Bag of Milk Without a Milk

      Сегодня мама тоже была на работе. Вторник. Милка вновь приняла удивительную таблетку и отдалась размышлениям с голосом. Она сидела на кухне, мелочно перебирая тремя пальцами потушенную в пепельнице сигарету. На улице было облачно, как и обычно: сплошной слой белых облаков лёгкого, почти незаметного красного тона заполонили всё небо вплоть до самого горизонта во всех направлениях. Весь снег давно растаял, но на бордю-руарах сохранялась смесь песка и грязи, и бесчисленное количество маленьких и больших луж, походящих своим видом хоть на случайно оброненные капли, хоть на целые озёра крови. На полупустой парковке перед домом стоял почти всё тот же набор машин, будь то ярко-красных, почти белых или вовсе тёмных, в глазах девушки изобиловавших огромным числом интереснейших деталей. Она сидела за столом, подперев свободной рукой голову, а другой мелочно перебирая в руках мамину сигарету, слегка вдавливая её и вновь поднимая, изредка улавливая отсюда её ядовитый запах.       — С тех пор, как я разучилась различать цвета, всё пошло наперекосяк.       — Из-за чего ты разучилась?       — Когда цвета пропали - тогда и разучилась, разве не понятно?       — Цвета пропали потому, что разучиться захотела ты?       — Они пропали как раз тогда, когда мне этого совершенно не хотелось. Там...       Милки придавила двумя пальцами сигарету, слегка размазав её по пепельнице. Из носоглотки донёсся тяжёлый вздох, глаза резко сомкнулись.       — Там очень долгая история...       — Кроме выслушивания долгих историй я ничем более не занимаюсь. Можешь рассказывать мне всё.       — Я даже всех подробностей не вспомню! — резко раскрыла она глаза, однако, не дрыгаясь.       — Мои способности позаботятся об активности твоих нейронных двигателей. Рассказывай обо всём, что беспокоит тебя. Я помогу, Милки.       В комнате нависло томное молчание. Изредка оно разбавлялось неким волнением там, наверху, где громко топали чьи-то ноги и кричал маленький ребёнок. Продолжалось это совсем недолго, и вскоре единственное, что можно было услышать - тихое жужжание мелкой жёлтой лампочки, нависшей над головой, а также мелочное потрескивание умирающего холодильника, сбавляющего свой холод по мере убывания жизненных сил.       — Однажды я почувствовала, что уже не могу поддержать тему разговора. Будто я вовсе потеряла в себе часть этой... Этого человекоподобия. Все эти обсуждения о том, кто куда сходил, кто что видел, кто чего съел, показались мне в одночасье настолько бесполезными, что я как-то перестала разговаривать.       — И сколько ты не разговаривала?       — Я разговаривала, но только о том, что покажется мне важным или интересным. Со многими я просто прекратила общение. Они оказались пустышками в обёртке, с которыми я лишь обменивалась фразами из жанра "Каков твой сегодняшний уровень гемоглобина?", и-и-и...       Она на пару секундочек замолкла, тяжело вздохнув, да не уводя взгляда с потухшей сигареты.       — Остался только один. Мы с ним долго общались в интернете, пока моё зрение, ну... Просто н-не полетело уже по полной пизде.       — Я подозреваю, что дело не сколько со зрением, сколько с восприятием цветов. Ты не способна различать значительную часть спектра, заместо этого видя лишь оттенки.       — Да! — живо ответила Милки, раскрыв глаза шире прежнего. — Самый тёмный оттенок красного, самый яркий и почти что самый тусклый. Я пыталась какое-то время и дальше сидеть за ноутбуком, будто ничего и не случилось, но глазам было-       Трепещущий грохот поразил уши единственного восседавшего в комнате человечка. Когда тот резко обернулся, то лишь заметил, как некие яркие пятнышки проскользили по окну, оттарабанив марш собственного сочинения по железному подоконнику. Уже совсем скоро тело как ни в чё не бывало вернулось в прежнее положение, всё с такой же тоской в глазах наблюдая за недвижимостью чёрных комочков пепла.       — ... глазам было так больно, что я уже не пыталась что-то читать и кому-то отвечать. Так и не сказала своим собеседникам, что со мной случилось. Наверное, они до сих пор гадают.       — Ты не решалась вновь навестить их и сказать обо всём, что было?       — А какой смысл? Им всем наверняка это совсем неинтересно. Да и забыли они, наверное, обо мне.       Опираясь руками на стол, девушка встала, почти не напрягая ног. Ещё не успела она выпрямиться в полный рост, как слегка вспотевшие ладони потеряли связь с гладкой поверхностью, а где-то там, под шортами, во всей своей юношеской красе выступили квадрицепсы, накаченные чуть ли не через кровь, пот и слёзы.       — Сильно ты выросла за последние годы?       — Достаточно! — с подозрительно хитрой ухмылкой ответила девушка, глядя в тёмный коридор, казавшийся ей ещё более зловещим от всякого отсутствия красок.       — Твоя голова бьётся о дверной проём.       — Я думаю, это знак, говорящий сам за себя куда ярче любых слов.       — Неужели боль совершенно тебя не волнует?       — Однажды я услышала такую фразу: всё, что не убивает, делает нас сильнее. От того, что я пару раз ударюсь головой о косяк, ничего со мной не случится. Затем меня почти перестало удивлять то, как часто я бьюсь пальцами ног о дверной проём в мою комнату, затем удары мамы стали не такими сильными, а её срывы меня уже не бесили... а потом я поняла, что мои руки болят не так уж и сильно! Одно время это очень сильно меня тешило.       — Что ты испытываешь поныне?       — Когда я её впервые ударила, то уже совершенно ничего. Пустоту. Мне уже всё равно, испытываю я боль или нет. Да, когда она становится сильной, то я пью таблетки, а в остальном-м... Знаешь ли, похуй.       — Разве тебе не кажется, что такое поведение только сильнее приближает тебя к полной деградации?       — Нет, не кажется. Взрослые всё время так делают, и вроде на животных они не похожи. Да и в конце концов, я перед ней извинилась.       — А у людей должны отрасти хвосты и большие уши, чтобы те походили на зверей?       Милки в темпе разговора спокойно шла через тёмный коридор. Если ей уже и чудились какие-то тени, то те её совсем не пугали. Кажется, что за годы тесного проживания она успела подружиться со странными порождениями детских предрассудков, и большая часть из них, потеряв всякий интерес в погоне за давно выросшей девушкой, просто сдрыснула куда подальше. Оставшаяся пара-тройка то и дело провожала её с кухни в комнату, мимо маминой спальни, не смея даже прикасаться к ней сухими выдохами корявых ртов, всегда уступая дорогу. Милки выросла. Она уже многое познала и достаточно натерпелась, чтобы продолжать бояться этой мнимой угрозы. Всё же ей стоило опасаться, что теперь появилась угроза очень даже физически реальная, бьющая под дых и громко кричащая, так ещё и имеющая своих куде более сильных друзей.       Когда разговор вновь затих, Милки оказалась на пороге комнаты. Чёрная дверь балкона была распахнута настежь, её поверхность легонько билась об стену в такт дуновениям слегка прохладного ранне-майского ветра. В нос юрко проникал запах первых взрывающихся на ветках почек. Рюкзак висел под окном, на старом сером гвоздике, начавшим проявлять свою первую ржавчину. Слева - стол с компьютером, будто мёртвым, в левом углу комнаты целые горы пустых пакетов молока, совершенно непригодных к употреблению. Справа есть высокие полки с чистыми кирпичами, однажды принесёнными с улицы. В правом же углу комнаты находится та деталь, которая ещё при первом познании себя была совершенно неинтересна - намертво прибитый к стене турник.       — А-а-а... Я поняла, о чём ты. Ты-ы хо-очешь сказа-ать, что моя ма-ама...       — Она - как мизерная составная часть агрессивной экосистемы, сложившейся в вашем бетонном регионе.       — Каком ещё "бетонном"?       — Городе. Бетонный лабиринт, убивающий людей далеко не прямым насилием, но заставляющим человека самого познать своё полное ничтожество. И убить себя.       Девушка неторопливым шагом вышла на балкон, переступив через порог. Левое плечо ненарочно задело раму дверного проёма, но она не стала возражать и смиренно пропустила героиню дальше, позволив ей попасть на самую улицу. Но этот каменный уголок был отделён от мирской суеты и высотой, и оградой, и своей относительной безопасностью, что так пленила собой многих похожих на неё детей. Пару кротких шагов, и вот она уже стоит на слегка влажном полу, опираясь согнутыми руками на ограду. Спокойное дыхание улавливает малейшие частички воздуха, летящего ей в лицо, а бледно-розовые губы слегка приоткрываются, позволяя организму вдохнуть полной грудью, впустив в себя чутка зловонный, но до того привычный запах родного города.       Петербург. Культурная столица, оплот наркоторговли, почти полная копия голландского Роттердама. За годы, проведённые под изучением и утешением самой себя, девушка так и не познала этот шумный мегаполис, но научилась различать колодец от двора. Обитель Милки располагается на пятнадцатом этаже сверхмассивного дома, содержащего в себе, по меньшей мере, четыре сотни квартир. Когда как одна сторона выходит на шумный проспект, родной стороной является тихое и достаточно уютное обиталище, составляющее собой из домов некое подобие крепости. Внизу - всё та же парковка, а дальше, если присмотреться, посреди ярко-красных лугов произрастают чёрные стволы молодых деревьев, изобилующих менее красными листьями, шелестящими каждое лето и с наступлением весны. А осенью опадающие, превращая землю в страшный даже для некоторых здоровых людей слой бордово-жёлтой дряни.       — С тобой говорить - одно удовольствие. Ты очень умный.       — Какой есть. Мне не обязательна похвала с твоей стороны.       — Да брось! — ответила она, обрастая искренней лёгкой улыбкой. — Ты кажешься умным, но одновременно с тем очень... грустным. Будто тебя волнует что-то.       — Меня в целом волнует судьба людей. Об остальном не беспокойся. Я могу позаботиться сам о себе.       — А долго ты так никого не любишь? — продолжала девушка с искренним интересом в глазах, подперев голову кулачком.       Согнутые пальцы прислонились ко рту и круглому, аккуратному подбородку, а костяшки слегка прыгали по нему, словно маленькие играющие дети.       — Что ты имеешь в виду?       — Ну... Все мы когда-то любили. Я любила, мама любила, а потом её любовь умерла. И буквально, и не очень. Я тоже любить перестала, но любила ведь кого-то. И ты должен был кого-то любить, не так ли?       — Я уже и не помню, кого я мог любить, и важно ли это. Я легко обхожусь и без чувства любви.       — Для меня это важно! Очень-очень важно! — продолжала она совсем негромко, шепча в свой кулачок. — Если вспомнишь, то обязательно скажи мне, кого ты любил.       — Мне кажется, у человека найдётся не одна сотня куда более значительных дел, нежели выяснение того, кто, кого и когда любил. Это совершенно неинтересно не то что в плане взаимодействия особей, а даже досуга. Обладание этой информацией не имеет никакого практического значения ни с социальной, ни с культурной точки зрения. Я расцениваю твои слова за наглую ложь.       — Ой, до чего же ты лютый нигилист — прошипела она, от дискомфорта жмуря глазки. — Мне такие никогда не нравились, между прочим. Вообще никогда!       — Пусть будет так. Моя цель - это далеко не то, чтобы понравится тебе.       — Да неуже-ели?       — Послушай меня. Я понимаю, что твой... Ты склонна романтизировать ровно как и ребёнок, ровно как и представитель женского пола. Я понимаю, что у тебя нет друзей, что ты очень бы хотела себе такового заиметь; что ты тоже, как и многие остальные в этом мире, хочешь любить и быть любимой. Тебе недостаёт чувства заботы о своей душе и теле, но я действительно не могу дать тебе того, чего ты так желаешь.       — Но почему? — воскликнула она.       — Потому что мне не нужны чувства. Я существую за рамками животных инстинктов. А видел я таких, как ты, уже настолько много, что во мне пропали отличия одного человека по отношению к другому. Я не запоминаю вас всех, и я не люблю никого конкретно из вас. Я даже не могу сказать, чувствую ли я к вам хоть что-то из любви или ненависти.       — А что тогда занимает тебя всё это время?       — Сострадание к остаткам рода человеческого. Моё искреннее желание поднять людей на ноги, или хотя бы ещё хоть немного удержать в равновесии.       — Я бы не сказала, что в этом ещё есть какой-то смысл — слабым тоном отметила девушка, с грустью в глазах продолжая глядеть на завораживающее небо. — Зачем?       — Ради счастья. Ради этого меня и создали. Чтобы было счастье.       Небо. Такое яркое, ярко-ярко красное с лёгкими пятнами ощутимой белизны, катающимися изо дня в день то туда, то сюда, будто пенка в быстрой реке. Часто они были так близко, что Милке казалось, будто она может протянуть руку и пощупать их подушечками пальцев, словно слегка тёпленькую вату. В Петербурге очень быстро меняется погода — никогда не поймёшь, в какой миг пойдёт дождь, а когда вновь засияет солнце. Даже если тебе кажется, что всё небо за четыре горизонта от тебя усеяно облаками, то вполне наверняка уже через полчаса город будет сиять под натиском миллиардов микроскопических лучиков, уверенно пробивающихся в каждое окно, в каждое зеркальце и майскую лужицу, оставшуюся будь хоть от скучной кучи снега, или от весёлого снеговика, выдерживающего свою несмиримую улыбку после всех пройденных трудностей.       Он улыбался даже тогда, когда таял. Когда чувствовал, что смерть уже пришла, и счастливых мгновений тихого восседания посреди двора, под одним лишь уличным фонарём и бесшумным падением снега — ровно того же, из чего состоит сам снеговик-снеговичок — больше не вернуть. Он улыбался, пока всё вокруг покрывалось плотью его нереализованных товарищей, а люди скользили по их крови, падали и ломали руки, ноги, двигали позвонки, уходили в пространства убийственно красных госпиталей, сводящих с ума даже самого сильного ветерана всех войн, которые хоть когда пережило человечество.       — Знаешь что?       Голос в ответ выжидающе молчал.       — Ну знаешь?       — Что я знаю?       — Знаешь, что снеговики тоже совсем как люди?       — Люди в грубой манере сделали их по своему образу и подобию.       — Да-а-а, — длинно протянула Милки. — они ведь когда тают, земля впитывает их кровь, а люди купаются и моются в том, что осталось. А потом снова наступает зима, из крови образуется плоть, а из кожи лепят снеговиков. А потом они снова тают летом, превращаясь в кровь, которой купаются, моются, которую пьют люди, а потом снова зима, и мы спотыкаемся на крови и падаем, наши ноги застревают в изобилии белоснежном, а из этой плоти мы потом снова лепим снеговиков! Они стоят всю зиму, а потом снова тают, и снова умирают, улыбаясь, а мы их снова лепим, чтобы они снова умирали. И снова, и снова, и снова, и снова, и СНО-ОВ-А!       Голос молчал. И Милки тоже, неожиданно для самой себя, замолкла. В голове и теле стало пустовато, тема напрочь испарилась из зоны внимания обоих собеседников. Милки чувствовала, что голос всё ещё здесь, сидит и не рыпается. Она была уверена, что по-настоящему ощущала его мёртвое дыхание на своих лёгких, но что-то мешало продолжить ей говорить. В трахею будто забился мягкий комочек шерсти, плавающий от одной стенки к другой и совершенно не раздражающий. Он лишь утяжелял любые попытки вдохнуть или выдохнуть, заставляя девушку регулярно подрагивать разными частями своего тела. Девушка плавными движениями подпёрла тяжеленную голову ладонями, положив те на обе щеки, и стала только двигать глазами по красной-красной земле, изобиловавшей беспросветно чёрными и тусклыми серыми пятнами.       — Милки, ты слышишь? — нежданно обратился голос.       — А-а-а! — громко отозвалась она.       Милки сильно испугалась, снова услышав голос. Обеими руками одномоментно она ощутила в обеих щеках дикий жар, а ноги сами, совсем не слушаясь, на пару шагов отвели её от порога.       — Совсем плохи твои дела — с досадой в голосе ответила личность из головы. — Давай так: ты уйдёшь с балкона и плотно закроешь дверь, а мы поговорим о любом снеговике, какой ты только вспомнишь.       — Любая тема? — с ощутимым восторгом в голосе спросила девица, с широко раскрытыми глазами глядя на влажный пол.       — Да, Милки, любая. Хватит мёрзнуть, прячься скорей в квартире!       — Но я ведь не замёрзну, май месяц!       — Ну-ну. Холодрыга. Не спорь со мной.       ...и Милки поддалась, торопливо, с непривычным для себя энтузиазмом как можно скорее двинувшись обратно, в свою обитель. Весело перепрыгнув через кирпичный порог, чуть не потеряв тапочек с ноги, она резко развернулась и захлопнула дверь балкона, полностью огородив себя от дуновений с улицы.