: — Разве это не банальная коричневая краска? И тут же понимает, что поспешил со своими выводами. Сяо Чжань несколько раз открывает рот и тут же закрывает его — кажется, он основательно сбит с толку. Видеть это в какой-то степени приятно. Ван Ибо пару секунд раздумывает, должен ли он извиниться за свою необразованность перед художником, или перед Сяо Чжанем, или перед обоими сразу, но сделать ничего из этого не удаётся. Сяо Чжань разражается лекцией про то, что на самом деле в этом «банальном» коричневом скрыто множество оттенков, которые художник смог распознать и передать благодаря своему таланту, насмотренности и, безусловно, определённым художественным навыкам. Оказывается, эти тёмно-коричневые пятна отнюдь не такие коричневые «внутри» и являются смесью нескольких красок. Именно умение видеть и смешивать цветá, говорит Сяо Чжань, позволяет создать приближенное к реальности изображение. Ведь на самом деле на наше восприятие оттенков всегда влияет время дня или ночи, погодные условия, направление и тип источника света, удалённость объекта от зрителя, окружение, его фактура и многое-многое другое. Учесть всё это и является задачей художника — разложить в голове наблюдаемое на мельчайшие элементы, незаметные глазу обывателя, и затем собрать их воедино на холсте, чтобы зритель думал, что смотрит на почти что реальный предмет. Если, конечно, речь идёт об академической живописи, добавляет Сяо Чжань. Потому что сторонники более современных направлений часто ограничиваются тем, что выбрасывают на полотно как раз-таки своё препарированное восприятие реальности. И чтобы разобраться в их образах и отсылках требуется куда больше знаний, чем примитивное понимание классических цветовых схем и принципов академической композиции. Иногда Ван Ибо отключается от объяснений, потому что просто не может воспринять огромное количество наименований терминов, которые перечисляет Сяо Чжань. Взять, например, цвета. Звучащие время от времени «сиена», «умбра», «сепия», «кадмий» и иже с ними в обрамлении чуть более понятных уточнений вроде «жжёная» или «жёлтая» заставляют Ван Ибо ощутить лёгкое головокружение. Но это вновь не самое страшное. Сяо Чжань на примере нескольких картин пальцем показывает, что, помимо этих околокоричневых оттенков, автор добавил ещё и — как такое вообще возможно? — синего цвета, чтобы сделать тени более холодными, и только после этого перестаёт тараторить и строго смотрит на Ван Ибо: — Видишь? Ван Ибо неуверенно кивает и, разумеется, с должным рвением пытается вглядеться в мазки, разобрать в них что-нибудь, кроме пресловутого коричневого. Он следит за пальцем Сяо Чжаня, который чертит витиеватые траектории в воздухе, с терпением прирождённого учителя указывая, куда следует смотреть в первую очередь. Усердие Ван Ибо так велико, что в какой-то момент начинает казаться, что он в самом деле потихоньку различает смешение красок, которым по логике нормального человека — то есть Ван Ибо — совершенно не место в «банальном коричневом». Живопись — сплошной обман, решает он для себя; видимо, поэтому все эти полотна так нравятся Сяо Чжаню. В том, что именно картины являются тайной страстью стоящего рядом с ним молодого человека, Ван Ибо абсолютно уверен — такого воодушевления он не видел на чужом лице ни при чтении стихотворений, ни при прослушивании музыки. Однако, поделиться своими выводами Ван Ибо не успевает, потому что Сяо Чжань берёт его под руку и заставляет сделать несколько шагов назад, чтобы взглянуть на полотна целостно. Локоть так и остаётся в плену, и это отвлекает от полученного задания. Вместо того, чтобы смотреть на картины, Ван Ибо косит глазами и видит, как Сяо Чжань с немного лихорадочным румянцем на щеках и приоткрыв рот заворожённо смотрит на полотна. Облизнув губы, Сяо Чжань шепчет: — Невероятно, правда? Ван Ибо — он уже даже не пытается одёрнуть себя и посмотреть на картины — остаётся только согласиться. Он не кривит душой — объектом наблюдения является действительно уникальный экземпляр.

◌

После знакомства со «стеной мрачности», как теперь её про себя именует Ван Ибо, Сяо Чжань уходит поставить пластинку. Ван Ибо оказывается ненадолго предоставлен сам себе и в надежде найти что-нибудь менее давящее оглядывается, пробегаясь взглядом по другим стенам. В этот раз он смотрит внимательнее — стараясь разглядеть сюжеты, которые могли бы показаться ему интересными. На фоне начинает играть какая-то классическая музыка, когда Ван Ибо слышит лёгкий упрёк: — Кажется, ты не слишком впечатлён? Видимо, от внимательного Сяо Чжаня не скрылся тот факт, что живопись Ван Ибо кажется куда более сложной для понимания и восприятия, чем стихотворения. И, если уж на то пошло, она видится ему оторванной от реальности, несмотря на несомненные художественные навыки авторов картин и мáстерскую передачу увиденного наяву или в воображении. — Извини, — почему-то Ван Ибо даже немного стыдно за то, что он оказался неспособен разделить чужой восторг. — Просто они какие-то все… Из другого мира? Сяо Чжань щурится и оглядывается вокруг; Ван Ибо видит, как его взгляд увлечённо скользит по стенам, а затем лицо Сяо Чжаня озаряется улыбкой: — Тогда позвольте предложить товарищу Вану проследовать за мной.

◌

Возможно, ему просто не дано понять магию живописи, про которую так настойчиво повторял Сяо Чжань в своём ликбезе. По крайней мере, Ван Ибо склоняется именно к этой версии, когда они подходят к стене⁴, что на первый взгляд имеет куда больше светлых и воздушных пятен по сравнению с предыдущей коллекцией. Изображённые на полотнах люди воспринимаются более реалистичными; большая часть работ и вовсе оказывается пейзажами. Определённо, это направление Ван Ибо кажется понятнее, но, разглядывая картину за картиной, он всё ещё не может сказать, что разделяет энтузиазм Сяо Чжаня. Первая мысль, которая возникает у Ван Ибо, когда он, рассмотрев все полóтна на этом фрагменте стены, натыкается взглядом на ничем не примечательную картину, до смешного абсурдна — наверное, художник не умеет писать лица, вот и разместил своего героя спиной к зрителю. Он едва не прыскает от этого предположения и уже собирается отойти в сторону, в какой-то мере приготовившись расстроить Сяо Чжаня, что и здесь ему ничего не приглянулось. Но улыбка так и не появляется на его лице — что-то заставляет присмотреться к картине обстоятельнее. Если сначала она показалась простой и незамысловатой, то чем внимательнее Ван Ибо изучает полотно, тем больше ощущает, как внутри него нарастает какое-то необъяснимое волнение. — «Странник над морем тумана», — объявляет Сяо Чжань. — Я, если честно, надеялся, что ты обратишь на неё внимание. — Почему? — Ван Ибо отрывается от холста и глядит на Сяо Чжаня, который словно пытается оставить их с картиной наедине — отходит назад и садится в кресло. — Потому что на ней — ты. Как возникла подобная параллель, Ван Ибо даже спрашивать не пытается; странные заявления от Сяо Чжаня для него уже что-то само собой разумеющееся. Тем более, что этих слов он будто ожидал — Ван Ибо действительно ощущает особого вида трепет и непостижимую связь с полотном, которое изначально даже не планировал удостаивать вниманием. Теперь ему кажется, что в размещении героя спиной к зрителю есть что-то магическое, заставляющее смотрящего думать, что он сам находится на обрыве скалы и взирает на рваные клубы густого тумана и выглядывающие из него горные изломы. — Каким ты видишь этого странника? У Ван Ибо нет правильного ответа, но он уверен, что автор пытался не просто запечатлеть противостояние стихии и человека — этот сюжет они встречали и на других холстах, и во множестве стихотворений. В этой картине есть что-то ещё. — Он решителен и не собирается отступать, — Ван Ибо поворачивается, чтобы понять по выражению лица Сяо Чжаня, совпадает ли их интерпретация или нет, но Сяо Чжань только загадочно улыбается. — Мне тоже так кажется, — наконец сообщает он, переводя взгляд на изображение. — Я всегда думал, что туман здесь — не что иное, как символическое изображение будущего, скрытого от человеческого взгляда, неизвестного ему и оттого неподвластного. Но опасная неопределённость не пугает юношу, скорее наоборот — он выглядит уверенно, смело и непоколебимо. Он воспринимается здесь как равный соперник окружающей его стихии. Всё произнесённое Сяо Чжанем настолько совпадает с внутренними ощущениями Ван Ибо, которые не получалось облечь в слова, что он даже на секунду пугается и вновь наделяет Сяо Чжаня некими сверхъестественными способностями — вдруг он видит его насквозь, как эту картину? Тревога, спровоцированная этим предположением, смешивается с волнением, которое пробудила в нём картина, — Ван Ибо пробирает озноб, и он присаживается в соседнее кресло, потому что колени как будто слабеют и не собираются больше держать его вес. — Тебе плохо? — Немного, — честно отвечает Ван Ибо. — Товарищ Мэн дала мне кое-какие лекарства с собой, принести? Ван Ибо запоздало понимает, какое «плохо» имел в виду Сяо Чжань. — В этом смысле со мной всё в порядке. Просто эта картина производит странное впечатление. — А, — отвечает Сяо Чжань и больше ничего не говорит. Ван Ибо, повернувшись боком, продолжает смотреть на странника. Теперь ему всё-таки хочется спросить, почему герой картины — это он. Считает ли Сяо Чжань, что Ван Ибо такой же смелый и решительный? Он думает о том, какие сильные чувства в нём пробуждает невзрачное изображение, и вновь возвращается в своих мыслях к тому, что Сяо Чжань обмолвился, как плакал при виде некой картины. Ван Ибо пытается представить, чтó это мог быть за сюжет, и пугается возникающему предположению: вдруг они уже смотрели её, и он даже не обратил на неё внимания? Но, несмотря на воодушевление, с которым Сяо Чжань останавливался на некоторых работах и рассказывал про отдельные детали, Ван Ибо отчего-то уверен — той самой картины здесь нет. Или же просто надеется на это, потому что думать о том, что он мог пропустить нечто особенно важное для Сяо Чжаня, неприятно.

◌

— Ты уже видел её, — отвечает Сяо Чжань; Ван Ибо пытается расслышать, разочарован он или нет, но в чужом тоне в этот раз, кажется, нет места упрёку. Ван Ибо скользит взглядом по картинам, с неудовольствием думая, что если она окажется на первой тёмной стене, ему точно не понять Сяо Чжаня. Поэтому сперва он осматривает те, что находятся ближе всего к ним. — Очень холодно, — со смешком комментирует Сяо Чжань. Значит, всё-таки из тёмных? Ван Ибо встречается взглядом с Сяо Чжанем и разворачивается в кресле, опираясь локтем на спинку, так, чтобы видеть «стену мрачности». За подтверждением правильности своих догадок он, приподняв брови, смотрит на Сяо Чжаня. Но тот лишь улыбается: — Теплее, но лишь на пару градусов. Разве они смотрели сегодня другие картины? Есть ещё много плакатов, имитирующих настоящие холсты, которые разрозненно висят то тут, то там. Если искомое прячется среди них, то это может быть что угодно. В любом случае, Ван Ибо как будто бы расстраивается, что не заметил то, что когда-то заставило Сяо Чжаня переживать настолько сильные эмоции, что он в тот же миг предал все идеалы Собрания. Взгляд прыгает с одного изображения на другое, Ван Ибо приходится подняться, чтобы попытаться обойти стеллажи, но когда он делает шаг влево, Сяо Чжань тут же оповещает: — Там тебя не ждёт ничего, кроме северных льдов. Значит, направо? Он разворачивается на 180° и прежде, чем сделать шаг, смотрит на Сяо Чжаня, который едва заметно кивает ему, тоже поднимается и делает приглашающий жест рукой. Ван Ибо хочется верить, что он безошибочно сможет найти нужное полотно. Тем не менее, ни одно из встречающихся на их пути изображений не кажется достаточно сильным, но ведь не могут все испытывать абсолютно одинаковые эмоции? Сяо Чжань говорил ему ранее, что искусство оживает в глазах смотрящего, может же быть так, что их глаза видят по-разному? — Очень тепло, — сообщает Сяо Чжань в один момент, когда они проходят мимо вытянутого полотна с традиционной китайской живописью. Внутри Ван Ибо тотчас растёт предвкушение, даже сердце начинает стучать быстрее. Однако буквально через пару шагов слышится: — Кажется, внезапно похолодало. Ван Ибо с удивлением оглядывается на Сяо Чжаня, который остановился позади. Как это холодно? После изображённых тушью на рисовой бумаге тонких веток бамбука не было никаких других полотен. Сяо Чжань стоит, сложив руки на груди и переместив вес на правую ногу, и отбивает пальцами одному ему ведомый ритм, потому что в помещении стоит тишина — пластинка с классикой уже давно открутилась. Ван Ибо делает неуверенный шаг назад, смотрит на тяжёлую драпировку, за которой, он уже знает, находятся остальные помещения, а потом ищет подтверждения у Сяо Чжаня. — Горячее, — говорит тот и приподнимает рукой портьеру. Ван Ибо идёт по коридору, думая, видел ли он вообще какие-нибудь картины в спальне или кухне, но не может вспомнить ровным счётом ничего. Перед его глазами только один единственный образ — Сяо Чжань, который сидит на кровати, вцепившись пальцами в покрывало, и смотрит на него снизу вверх. Наверное, именно это видение заставляет Ван Ибо между двумя помещениями, где потенциально могла находиться картина, выбрать спальню. В первый момент он, застывая в дверях, подтверждает свою догадку — полотна здесь нет, но Сяо Чжань произносит: — Очень горячо, — и заставляет этой репликой сделать Ван Ибо несколько шагов вглубь помещения. — А теперь обернись. В первую очередь на картине, которая вполне могла бы находиться на «стене мрачности», Ван Ибо обращает внимание на красное зарево на заднем плане. На самом деле, фон занимает лишь малую часть верха холста, но он настолько яркий, что немедленно приковывает взгляд. Воображение, не спрашивая ничьего разрешения, размашисто дорисовывает за пределами картины распалённое нутро вулкана, в центре которого, по его мнению, оказались — Ван Ибо наконец скользит взглядом ниже — герои, слившиеся… в поцелуе. Ван Ибо сглатывает и ощущает, как от происходящего на картине его охватывает самый настоящий жар, лихорадка — словно он сейчас находится не в чужой спальне, а в жерле проснувшегося ото сна вулкана, где от тысячеградусной жары даже воздух плавится и дрожит удушающим маревом перед глазами. Вряд ли разворачивающееся на картине греховное безумство можно описать стихотворениями, которые они читали прежде, — герои не напоминают нежных возлюбленных. Между ними столько страсти и животного магнетизма, что Ван Ибо вспоминаются строки, до которых они с Сяо Чжанем так и не добрались. То самое стихотворение, что он выучил наизусть в надежде, что оно поможет ему как-то совладать с самим собой. Но сейчас образы с картины накладываются на строки и смешиваются с воспоминаниями из сна, и это сочетание оказывается фатальным. Не только для него, но и для того, кто оказался рядом с ним в этом крохотном замкнутом пространстве.

◌

Сяо Чжань стоит, опершись на комод, спиной к картине, чтобы иметь возможность наблюдать за тем, как меняется выражение лица Ван Ибо. В отличие от него, когда Сяо Чжань несколько лет назад — будучи рьяным приверженцем тезисов Собрания — увидел куда меньшую по размерам репродукцию там, где ей быть не полагалось, Ван Ибо плакать не собирается. Он застывает перед полотном, и Сяо Чжань видит, как темнеет чужой взгляд и приоткрывается рот, дыхание становится рваным, словно Ван Ибо не хватает воздуха. Сяо Чжань даже думает, что вернулась ломка, потому что он, признаться, ждёт её постоянно, стараясь следить за состоянием Ван Ибо, чтобы распознать малейшие отзвуки приближающейся боли. Но никак и ни при каких даже самых смелых прогнозах Сяо Чжань не ждёт, что Ван Ибо начнёт читать стихи, околдованно глядя на слившихся в поцелуе сфинкса и человека: Есть поцелуи, что собой выносят Суда вердикт, звучащий из любви. Есть поцелуи не губами — взглядом И поцелуй, что не забыть, как ни крути. Если бы Сяо Чжань не наблюдал сейчас лично, как двигаются губы Ван Ибо, то ни за что бы не поверил своим ушам. Но этот голос он теперь уже не спутает при всём желании даже несмотря на то, что тон немного ниже обычного. Из-за того, с каким старанием он вглядывается в лицо напротив и пытается понять, сколько во всём происходящем реального, Сяо Чжань пропускает несколько строк и приходит в себя, когда Ван Ибо поворачивается к нему, делает шаг навстречу и звучит при этом громче, увереннее, в кои-то веки никуда не торопясь: Есть поцелуи — жгут и ранят, Есть поцелуи, что лишают чувств, Есть поцелуи — таинство, энигма — Загадочней любых искусств. Есть поцелуи, будто шифр — Не обнаружить к ним ключа. Есть поцелуи, что ведут лишь к горю, Не оставляя розе лепестка. Ван Ибо замолкает по неведомой причине и смотрит пристально и изучающе. Сяо Чжань чувствует проникающий под кожу пронзительный взгляд, одновременно радуясь тому, что можно перевести дыхание. Однако его практически сразу лишают этой передышки, потому что Ван Ибо переходит к следующему четверостишию и делает ещё один шаг, отчего Сяо Чжань инстинктивно вжимается спиной в комод и упирается локтями в столешницу, небрежно сдвигая стоящие на поверхности предметы к стене. Есть поцелуи, что на лилии похожи — Возвышенны, наивны и чисты. Есть поцелуй предателя и труса, Есть поцелуи, что даны из сладкой лжи. Если бы Сяо Чжань сейчас был способен думать, он, конечно, незамедлительно провёл бы параллель, насколько последние строки могут больше, чем все остальные, относиться к ним двоим. Но, к счастью или сожалению, его сил хватает только на то, чтобы беспомощно цепляться пальцами за край столешницы — ни дать ни взять загнанный в угол клетки, возомнивший себя хозяином положения дрессировщик. Отступать, конечно, некуда, да и в целом такого термина в словаре Сяо Чжаня никогда не имелось, хотя в последнее время он и пытался сбегать от неминуемого. Как, видимо, не существует данного понятия и для Ван Ибо: он подходит так близко, что Сяо Чжаню на секунду кажется, что слышно чужое сердцебиение. Или, возможно, это его собственное сердце пытается установить рекорд по количеству ударов в секунду. Есть поцелуи — бред больного От охватившей страсти и любви. Ты знаешь их — я так целую, Их для тебя пришлось изобрести. Когда заканчивается очередная строфа, Сяо Чжань мысленно извиняется перед автором этих прекрасных строк, понимая, что до конца он просто не выдержит, отталкивается от столешницы, немного наклоняет голову вбок и шепчет Ван Ибо в самые губы: — Надеюсь, я правильно понял твоё приглашение.

◌

В голове Ван Ибо, когда он в очередной раз отстраняется от Сяо Чжаня, чтобы после пребывания в какой-то параллельной вселенной, где существует только алый цвет губ напротив, наперебой появляются несколько вопросов: кто он, где он и в каком году живёт? После оперативной пространственно-временнóй идентификации — относительно успешной, надо сказать — в голове его вновь пустеет. Единственное, на что способен его мозг, — отдавать приказы отдельно взятым мышцам, но делает он это не слишком результативно — фокусировка, например, даётся Ван Ибо с трудом. То ли Сяо Чжань стоит слишком близко, чтобы можно было навести резкость. То ли в мозге настолько основательно закоротило, что зрение саботирует собственного хозяина и вот-вот откажется предоставлять услуги. То ли само присутствие Сяо Чжаня пьянит не хуже крепчайшего байцзю и вносит разлад в полноценное функционирование мозга. Нет, абсолютно точно в его состоянии виноват один конкретный человек. Со сбившимся дыханием, приоткрытыми губами — что там было по поводу цветов? кадмий? краплак? а, чёрт бы с ними… — и шальным взглядом. Сяо Чжань. Словно перекати-поле родом откуда-то из степей Внутренней Монголии, в голове Ван Ибо появляется дивная мысль: кажется, у него наконец есть очень конкретный ответ на вопрос — единственный, заданный не им, а ему. Сяо Чжань хотел знать, что делает их людьми? Что ж, пожалуйста. Прямо сейчас, глядя в бездонные глаза напротив, Ван Ибо со всей ответственностью готов поделиться выводами, к которым он пришёл в результате своего исследования эмпирическим путём: очевидно, одна из вещей, делающая людей людьми, это поцелуи. Доказано Ван Ибо. Конечно, он не может подкрепить свои практические результаты достаточной теоретической базой — есть ли в природе ещё животные, которые целуются, выражая таким образом целый спектр чувств и эмоций? Впрочем, даже если и есть — это не суть важно и никак не противоречит сделанному выводу. Потому что юный исследователь в лице Ван Ибо точно уверен: никто из этих животных не может сойти от поцелуев с ума. Так как именно сумасшедшим, нет, даже не сумасшедшим, а буйнопомешанным чувствует себя Ван Ибо, когда бесстыдно прижимается к Сяо Чжаню не в силах совладать с силой притяжения и вновь касается чужих ярко горящих алых губ, а потом начинает смеяться прямо в поцелуй от собственной недалёкости и не может остановиться. Он больше не хочет знать, чтó заставляет людей целоваться. Сяо Чжань был прав: у Ван Ибо в самом деле беда с формулировками, потому что правильнее было бы спросить — как люди вообще могут думать о чём-либо, кроме поцелуев? Потому что конкретно Ван Ибо — теперь не может. Знание, как и предупреждало Собрание, необратимо. Но он и не собирается думать ни о чём другом, по меньшей мере до тех пор, пока Сяо Чжань принимает активное участие в этом внезапном безумии на двоих. Потому что когда Ван Ибо целует Сяо Чжаня, весь остальной мир, сотканный из голубоватой купольной дымки, оставшейся где-то на поверхности, и Устава Собрания, из которого он сейчас не смог бы ответить наизусть ни одного положения, просто-напросто перестаёт существовать. Существует только изящными, гибкими пальцами обхватывающий его шею, перебирающий пряди на затылке, заправляющий ему чёлку за ухо и большим пальцем небрежно задевающий мочку. Сяо Чжань. Ну и раз уж на то пошло, позвольте товарищу Вану, прежде чем он вернётся к делу, выступить с ещё одним заявлением: поцелуи с Сяо Чжанем — определённо лучшее и самое приятное, что случалось с ним в жизни. И это положение подобно аксиоме не требует никаких доказательств или оправданий. Есть поцелуи — бред больного От охватившей страсти и любви. Ты знаешь их — я так целую, Их для тебя пришлось изобрести⁵.