Мам, прости

Слова Вакасы о том, что она не обязана быть мамой всем, продолжали бить по вискам. Сначала Камэ фыркала на эту фразу: он ведь не знает всей ситуации, не знает, что она должна это делать не по своим личным и эгоистичным желаниям, а чтобы спасти всех от надвигающегося будущего. Но спустя несколько совместно прожитых дней пришлось задаться вопросом: а так ли уж действительно Изана нуждается в ней как в опоре? Пришлось определить степень искренности в своих намерениях: а не она ли сама нуждается в этой роли? Ханагаки-сан настолько привыкла быть мамой, что подобное равнодушие на грани со злостью сбивало с толку. Такемичи её сын, которому нужна мать априори — тут без вопросов необходимы её чувства, которые с самой чистой радостью были приняты. Манджиро, который рано лишился матери и привязался к Камэ, чтобы заполнить эту ноющую пустоту от её ухода. Эмма нуждалась в Камэ, как в единственной женщине в мужском окружении. Связь по половому признаку и нужда в материнской фигуре, которая станет примером в дальнейшем жизненном пути — вот основа всей их связей с младшей Сано. То же самое происходило и с Сенджу. Компания Манджиро? Баджи обожал находиться рядом с ней, поскольку здесь срабатывала игра контрастов. Мальчик подсознательно сравнивал образ своей строгой матери, которая вызывала страх с мамой, которая получает только любовь от своего сына. Образ смягчается еще и через призму взгляда Такемичи на нее. А мальчишки так любят подражать друг другу. Конечно, как тут не относиться к ней хорошо, когда так буквально принято? Казутора? Харучиё? Даже спустя столько лет знакомства они ни разу не переговаривались наедине. Несомненно, они относились к ней хорошо. Но было ли это по собственному желанию или по желанию Майки? Последний как раз сейчас показывал свою привязанность в самой яркой форме. Словно ненависть Изаны к Камэ стала только новым поводом любить её ещё сильнее. Если раньше его нужда в ласке была пассивного характера: нырнуть под её ладонь, спрятаться за спину, уткнуть подбородок в её плечо — то сейчас постепенно начала принимать форму активного хаоса. Вместо того, чтобы смирно принимать объятия, у него вошло в привычку с разбегу врезаться в Камэ и крепко цеплять руки за ее спиной. Он начал всё чаще и чаще хватать её за ладонь или предплечье, хотя раньше повода для этого едва ли набралось больше трех. И дулся с самым капризным видом, когда его отстраняли в силу неудобства обстоятельств для его бурного проявления чувств. — Ты в порядке? — Внезапно в расписание дня Камэ добавился и пункт посидеть на кухне вместе с Манджиро, пока тот придумывал всё новые и более нелепые причины, чтобы она осталась. — Ага. — Манджиро награждает овощи, оставшиеся в одиночестве на тарелке презрительным взглядом, а затем с любопытством смотрит на Камэ: — А что? — В последнее время ты…прямо-таки радуешь своим поведением. — Камэ осторожно подбирает слова и аккуратно проводит здоровой ладонью по волосам Майки. Это была чистая правда. Число его мелких пакостей стремительно опускалась едва ли не к нулю. Успеваемость в школе всё еще оставляла желать лучшего, но по крайней мере, Манджиро старался уделять урокам чуть больше, чем пять минут в день. Сколько искренности в этих поступках? Манджиро невинно хлопает глазами, но от Камэ не скрывается внезапная темнота на дне его зрачков: — Почему так говорите, будто это что-то плохое? — Потому что раньше ты всегда придумывал какие-то шалости, какие-то игры, а сейчас, тебя словно подменили. Может ты заболел? — Камэ перекладывает свою ладонь на детский лоб, проверяя температуру. — Я и сейчас играю вообще-то. — Майки кивает головой на самолетик, который верным стражем стоял на подоконнике. Манджиро таскал его с собой буквально везде и Камэ настолько привыкла к образу этой смертоносной игрушки, что даже перестала вздрагивать, глядя на него. — И вообще, я уже взрослый. На самом деле, причины подобной смены поведения кристально ясны. Манджиро все еще не помирился с Шиничиро. Не было открытого конфликта в виде демонстративного бойкота или громких скандалов. Они общались также, как и раньше. Проблема была в нехватке времени: Шиничиро, загруженный всеми возможными и невозможными делами просто исчерпывал весь запас энергии за день. Именно поэтому Манджиро всё ещё считал, что Шиничиро в нём разочарован. И нашел новый источник поощрения и одобрения в виде Камэ, чье отношение нисколько не поменялось с появлением Изаны. Последний, к тому же едва ли не одинаково ненавидел их обоих: отсюда такая крепкая привязанность. И в попытке её сохранить Манджиро подстраивается под Камэ. Он ведь столько наблюдал за ней, чтобы точно создать идеальный образ, от которого Ханагаки-сан никогда не отвернется. Раньше именно она была инициатором всех физических проявлений привязанности. Она ругала мальчиков за безответственное отношение к учебе. Она переживала, когда вся их компашка ввязывалась в какие-то опасные приключения. Сегодняшний разговор лишь шанс вызвать Манджиро на откровение. — Я просто беспокоюсь. Конечно, она могла сейчас слукавить. Навести на себя грусть и с тяжелым вздохом бросить, как бы невзначай, что прошлый Манджиро ей нравился больше. Но какой в этом смысл, если возврат к естественному поведению станет очередной попыткой подстроиться под неё. Её слова только подтвердят его установку о том, что нужно притворяться, чтобы тебя любили. — Это даже обидно. — Фыркает Манджиро и быстро встает из-за стола, пока Хангаки-сан не вспомнила про недоеденные овощи. Хватает самолетик и уже на ходу выкрикивает: — Я во двор! Камэ подавляет тяжелый вздох и начинает убирать стол. Бросает взгляд на часы и ворчит себе под нос: — Хоть Такемичи будет под присмотром Шина. — На самом деле, тоже сомнительно. Но когда в доме полном детей, хотя бы одного забирают на время — это желанная передышка. Она ведь не сомневалась в силах и возможностях старшего Сано, да и Такемичи давно нужно было развеяться от напряженной атмосферы этого дома. Всё хорошо. Ханагаки-сан тихо цыкает и едва не разбивает тарелку, когда кисть пронзает боль. Находит в себе силы, чтобы удержать мокрый край и аккуратно поставить посуду в раковину. Пара секунд передышки. Камэ обхватывает запястье второй рукой, словно массирует при растяжении. Затем прикладывает её к груди. Сожженной кожей чувствует каждый удар сердца. Затем решительно покидает кухню, не в силах просто стоять и мыть посуду. Быстрым шагом направляется к ванне, словно в попытке сбежать от боли и навязчивых мыслей. Не сказать, что такие приступы частые гости, поэтому аптечка находилась в шкафчике над умывальной раковиной. Доктор, который приходил каждый день не находил ничего нового в её травме, поэтому и предсказать волны нового ломания рук было просто невозможно. А ещё кое-что продолжало мучить её даже спустя столько недель. В тот самый день, когда на руке появился странный ожог — Манджиро нашли во дворе её дома. Из-за ссоры с Шиничиро он сбежал. И от того, что идти больше особо было не к кому, поддался к ним. Так ли это? Или была какая-то другая причина, почему он пришел к ней? Шиничиро говорил, что они все всегда идут к ней. Но тогда создавался парадокс: как можно доверять ей настолько и одновременно с этим абсолютно не раскрывать свою душу? Если бы тогда она вернулась домой, вместо того, чтобы поддаться своим эмоциям и сбежать в дом Сано. Что бы тогда произошло? Был бы тогда тот сюжет счастливее, чем нынешний? Камэ останавливается перед дверью. Хмурится и пару раз дергает за ручку, чтобы убедиться, что там занято. Уже хочет развернуться и уйти, но до слуха внезапно долетает тихий всхлип. Она замирает и прислушивается, в этот раз концентрируясь на предположенном звуке. Всхлип. Старательное шмыганье носом. Бессмысленные попытки удержать рыдания. А затем шум открытого крана и явно панические попытки скрыть последствия истерики. — Ой, Хангаки-сан, это вы? А я думала дедушка. — Эмма открывает дверь и нервно мнется на пороге, глядя куда угодно, но только не на Камэ. — Всё, я освобождаю ванную, простите за то, что пришлось ждать. Камэ мягко барабанит подушечками пальцев по больной руке, словно это должно хотя бы отвлечь от мучительной пульсации. — У тебя всё хорошо? — Осторожно произносит Камэ, уже зная ответ заранее. Эмма кивает, не поднимая головы. В этом доме явно какой-то закон на крови. Может они думают, что их предки проклянут, за то, что хоть раз расскажут о своих истинных чувствах и переживаниях? — Ты ведь знаешь, что всегда можешь прийти ко мне? — Конечно! — Ложь, ложь, ложь в самом невинном её проявлении. Эмма уже делает движение, чтобы шмыгнуть в свою комнату, но Камэ останавливает её своей ладонью. Осторожно проводит по мягким прядям и приковывает внимание к себе. Добивается прямого удивленного взгляда покрасневших глаз. — Тебе не нужно где-то прятаться, чтобы поплакать. Это нормально испытывать сильные эмоции и давать им выплескиваться. Ты ведь человек, не машина. — Я не… — Однако готовое возражение быстро тонет во внимательно взгляде Камэ, поэтому Эмма бессильно опускает голову и произносит себе под нос: — У меня всё хорошо, просто… — Просто ты открытый ребенок со здоровым уровнем эмпатии. Ты чувствуешь атмосферу в доме и взаимоотношений между людьми здесь. И, к сожалению, ни то, ни другое совсем не близко к идеальному. Тут бы любой не выдержал. Эмма вновь шмыгает носом: — Но почему-то пока не выдержала только я. — Откуда ты знаешь? Вся твоя семья не особо любит поболтать о своем состоянии. Может быть вы даже плачете одновременно, просто в разных местах. Вы ведь для этого и прячетесь все, чтобы вас не увидели. — Камэ мягко притягивает её к себе. Обнимает, пока новая порция слез впитывается в ткань её блузки. Эмма не обнимает её в ответ, но и не отстраняется. Они больше не произносят ни слова. Гулкое сердцебиение резонирует в обеих, оттого непонятно: у кого из них так бешено стучит сердце. Сано не были плохой семьей. Они были семьей, которая все никак не могла собраться в целое. Потому что каждый проживал в своем мирке, где прятал все эмоции, чувства, страдания — всю искренность. И, наверное, не самой Камэ их за это осуждать. Потому что она могла привести бесчисленное множество оправданий тому, почему никто не должен знать, что ей страшно, печально, неприятно, злобно — но результат оставался один. Она запиралась от всех, точно также как Эмма, чтобы поплакать на холодном кафеле ванной комнаты. Это лицемерие: требовать от остальных, то на что неспособен сам? — Нет! Безумный крик разбивает хрупкое объятие. Эмма испуганно отшатывается и рывком подбегает к окну. Всё происходит в секунду: она бледнеет и прикрывает ладонями рот, чтобы не закричать самой. Переводит ещё блестящий от невыплаканных слёз взгляд на Камэ. Ей не нужно смотреть в окно вместе с Эммой, чтобы уже знать: что произошло. Камэ срывается с места, чтобы схватить аптечку. Самолетик. Манджиро. Изана, который с завтрака сидел в гараже Шиничиро. Одинокая игра во дворе, пока она отвлеклась на Эмму. Вывод только один. Она так долго и так часто прорисовывала малейшие возможные детали грядущей трагедии, словно оттачивала все свои реакции на это, что теперь даже сохраняет спокойствие. Камэ прикусывает щеку изнутри, когда рука начинает гореть от боли. Старательно игнорирует это и толкает входную дверь, вылетая во двор. Секунда. Взгляд. Сердце подскакивает куда-то в горло. Каждая кость в руке, будто выворачивается. Все воображаемые сценарии разрываются в клочья. Ей всё-таки стоило посмотреть в окно вместе с Эммой. Чтобы увидеть, что на траве, у ног Майки, рядом с обломками самолетика, истекает кровью не Изана Курокава. Разорванный угол губ Такемичи дергается, словно в попытке что-то произнести. Из зияющего пореза на щеке лениво стекает густая кровь.