Мотив Иуды

И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно, и дана ему власть действовать, — Откр. Иоанна 13:5.       Было шумно и холодно. А он любил тишину.       Над районом, некогда бывшем Манхэттеном, парила светлая ночь: белесые струи тумана, окрашенные синяками лилового и кровоподтеками красно-коричневого, струились низко над городом, а дымное небо заводов и розоватые всплески огня горели и тонули в нем, как любовное письмецо в бокале шампанского.       Он шел по улице. Длинные полы пальто развевались за спиной крыльями летучей мыши, окрашивались в полутьме улиц синеющим пурпуром. Лица, кроме отдельных, смазанных черт, разглядеть было нельзя, а потому как светлее на улице не становилось, личность идущего оставалась загадкой. Он шел неспешно и плавно, но будто таясь, не рискуя выходить на широкие, освещенные светодиодами улицы и проспекты, а все больше таясь, уходя вбок и вглубь, во тьму узеньких улиц, в прямую кишку неблагополучных районов. Он шел, высоко подняв голову, и наверное, с таким выражением глубоко трагического величия ехали в Сибирь декабристы, выдерживали травлю русские модернисты и переживал нападки общественности молодой Герман Гессе. Эти истории случились давно, слишком давно. Они казались призрачными фантазиями здесь, в этом темном и безжалостном мире на периферии метамодернизма. Но темный изгнанник, идущий по ночи в неизвестность, был к ним ближе, чем весь мир с мертвым небом, сияющими городами μαύρο ήλιτα и Господином Консулом в статусе Μεγάλος δράκος.        Но вот он свернул на неприметную улочку, грязную и истерзанную рытвинами, туда, где одинокие лампочки из скрученных пластов железа тускло светили как из-под абажуров. Когда он прошел мимо очередной струи света, махнув полами заляпанного жидкой грязью плаща, тень отступила назад. Черная фигура стремительно обратилась в высокого, худого мужчину, определенно, белокожего европейца с удивительно голубыми глазами.       Он шел быстро, уверенно, не оглядываясь и не разбирая дороги, только каблуки остроносых сапог стучали по бугристой брусчатке. Хорошо одетый, утонченный, он вполне мог сойти за жителя Ист-Сайда, однако ночная прогулка в "Нижний Манхэттен" — грязные районы Ист-Виллиджа, в одиночку, да ещё так уверенно и открыто — говорила о нем либо как о безумце, либо как о человеке, которому есть что скрывать.       Он повернул за угол, даже не оглянувшись, а ведь любой другой обеспокоился бы чернильной темнотой переулка и неестественно замершей тишиной. Самоуверенных и неосторожных зачастую находили поутру в зловонных канавах — обобранных, с перерезанным горлом да так и оставляли там, гнить. Кому, скажите пожалуйста, сдалось бы возиться с очередным неудачником, здесь, в разрушенном мире Μεγάλη αναρχία — Великой Анархии? Смерть здесь встречалась едва ли не чаще, чем жизнь. И, вне сомнения, она была полноценной.       — Стой, белая рожа! Стоя-яять, говорят тебе, — ну, как там это, а? — это самое, руки за голову! Что это ты тут вынюхиваешь, а, а? — грубо и прокуренно прошипело из темноты.       Неизвестный сделал шаг в темноту, спасительно пряча лицо, и только после остановился. Он не сделал попытки бежать, не дрогнул и даже не обернулся, будто грязные выродки секторов были не опаснее новорожденных крысят. Это, несомненно, было удивительной храбростью. И это многое говорило о человеке, безумце или герое, который умел вести себя в любой ситуации столь хладнокровно.       — Шпион, он шпион, шпион! — послышалось из углов.       — Его прислал змей, он пришел убивать!       — Что ты тут вынюхиваешь, светлоглазый?       — Что ты тут пряячешься?       — Пришел выкурить кого-то из норы и утащить в логово змея?       — А может, он прячется?       — А если за его голову назначен выкуп?..       — Такой же элитный, каким был тот, Второй.       — Он был любовником змея?       — Был!       — Как жее, был, а потом сгнил в застенках. Змей сначала целует, а потом бьёт. Не знаешь разве?       — Отвечай сейчас же! Кто ты таков, ну?!       Незнакомец невнятно хмыкнул, сводя вместе ладони и не поворачивая головы. На его остро выточенных губах скользнула кривая усмешка.       — Я бы посоветовал вам прикусить язык и исчезнуть, — холодно, но страшно спокойно проговорил он, и его голос подобно звону чистейшего серебра посыпался в морок ночи, таясь и приглушаясь где-то в углах, у грязных, остро и дурно пахнущих стен. — Поверьте, вам не захочется знакомиться со мной ближе. Меня не разгрызла железная пасть зверя, а вы разеваете беззубые рты старых крыс.       Оглушительный свист, гогот и улюлюканье были ему ответом.       — Ты!.. — невнятно проговорил все тот же грубый, прокуренный голос.       Он повернул голову, и тут же острый, белесый свет карманного светодиода ударил ему в лицо. Злые, голодные физиономии, будто вылепленные из небрежных мазков кисти, составленные из жёлтого, серого и лилового, глядели на него из темноты, выпучив рыжеватые белки глаз. Да, эти люди были жертвой и внутренним обликом Великого Дела, которое когда-то творилась руками двух юных анархистов, звавшихся так просто, глупо и коротко. Взгляд холодных, режущих глаз незнакомца, стрелой выпущенный из-под тени прищура, отпугнул излишне самоуверенных обитателей сектора. Смущённые и испуганные, они невольно попятились. Непоколебимыми остались всего несколько человек, то ли действительно самых отчаянных и смелых, то ли самых безумных и пьяных.       — Да кто ты, черт тебя еби, такой? — задушенно пискнул кто-то.       Другой просто прибавил заковыристое ругательство.       Тонкие губы незнакомца исказила неприятная, клыкастая, как у зверя, улыбка.       — Я? — спросил он тихо и просто, так, что от звука его голоса мороз продирал до костей. — Я Лёва.       Тишина звенела россыпью мелких монет. В одну минуту произошло странное, невыразимое шевеление, а затем — раз, два, три! — словно серия выстрелов из винтовки произошло сразу несколько событий. Во-первых, человеческая масса как сотня крысиных тел шипящей и орущей волной откатилась назад. Во-вторых, один из особо рьяных метнулся вперед, страшно, гортанно рыча, захлебываясь слюной и вытягивая вперёд костлявые руки, как будто и вправду надеясь задушить Леву. В-третьих же, Лёва лениво, как играющий с мышью кот, отпрянул назад, ушел от грубой силы, и вдруг оказавшись за спиной человекоподобной угрозы, с размаху вонзил ему в горло что-то прямое и острое, похожее на длинную и тонкую спицу. Выкормыш сектора всхлипнул, захрипел, зашарил руками по шее, размазывая кровь, а затем повалился на бок, поднимая облачко пыли, задергался и затих.       "Испустил дух" — принято говорить в схожих случаях.       — Ты сам виноват, — спокойно проговорил Лёва, носком сапога переворачивая тело и вглядываясь в болезненно истощенное, лишённое человеческого лицо. — Ты ведь крыса, червь. А рождённый ползать не летает.       И присвистнув, стремительно пошел прочь, такой же затянутый и обворожительный какой-то чудесной собранностью в движениях. Он казался молодым-молодым, намного моложе Господина Консула в статусе Μεγάλος δράκος, но тот давно уже казался народу завтрашним стариком.       Господину консулу шел пятьдесят третий год.       Лева был его двумя годами моложе. ***       Александр проснулся как от рывка и первое мгновение он был убежден — от удара наотмашь по лицу.       В крошечном номере забытого богом мотеля было темно, как обычно и бывало в рабочих секторах, когда утро только-только пробиралась в тесные улочки. Во всяком случае, неровные поверхности смутно белых стен, далее — зеркало, стол и два стула — все это смутно выступало из темноты горчащего пьянства, и мир больно звенел, отражаясь в углах. Этот мир всецело принадлежал скомканному существованию в рамках. Это был мир секторов.       Александр с невнятным рыком сполз на пол, постоял на четвереньках, шатаясь, и отчаянно попытался удержать голову ровно. Не получилось. Он снова откинулся на подушки, остро пахнущие спиртом и куревом, зажмурился. В висках гудело, болели глаза и распухшее горло. Доброе утро, родной.       Минут десять тишины и темноты, еле-еле позволяющей унять тошноту, а затем, громко и надрывно, как вой набата, зазвенел заведённый будильник. Черт его знает зачем.       Пришлось снова открыть глаза. Полутьма больше не жгла беспокойством, а наоборот, стала спасением. Александр рвано вздохнул. Ну, с богом... богами, всем, что откликнется! Оставаться в этом мотеле тоже не дело. Особенно, если опять была пьянка. Особенно, если вспомнить, что на его плечах ответственность заговора против действующего правительства.       А пьянка была.       Александр поднялся с кровати, задев ногой пустую бутылку. Та зазвенела, тоненько всхлипнула, покатилась, блестя темными боками. Она остановилась резко и некрасиво, врезавшись в безвольное тело поперек комнаты. Тело было голое, волосатое, измазанное помадой и засохшими пятнами семени, и до неприличного пьяное. Александр брезгливо поморщился и обошел его стороной.       В номере царил небывалый квардак, будто всю ночь напролет, не прерываясь ни на секунду, свершалось таинство вакханической оргии или же что-то похожее на нее по грандиозности и размаху. Вперемешку с бутылками, банками и разбитыми стаканами тут и там валялись сигаретные окурки разных марок, забытые пачки, полусвернутые косяки. Пол был утыкан черными кружочками сажи — бычки тушили, не загоняясь. Ближе к ванной картина была ещё хуже: среди кучи одежды, нестиранного женского белья и блевотных луж валялись рассыпанные таблетки, белые порошки и штуки три шприцов, один треснувший пополам, у двух других были безнадежно погнуты иглы. Александр поморщился, лавируя в потоках этого ужаса и искренне надеясь ни во что не вписаться. Удача, не подведи.       Александра и самого нехило шатало, но он умел пить, да и держал себя ни в пример лучше, чем все эти "прожигатели жизни", которых занесло к нему на попойку просто так, шальными ветрами. С благословения Белого бога и господина-Лукавого, само собой разумеется.       Он нащупал выключатель и неспеша надавил. Тонкая полоса золотистого света вырвалась из-за изрезанной двери и заставила на секунду зажмуриться. А представшая секунду спустя картина заставила Александра снова зажмуриться. В ванной, прямо на покрытой безобразными трещинами плитке, спали в обнимку два существа неопределенного пола и возраста. Нити слюны и тонкий слой комкующегося от влаги порошка окружал их подобием шлейфа. Ирония самой жизни, будь она неладна. Но Александру было плевать и на бесполых созданий, и на иронию жизни, и много на что ещё. Ему хотелось просто принять душ и почистить зубы.       В неглубокой ванне обнаружилась какая-то девица, плавающая в луже собственной блевоты. Судя по размазанному макияжу — обыкновенная проститутка. Судя по коже и выражению лица — совсем молодая.       Омерзительно пахло мочой.       Александр вздохнул, брезгливо выудив девицу за волосы, параллельно захватил тех двух красавчиков и выкинул их в коридор. Душ принимать расхотелось. Ладно уж, все хорошо!       ...Когда через четверть часа он с ноги распахнул дверь и грубо пнул вяло копошащиеся тела, его было уже не узнать. Он был как чёртово божество, спустившиеся в вонючий притон — колыбель порока, дабы покарать нерадивых или просто обматерить всех разом, оставить щедрые чаевые и благополучно свалить в закат.       «Они ещё долго в себя не придут, — насмешливо думал Александр, пробираясь назад в комнату. — И никогда меня не забудут… О-ла-ла, они должны мне быть благодарны! Еще как благодарны!... Видит бог, я раскрасил их однообразную жизнь новыми красками, они были свободны, они испытали настоящие безумие, настоящую похоть, истинный, чистый грех прелюбодеяния, истинный разврат, совершеннейшее святотатство!.. Ооо, это место навечно пропахло пороком, ничто не сгонит сладчайшего аромата. Люди порочны, так завещал мой духовный отец, мой Лева, так завещал бог, так захотелось лукавому... Но теперь они видели истинную вакханалию, ощущали ее на себе. Что же, стыд — сладкое дополнение к бесчинству их слабых душонок. Сладкое...»       Александр небрежно сбросил с тумбочки груду барахла, бутылку с остатками пойла на дне, пачку тонких сигарет, чей-то телефон и кружевные трусы, аккуратно зашитые сверху. Найдя свой, хотя и совершенно севший мобильник,он натянул капюшон на лысый череп и с насмешливым свистом оглядел неприглядную комнату, будто художник, любовавшийся свежей картиной. На секунду он замер, не сводя взгляда с зеленоватого лица спящей возле шкафа проститутки и двух молоденьких мальчиков, дрыхнущих в груде жестянок, в вонючей, спиртовой луже, а затем махнул рукой и издевательски рассмеялся. Авторитет — страшная вещь. Александр испытал это на собственном опыте. И как для падших он сам, для него человеком-погибелью стал Лева — лидер Безликих, идущий против старого змея и его тирании.       Александр больше не глядел в сторону падших, однако и память молчала — стоило сперва дать хмелю улечься, тогда уж и мысли повалят. Уж Александр-то знал! Но, судя по всему, заварушку он учинил, и учинил явно на славу. Не то что действительно «вау», но хотя бы не стыдно, а по скромному мнению его случайной компании — пробиты все небеса разом. На что и расчитывалось.       Он ушел, а его собратья по пьянке остались. На довольно узкой кровати разместилось аж трое. Во-первых, шалава («Да сколько их тут?!» — возмущался чуть позже хозяин мотеля) с восхитительным телом, сверкающая аппетитными формами и полным отсутствием совести. Она спала, как трахалась, абсолютно спокойно, уверенная и даже скучающая оригиналка, которой и жить не в кайф, а все сводится в очередную мессу у Белого бога. Свободной рукой она обнимала бутылку, содержимое которой обильно лилось на подушку и коричневым пятном расползалось по грязной от семени простыне. Одеяло, перетянутое на другую сторону менее холодоустойчивыми "компаньонами", прикрывало ее талию и едва касалось бедер, очерчивая красивую грудь и длинные ноги. Истинная Афродита современности с татуировкой на пальцах, огромным кольцом в носу и резиновым страпоном в жопе. Картина маслом, что называется. С другой стороны спал женоподобный мальчик с крашенной мордашкой, золотистые волосы которого были закручены в дреды и частично вымазаны чем-то зеленым. Поперек спала неопрятная барышня из тех, кому чем бы не тешиться, лишь бы б вколоть, выкурить и поебаться без обязательств. Даже во сне лицо у нее было сосредоточенное и хмурое. Такая не пропадет. Молодец.       Она единственная из всех вызывала в Александре долю трепетного уважения.       Он простоял за дверью ровно секунду, будто наслаждаясь грехопадением изысканных грешников. Затем будто очнулся: достал сигарету, бросил в карман несколько мятых купюр и стремительно пошел прочь, брезгливый, недоступный, даже не думающий обернуться и взглянуть напоследок. Дверь захлопнулась так, будто рухнули пути к отступлению.       А Александр дождался хлипкого лифта, не глядя бросил на стойку ключи и направился к двери. Он планировал поскорее уйти, оказаться поближе к своему богу и лидеру, а там уж, в его объятиях поклясться себе никогда не ходить на сторону. Он поступал так всегда. И было в этом что-то красивое.       — Далеко собрался? — окликнул его слишком знакомый голос.       Александр вздрогнул, зябко повел плечами, но когда, чуть склонив голову, повернулся на звук, был абсолютно спокоен. Лева любил силу. И в Александре он любил железную стойкость и привычку не демонстрировать слабость.       — Не думал тебя застать здесь, — честно признался он, делая шаг навстречу и широким жестом указывая на окружающее пространство.       Лева мотнул головой. Тень от круглых полей широкой шляпы падала ему на лицо, выразительные холодные глаза скрывались за темными стеклами, воротник грязно-серого и давно не стиранного пальто скрывал подбородок и шею. Он не боялся быть узнанным. Только не здесь. Не на отшибе одного из секторов, где люди не живут, существуют. Только не там, где не осталось надежд.       — Разговор есть, — быстро сказал он, и чуть усмехнувшись, отвернулся.       — Можем взять номер и поговорить, — предложил Александр, и чуть подумав, добавил. — Что-то важное?       — Я собрал людей, — сказал Лёва, подумав. — Завтра пойдем на штурм Башни Слоновой Кости. Ты со мной, Миз?       Александр замер, за секунду не осознав, не поверив в услышанное. Башня Слоновой Кости, цитадель змея, костяк и дом его власти — казались ему чем-то восхитительным и желанным. Медленно-медленно его лицо прояснилось, черты оттаяли и приняли осмысленное, восторженное выражение. Он улыбнулся и горячо закивал, прикладывая ладони к груди. Леве даже на какое-то мгновение показалось, что он преклонит перед ним как перед иконой колени.       — О! — только и смог выдавить из себя Александр. — Да... Да, конечно! Разумеется! Разумеется я с тобой! Я всегда с тобой! Я на все ради тебя! Я пойду за тобой в любой ад! Я умру за тебя!       Лева кивнул, принимая его жаркое восхищение как должное. Его, закалённого, зрелого, обоженного жизнью, умиляла пылкая любовь романтичного мальчика, готового биться за любовь и идею как он сам почти тридцать лет назад за них бился. Он тешился ею как может тешиться только глубоко несчастный и достаточно эгоистичный человек. Возможно, какой-то частью сознания он любил этого Александра — наивного, не по годам сообразительного, с чуть оттопыренными розовыми ушами. Но почему он его полюбил? И полюбил ли ЕГО? На этот вопрос Лёва не мог ответить правдиво. Вышло бы некрасиво.       — Хорошо-хорошо, — проговорил он, приобнимая Александра за плечо обветренной ладонью с длинными, неожиданно ухоженными пальцами. — пойдем, мой мальчик. Поговорим в тишине. Давненько мы с тобой не виделись.       Александр покрылся пятнами довольной краски. Вся спесь, весь холод, какой только был в его многоликой душе, рассеялся как по мановению чьей-то руки. С Левой он был почти что ребенком: искренним, покорным, влюбленным. Лёва казался ему идеалом, прекрасным и совершенным настолько, что он, казалось, готов был в приступе совершенно нездорового экстаза рассечь грудную клетку ножом и раскрыть перед Левой, позволить тому влезть в нее руками и вырвать живое, горячее сердце. Лева, прекрасный, искушённый, напоминающий доброго отца, которого Александр никогда не знал и не видел, стал его одержимостью. Лева говорил о любви, и Александр готов был расшибиться в лепешку, чтобы доказать правдивость ответных чувств. Лева говорил о восстании, и Александр с жаром поддерживал эту безрассудную, самоубийственную идею. Лева поносил Господина Консула в статусе Μεγάλος δράκος, и Александр повторял за ним с ненавистью и презрением. В своем убеждении он никогда не задумывался, что Лёва стоял у истоков "губительного" режима, что его руками проливалась невинная кровь и его идеями до сих пор подпирались доски гробов тех, кто имел глупость идти за ним раньше. Не думал он и том, что Лёва воевал против человека, с которым годами делил постель и душу, делая волей-неволей свое положение особым. И конечно же, он не задумывался о той совершенно собственнической обиде, обиде отвергнутого любовника, которая крылась в высокопарных заявлениях о жестоком лидере и его преступлениях против народа. Лева плевать хотел на народ. Он резал людей как свиней и отстреливал как собак в мутные годы Всенародного Анархизма. Леве не плевать было лишь на себя и свою уязвленную гордость, не плевать было на Шуру, который посмел поднять руку на его чувства. Леве было не плевать и на власть, которой он лишился, и на здоровье, которое опасно пошатнулось под пытками. Но прозорливый Александр в этом был слеп как крот.       Они вошли в крошечную комнатушку, первую предложенную хозяином заведения, прокуренную и пропахшую чем-то кислым, но зато абсолютно пустую, без окон и имеющую на двери целый и надёжный замок. Лева окинул пространство долгим, изучающим взглядом и наверняка глубоко в душе тоскливо поморщился, потянувшись туда, куда ему дороги были закрыты.       — Слушай меня, милый, — сказал он, обращая все свое внимание на Александра, неловко примостившегося у двери. — Думаю, ты и так лучше моего знаешь о нашем плане.       Лева кривил душой. В планах совершенно искренним он не был даже со своим Шуриком — Шурой, превратившим себя в Дракона. С Александром же он делился лишь крохами, лживыми и сладкими как молодые мечты о свободе. Но Александр слушал его с интересом.       — Ты заменишь меня во главе армии, — тихо сказал Лёва. — А я смешаюсь с людьми нашего змея. Я убью его, а ты проведешь людей на штурм его логова. И... Ты будешь беречь их и себя по-возможности. Хорошо?       Александр с жаром кивнул.       — Ты замотаешь лицо туго-туго, как я учил тебя, — продолжал наставлять Лева, постукивая кончиками пальцев по липкой столешнице. Он ходил вокруг этого стола уже долгое время, будто и вправду был сам не свой от волнения. — Ты отвлечешь наших врагов. Под рабочую робу ты оденешь тот жилет, что я тебе дал, он защитит от случайных ранений. У каждого из наших будет запас лёгкого наркотика, чтобы отогнать панику и смягчить ощущение боли. Мы победим. Змей уже стар.       — Это точно! — рассмеялся Александр. — Куда ему! Он так привык сидеть в своей дыре, что уже и шагу сделать не может!       «Глупый ребенок, — устало и насмешливо подумал Лёва. — ты так доверчив, что дал мне ослепить тебя. Неужели ты правда думаешь, что Шура не в состоянии себя защитить? О, он из тех, кто на смертном одре способен вместе с последним вздохом перегрызть глотку неугодному. Шура-Шура... Ты сам виноват в этом. Ты сам будешь виноват во всем, что я заварю. Нельзя идти против тех, кто дорог. Нельзя, Шура...»       — Я скучал по тебе, — мягко произнес он, смягчая лицо и стараясь отогнать от себя смутно знакомый образ: невысокий, крепко сложенный, волевой, темные глаза, своенравная линия губ, серьга в левом ухе...       Александр почти застенчиво улыбнулся.       — Я тоже.       Лева кивнул головой, как суровый языческий бог, снисходительно позволяющий любить себя самое. Он молчал, скользя взглядом по худому телу Александра, изучал долго и пристально, словно бы видел впервые. Он, Александр, был совершенным мальчишкой, скуластым, некрасивым, с бритой налысо головой, с пробитым ухом — левым. В ухе было кольцо. Глаза были темными, а улыбка слегка зубастой. И звали его как... Лева улыбнулся, сперва болезненно и тоскливо, но тотчас опомнился и растопил собственное разочарование неискренней нежностью.       — Ты чем-то обеспокоен? — спросил Александр.       Лева перестал улыбаться и вымученно потёр переносицу.       — Меня беспокоит наш змей, — сказал он вполне искренне, однако избегая щекотливых уточнений. — но это не твоя вина, мальчик. Я просто очень устал.       И сказав это, Лёва вдруг и правда ощутил себя совершенно разбитым. Старые шрамы заныли так, будто их вскрыли ножом и щедро присыпали солью. Он скрипнул зубами, всей душой ненавидя застенки, в которых его как предателя, как животное на цепи, держал возлюбленный Шура. Ноздри затрепетали, будто вдруг вновь уловив запах мочи и крови, вонь животного ужаса и нечеловеческой боли в аромате предательства. В горле сам собой разбух, завибрировал крик, похожий на полурык, полустон. Лева потупился.       — И это Надежда борцунов за свободу, — цинично хмыкнул знакомый голос над ухом. — Лидер, герой, спаситель!.. Ты ведь любишь метафоры, Лёва. Скажи мне, насколько метафорично, что горстку отщепенцев сподвигнет на смерть обиженный стихоплет, подстилка того самого деспота и тирана?       Лева крепко зажмурился.       — Пошел вон из моей головы, — процедил он сквозь зубы. — тебя нет, нет, нет! Ты плод моей больной фантазии, Шура!       Знакомая, мозолистая рука в плотной перчатке подняла его голову за подбородок, запрокинула вверх, заставила глядеть в любимое и ненавистное лицо, в глубокие глаза, светящиеся жестокой насмешкой. Лева уловил смутный запах, его, Шурин, запах — то, как пах Господин Консул в титуле Μεγάλος δράκος в их последнюю встречу. Лева помнил свое избитое, истерзанное, неприкрытое тело на холодном полу одиночки, помнил склоняющегося над ним Шуру, помнил стоящих за его спиной телохранителей — в тот день была смена Бори и Лакмуса. Он помнил, что они старались быть безучастными, но жалели его, плакали, столь постыдно, столь непрофессионально и, конечно же, против воли.       — Верно, — сказал призрачный Шура, проводя большим пальцем по губам оторопевшего Левы. — я не живой. Ты меня выдумал. Ты так скучал, мой бедный, бедный Левушка, ты так мечтал вернуться ко мне, что случайно свихнулся. Ты пудришь мозги этому очаровательному ребенку, но даже он не может дать тебе покоя и наслаждения. И он не виноват. Я ведь знаю тебя лучше всех. Знаю, что делать, когда ты зол, когда расстроен, когда подавлен и грызешь себя изнутри. Я знаю все твои слабости и предпочтения, я знаю какую форму ласки ты принимаешь, как именно согласен говорить о хорошем, в каких позах готов давать и брать не сходя с места. Никто так больше не может. Именно поэтому я сейчас здесь. Потому что ты хочешь не его, а меня. Потому что фантом предавшего тебя друга ближе, чем до слюней верный мальчишка. А помнишь, Лёва...       — Сгинь! — отрезал Лёва, глядя на лже-Шуру прямо и холодно. — Разумеется, я хочу тебя, разумеется, мне ближе ты. Я прошел с тобой голодные годы и охоту на людей, прошел кровавые жатвы, прошел Анархию и колонии, прошел революцию и перестройку режима. Я убивал и миловал рука об руку с тобой. Я брал твои грехи на себя, как ты брал мои. Я делился с тобой куском хлеба, как потом делил ту шикарную спальню в Башне Слоновой Кости. Я писал стихи для тебя! Я доверил тебе всего себя, я обнажил перед тобой свои чувства... Ты в своем уме, Шура?! Конечно, ты мне, ебена мать, близок, я ведь любил тебя, сволочь! Любил как никого и близко никогда не любил, а ты меня предал, распотрошил и выбросил ради власти! Скажи, скажи, много тебе дало это? Ты наслаждался моими страданиями?! Тебе нравилось сдирать с меня кожу и наблюдать, как я теряю веру, ломаюсь, превращаюсь в морального калеку, урода, неспособного ни на что, кроме чего-то страшного, среднего между больной любовью к тебе и первородной ненавистью?!       Фантом просочился сквозь пальцы, Лёва был уверен, что в какой-то момент озверел настолько, что набросился на него, вцепился в незащищённое горло и попытался душить.       — Да, — отозвалось в ушах кровяным стуком, на выдохе, мазнув по губам — тело помнило Шурины поцелуи.       Лева остался один в темноте и тишине, в одиночке-ловушке собственного сознания.       — Ты точно хорошо себя чувствуешь? — обеспокоенно спросил Александр, коснувшись его плеча неловко дрожащей ладонью.       Лева вздрогнул, ощутив, что стоит посреди неуютной клетушки, что взмок и устал, что дрожит как лист на ветру и едва-едва в силах шевелить языком. Он закрыл лицо ладонями и стоял так долгие пару минут, не шевелясь и не говоря ни слова.       — У тебя было такое странное лицо, — продолжал Александр, неловко его осматривая и ощупывая. — мне показалось, что в тебе что-то боролось.       И тут Лева трижды проклял свою неспособность кастрировать чувства.       — Не будем об этом, — вымученно улыбнулся он.       — Но...       — Я СКАЗАЛ, НЕ БУДЕМ.       Александр невольно отпрянул и часто-часто заморгал покрасневшими глазами.       — Хорошо, — не стал спорить он. — извини. Я не буду.       Лева скрипнул зубами.       — Вот и не надо, — проговорил он, сгребая мальчишку в охапку и принимаясь жестоко, неистово целовать, злясь на себя и на Шуру, которого не мог разлюбить, злясь на Александра, который был слишком жалок, чтобы заменить собой прежнюю зазнобу, злясь на весь мир, который корчился в муках, но сдыхать не планировал. И вся его животная, циничная ярость выливалась как кипяток из ведра на ни в чем не повинного Александра.       — Ты с ума сошел, Лёва! — не выдержал тот, предпринимая стоические попытки вывернуться из стальных объятий. — Ты... Ты... Да Лёва, послушай же, а! Ты делаешь мне больно, Лёва!..       Лева неохотно отстранился. Александр тяжело дышал, его плечи истерически вздрагивали. На лице и на шее стремительно алели и синели следы от укусов, губы опухли, в уголках собирались капельки крови и стекали по подбородку тонкими змейками. Лёва протянул руку, смазал кровь с чужих губ и с наслаждением облизал палец. Его глаза потемнели как небо в грозу. Зрачки безумно расширились.       — Отсоси мне, — ни с того ни с сего приказал он.       Александр поморщился, однако, видя состояние своего наставника и возлюбленного, без пререканий опустился на колени и потянулся руками к ремню. Лева откинулся назад и упёрся в столешницу. Его лицо было спокойно как у покойника.       — Не мешай мне и не шуми, — инструктировал он, рассеянно глядя куда-то мимо, в белую стену, покрытую рассыпчатыми узорами плесени. — я хочу быстро. Мне надо расслабиться. Ты будешь хорошим мальчиком, Александр?       — Да... — почти прошептал тот.       На губах Левы появилась тень слабой улыбки.       — Ты молодец, — произнес он, проводя ладонью по бритой голове Александра, поглаживая хрупкий затылок, и тут же, не размениваясь на плавные переходы, дав только чужому рту принять его в себя, сомкнул ладони и принялся двигаться.       Александр под ним хрипел и задыхался, но Лёва будто не слышал, полностью растворяясь в иллюзии минутной власти над кем-то, отдаваясь грубым, ритмичным толчкам и почти болезненному наслаждению. Вполне возможно, в этот момент он воображал на месте Александра Господина Консула в статусе Μεγάλος δράκος, который заслуживал лёгкого дискомфорта за весь свой необъятный цинизм. Но Шура был далеко, а за его грехи отдувался ни в чем не повинный мальчишка. Лева причинял ему боль, чувствовал это и старался сильнее, вымещая всю скопившуюся обиду, разочарование от полузаконного существования, презрительную ярость от осознания собственного одиночества. И Александр терпел, понимая, что не сможет с ним справиться. С Левой-стихией мог сладить только один человек. Но ему это было не нужно.       — А сейчас я кончу, — сказал Лёва все тем же плавным, механическим голосом, проглатывая сдавленные, хриплые выдохи и ускоряя движения. — кончать буду в тебя. Хочу, чтобы ты проглотил.       Александр замычал и дернулся. Лева с предупреждающим, воющим стоном вжал его лицом себе в пах и задвигался ещё быстрее. Несколько бесконечно долгих минут на его лице держалось отчаянное, мучительное выражение, а затем черты просветлели, на выдохе окрасились в розоватый, а затем и вовсе обесцветились до лёгкой прозрачности, вытеснив эмоции и эхо примитивного наслаждения. Он со вздохом отпихнул от себя Александра как использованную салфетку и замер, тяжело и неровно дыша.       — Шура... — на выдохе прошептал он.       Лева на секунду забылся. Лицо его истончилось, голос звучал печально и болезненно-горько, а по щекам пробежали две острые и отчаянные слезы.       Александр изменился в лице, наблюдая за этой картиной.       — Ты опять уходишь к нему, — обвиняюще произнес он. — ты находишься со мной, но отрицаешь это. Ты хочешь, чтобы вместо меня был он. Я ведь знаю... Когда ты кончаешь, ты всегда видишь его. Когда тебе хорошо, ты хочешь его. Меня будто бы не существует.       Лева открыл глаза. Привычное хладнокровие почти вернулось к нему. И хотя он по-прежнему стоял у шаткого стола со спущенными штанами, само ощущение давящего холода и беспощадной жестокости, исходящее от него, было гнетущим.       — Замолчи, — цыкнул он, неспеша обтираясь и натягивая штаны. — ты обещал идти до конца.       Глаза Александра вспыхнули стыдом и обидой.       — Против врага народа или против мужчины, которого ты только что звал? — неожиданно сам для себя выплюнул он.       В мгновение ока Лёва оказался перед ним и от души, не стесняясь, ударил. Александр издал задушенный звук, губы лопнули и припухли, между зубов и во рту стало кроваво и вязко.       — Хоть слово, — страшным, мучительным тоном прошелестел Лёва, ткнув пальцем в лицо Александру. — хоть ещё одно слово в эту степь!.. Ты меня понял?       Александр вздрогнул и покорно кивнул. По его щекам текли слезы.       — Не реви, — поморщился Лёва.       — Прости, — смущённо выдохнул Александр.       Лева покачал головой, в бесчетный раз преображаясь лицом, на этот раз принимая вид виноватый и ласково-укоризненный.       — И ты меня, — произнес он, принимаясь поглаживать Александра по голове. — Я не должен был злиться. Но и ты — обещай мне! — что больше не будешь говорить мне такие слова... Я ведь люблю тебя.       Александр смущённо улыбнулся.       — Я умру за тебя завтра, — клятвенно пообещал он.       — Да будет так, — не стал спорить Лёва. ***       Башня Слоновой Кости возвышалась перед ними черным призраком непройденных испытаний. Лева видел со своего возвышения, как нервно прохаживается вперёд и назад Александр, облаченный в рабочую робу и замотанный в бинт, как нервно перекатывается человеческая масса — толпа, бесконечно большая для безвольных секторов и бесконечно малая, чтобы сладить с мощью элиты. Лева улыбался, не ощущая жестокости и вымученности собственной улыбки.       Все это было не сражением, не борьбой. Мистерией. Это было тщательно спланированным представлением, ритуалом, в котором значительны были только две фигуры: Шура в угольно-черном как Смерть и Лёва в кроваво-красном как Мука. Шура был предателем против любви, и его люди, жалея Леву, приняли это предательство. Лева становился таким же. Его месса имела за собой лишь одну, бесконечно жестокую цель: погубить многих. Кровавым закатом должен был пролиться огонь его ярости, напитанный кровью бунтующих и защитников Башни. Кровавым рассветом должна быть пролита жизнь Господина Консула в статусе Μεγάλος δράκος на исходе игры. И ради этого Лёва даже был готов умереть сам. Он был поэтом, не романтиком-стихоплетом, но теургом, погруженным в тайны вселенной. И если что он и понимал кристально ясно как день, то только то, что любовные клятвы на крови, клятвы верности, не переступаются безнаказанно. Шура предал его, и Лёва готов был откликнуться тем же.       Он сидел в неприметном углу, уже полностью облаченный в черные одежды защитника Башни, крутил в руках маску и ждал. Его партия начиналась чуть позже, когда будет прорвана первая линия обороны и когда в суматохе людям будет некогда пересчитывать друг друга. А там уже подобраться поближе к "своим" и убить Шуру представлялось не невозможным.       — Ты так стремишься увидеть меня, что готов цинично пожертвовать тысячами невинных жизней, — рассмеялся рядом бесконечно знакомый и по-юношески чужой голос Шуры. — а потом что? Убьешь меня? Левчик, а сможешь ли ты спокойно спать после этого?       Лева вздрогнул, однако принудил себя повернуть голову и поглядеть в призрачное лицо несуществующего собеседника. И от давно забытого образа противно заныло в сердце. Этот фантом был непривычно, до одурения молод. Лева помнил такого Шуру, конечно же, помнил: тонкого, угловатого, босоногого и закутанного в старые рубашки с чужого плеча. Помнил его глаза, лучистые, на треть лица. Помнил пушистый абрис светлых-светлых волос, которые редко бывали чистыми, но которые мучительно хотелось раз за разом пропускать через пальцы. Помнил улыбку, теплую как юношеская любовь, в которой было много от жемчуга.       — Ты такой... — не выдержал он.       Шура печально улыбнулся.       — Я такой, какой частью меня ты дорожишь, Лёва, — тихо сказал он. — Твоя ненависть, кто бы спорил, сильна. Но любовь все же сильнее. Понимаешь ли, ты способен убить меня настоящего, деспотичного Господина Консула в статусе Μεγάλος δράκος. Того, кто тебя предал и одиннадцать месяцев держал на цепи. Но помни пожалуйста, что я и он — это один человек. Его смерть будет смертью и для меня, твоего Шурика, в обнимку с которым ты спал в оврагах Кровавых Долин. Ты убьешь вместе со мной зрелым и того мальчика, которому написал «Медленную звезду», Лёва.       — Так не хочется умирать?       Фантом Шуры вскинул в молчаливом удивлении брови.       — Тебе же не надо, чтобы я тебя убивал, верно? — разъяснил Лёва. — Думаю, будь я твоим фантомом, тоже бы давил на жалость: да как ты можешь, да ты рехнулся, да я же твой Левушка, которого ты кормил в ущерб себе, да я же тот мальчик, который написал тебе «Медленную звезду»... Тьфу, мерзость! Ты же пытал меня, Шур. Ты добивался от меня признания в заговоре, которого не было. Ты ломал меня одиннадцать месяцев, час за часом, изо дня в день. Чего ты хочешь теперь? Слез радости и страстного поцелуя?       Шура молчал, избегая глядеть на него.       — Я плод твоего воображения, Лёва, — наконец сказал он. — Это ты какой-то частью себя не хочешь меня убивать... Но не думал ли ты, дорогой, что и настоящий я совершил страшнейшую в своей жизни ошибку, а теперь уже поздно?       Лева усмехнулся.       — Ты сам говоришь, что ты плод моего воображения, — напомнил он. — Ты говоришь только то, о чем я сам мог задумываться. Но Шура предал меня. У него был выбор. И он выбрал не меня. К сожалению.       Когда он повернул голову, чтобы поглядеть на фантомный привет из далёкой юности, Шуры рядом не оказалось. Он ушел также внезапно и тихо, как и пришел. Лева остался один.       Долгое, бесконечно долгое мгновение он обессиленно смотрел прямо перед собой, в свинцовое мертвое небо, в котором, рубиново полыхая, умирало воспалённое солнце. Потом равнодушно натянул на лицо маску, проверил оружие, сунул кортик в сапог, удостоверился в опасной остроте кастетов и пошел вниз, таясь по углам. Башня Слоновой Кости стонала и дрожала, изрыгая из себя безмолвное проклятие: ужас смерти и торжество крысиной жестокости.       Лева пробирался в самую глубь кровавого шевеления, туда, где четверо телохранителей прикрывали своими телами Шуру и где действительно дрались насмерть. Лева провел с ними слишком долгое время, чтобы питать пустые иллюзии. Они были хищниками, профессиональными убийцами, закалёнными в таких условиях, из каких люди не выходят, не потеряв способности размышлять о жалости к неприятелю. Лева, в отличие от мятежников, был с ними лично знаком. Он знал, чего стоят Шура, Лакмус, Звонок, Ян Николенко и Боря. Он сам стоял у истоков создания группы, он сам придумал название. Тогда он был молодым и наивным как сейчас Александр, ведь только по молодости и незнанию можно назвать сборище из двух манипуляторов и шестерых убийц «Берегом Истины». Потом, уже при власти, их костяк именовали сокращённо «Би-2» — аббревиатура с отсылкой на пересмотрение идеалов, ничего больше. Эту лаконичную и скупую концепцию выдумал Шура.       И как бы он не убеждал себя, что морально готов к новой встрече, на деле же все оказалось куда как непросто. Лева осознал это только когда прорвался достаточно близко и мог со своего укромного места видеть спину Господина Консула в статусе Μεγάλος δράκος, перетянутую тугими ремнями. Он понял, что не готов его видеть.       Наверное, именно это поднялось у него в груди холодной, обжигающей яростью, напрягло до помертвения мышцы, застав рвануться вперёд, прыгнуть с изящной, смертельно опасной грацией дикой кошки и оказаться прямо за Шурой. Дальше уже была техника. Лева в полной мере осознал близость своего безумного плана к реализации только когда одной рукой передавил Господину Консулу шею, а другой достал пистолет и ткнул ледяным дулом ему висок. И засмеялся. Его хохот под маской звучал истерически и задушенно.       Шура равно втянул носом воздух, но быстро, похвально быстро взял себя в руки.       — Убьешь меня, мальчик? — вкрадчиво произнес он, не узнавая Левы. — Думаешь, этим твои проблемы решатся? Думаешь, твоя минутная слабость в критическую минуту и неверность присяге оправдает мое убийство?       Лева скрипнул зубами.       — Хитрый ублюдок, — прошептал он, касаясь пальцем курка, умом понимая, что счёт идёт на секунды, что Шура бесконечно хитёр, и если уж шанс выпал — надо стрелять, сразу, без промедлений. Но сделать роковой выстрел не мог. Он тысячу раз вышибал мозги людям, он делал это по молодости, когда дрожали от напряжения руки, делал потом — жестоко и хладнокровно. Но никогда, никогда до этой минуты, он не испытывал такого всепоглощающего бессилия. Лева смотрел прямо перед собой и видел юного Шуру, окутанного как нимбом золотом здоровых, пушистых волос. И чем дальше, тем яснее он понимал, что выстрелить не сумеет. Только не в него. Никогда.       На затылок обрушился тяжёлый удар, такой, что из глаз посыпались кровавые искры, а тошнотворная тяжесть перебила дыхание. Лева захрипел, застонал, и выпустив Шуру, упал на колени. Его тут же скрутили, общупали, обезоружили и прижали к полу жалким, беспомощным, проигравшим. Вокруг стоял нескончаемый шум, насквозь пропахший кровью. Лева с трудом мог слышать стоны и крики, но ему было все равно. Он вдруг почувствовал смертельную усталость от всей этой бесконечно затянувшейся ситуации. Он был не так молод, чтобы очертя голову кидаться мстить за обиды. Он хотел, черт возьми, ужасно хотел понимания и покоя. Он не мог существовать в мире, где его роль замыкалась на одной ненависти, но не мог и пытаться вернуть то, что Шура у него предпочел хладнокровно отнять. А потому, в эту минуту, лёжа придавленным на полу, Лёва не хотел ничего лучшего, чем застрелиться.       — Поднимите его, — услышал он откуда-то сверху приказ, озвученный равнодушно и беспощадно.       Лева мотнул головой, но Лакмус и Боря уже ставили его на колени: оба спокойные до отвратительного и прохладно-немые. Лева вновь скрипнул зубами, ощущая, во-первых, зудящую, горячую боль во всем теле, а во-вторых — раздражение и досаду. В глазах болело как от насильно непролитых слез. И больше всего в эту минуту он ненавидел себя и свою слабость. Шура и «Би-2» вросли ему в душу, а на войне сантименты приравнены к смерти.       Как оказалось, бунт был подавлен, мертвые отправились к мертвым, живые — к живым. А Лёва стоял на коленях перед бывшим напарником и возлюбленным, задыхаясь под увесистой маской от за горло держащей боли. За его спиной стояли двое из бывших друзей, ещё двое — с боков, нацелив дула на безоружного. Они, элитные приближенные μαύρο κοπάδι, не знали пощады. Лева и сам был таким.       — Ну и кто же он, наш Герой? — произнес Шура, глумливо и высокомерно поглядывая из-за стекол алых очков на полностью униженного и растоптанного неприятеля. — Борь, сними с него маску. Хочу видеть его трусливый взгляд, когда он исдохнет.       Лева вскинул голову и даже почти не сопротивлялся, пока ловкие руки Бори открывали ремни и сдирали с него последний из защитных барьеров. Как минимум, он всё ещё мог насладиться их изумлением.       — Вот как, — выдавил из себя Шура, когда маску убрали, и его взгляду предстало гордое, насмешливо-обреченное лицо человека, которому он клялся, как минимум, в вечной верности. — Вот как...       Казалось, он хотел бы, да не мог подобрать слов. Молчали и Четверо, неуютно переступая, обмениваясь тревожными взглядами и не решаясь смотреть прямо на Леву. А тот стоял перед ними, возвышенный как пленный король древности, как тень Отца Гамлета, обреченного на позор. Он стоял и смотрел. И в изгибе его тонких губ, в вызывающем повороте головы, в растрёпанных волосах было что-то циничное и беспощадное. «Вот он я весь, — казалось, говорил он, глядя на Шуру. — Безоружный, беспомощный, совершивший покушение на тебя. Помнится, ты хотел меня убить. Ну, убивай!.. Если сможешь».       Шура молчал, глядя в пол.       — Ничего не хочешь сказать? — не выдержал Лёва.       Шура вздрогнул и будто очнулся.       — Какого черта ты творишь? — спросил он. — Не тебе строить заговоры, брось...       — Пошел нахуй, — произнес Лёва, глядя перед собой. Звук его голоса звучал механически.       Шура качнул головой.       — Уведите всех пленников, — приказал он, поднимая голову и сурово глядя на кого-то за спинами Четверых.       Лёва поморщился.       «Значит, я не один, — подумал он равнодушно. — значит, он решил нас пытать. Хорошо».       Хотя ничего хорошего не было. Лева не был идиотом и трезво оценивал силы, он понимал — второй раз из застенок «Би-2» живым он не выйдет.       В отдалении мелькнула серая тень — наверное, кто-то из мелких начальников почтительно приблизился к Господину Консулу в статусе Μεγάλος δράκος с каким-то вопросом. Шура, видимо, все ещё находящийся в лёгком расстройстве чувств, рассеянно оборотился к нему.       — Этого, — спрашивал незнакомый, не говорящий Леве ничего голос. — со всеми?       — Нет, — сказал как отрезал Шура. — Этот особый.       Затем он помолчал, а потом обернулся к Боре и Лакмусу:       — Сделайте все сами. Понятно?       Те синхронно кивнули. Лева подавил желание состроить гримасу.       — Забота пиздец, — прокомментировал он.       Боря поглядел на него.       — Ты сможешь идти?       Лева презрительно фыркнул и поднялся на ноги, смерив его таким взглядом, что лицо Бори против воли приняло виноватое выражение. Он пошел не как осуждённый, а как оскорбленный, высоко подняв голову и глядя на старых приятелей так, что они не выдерживали и отворачивались.