Мотив Иуды

И видел я, что одна из голов его как бы смертельно была ранена; но эта смертельная рана исцелела, — Откр. Иоанна 13:3.       Дверь в камеру со скрипом приоткрылась. Лева не пошевелился.       — Эй, — позвал его Боря. — Левка, ты меня слышишь?       За голосом, шепчущим эхом расползшимся по углам крохотной камеры, вошёл и его обладатель: высокий, худой, с устрашающей черной гривой беспорядочно взбитых, с проседью, длинных волос. Лева упорно глядел в стену. Боре, если он и действительно хотел продолжать говорить с ним, предстояло порезать пальцы о грани холодного равнодушия.       Движение затихло — кажется, Боря неуверенно топтался в дверях, поглядывая исподлобья на свернувшегося в комок у стены Леву. Тот невольно хмыкнул. Вот она — опора и гордость мнительного Господина Консула в статусе Μεγάλος δράκος! Непоколебимые живодёры ходят мимо его, Левиной, камеры так, будто дел других нет, а раз в полчаса непременно кто-то заходит то ли поглазеть, то ли лично удостовериться, что друг старый не помер.       — Ты... — Боря промедлил, но всё-таки решил не тянуть резину и не испытывать слабые Левины нервы на прочность. — Ты в порядке? Не хочешь поесть?       — Сдохну с голода Ему назло. И ты тоже не стой... Ну, проваливай!       Боря пожал плечами.       — Босс не хочет твоей смерти, Лев, — тихо сказал он, и в этот момент его голос звучал по-человечески тепло и несчастно. — и мы не хотим. Не упрямься. Ты ведь сам понимаешь. Он не станет тебя судить, как судит зачинщиков бунта.       — Я зачинщик бунта! — не выдержал Лёва. — Это я, заметь, все спланировал! Это я оговорил Господина, блять, Консула, чтоб ему нахуй!.. Это я поднял массы и склонил их к восстанию! Это я пригнал их сюда, вдохновил возможностью взять Башню Слоновой Кости, хотя и знал, что это пустая затея!.. Это я заставил их умирать! И это я, Борь, заметь, это я чуть не вышиб Ему мозги!..       Боря дёрнул руками.       — Думаю, он знает, — признал он, опуская глаза. — но он сделает все, чтобы замять...       Лева медленно-медленно, не меняя выражения лица и не изгоняя стеклянного холода из мертвых, как оловянных глаз, повернулся и мазнул ухмылкой по Боре. Его смятая, скомканная эмоция обожгла, как струя горячего пара.       — Он пытал меня, — слишком тихо произнес Лёва, опуская взгляд и принуждая уголки губ раздвинуться в кривом подобии полуулыбки. — И держал на цепи. В одиночке. Без света и звука. Вытаскивал только, чтобы в очередной раз смешать с грязью и разрушить там, где я был перед ним беззащитен и предельно открыт — в душе. Кормил внутривенно. Иногда лечил, чтобы я не издох раньше нужного. Ты видел мое тело? А не хочешь взглянуть?.. Что ж так, неужели не интересно, как выглядят шрамы любви Господина Консула в статусе Μεγάλος δράκος, оставленные мне на память?!.. Нет?       Боря едва заметно изменился в лице и сделал шаг к двери.       — Я не стану говорить с тобой об этом, — строго предупредил он. — Он мой босс. Помни об этом. Я поклялся хранить ему верность.       — Ты поклялся нам обоим.       — Но ты предал его, Лёва.       — А он предал меня. Как думаешь, зачем? Трон жопу натер? Тесно сидеть стало?       — Я не имею права. Прости.       Лева болезненно усмехнулся и вновь отвернулся к стене, прижав колени к груди в трогательном, отчаянном жесте, так ужасно не идущем взрослому, решительному мужчине. Боря вышел, хлопнула дверь, с ржавым стоном закрылись засовы. Лева опять остался один в темноте и тишине, которые, по правде, на дух не переносил — презирал, ненавидел, боялся, как травматическое воплощение худших кошмаров. Здесь, в мире утробы, где нет рождения, но каждое явление — зацикленный выкидыш, повторенный тысячекратно, он чувствовал себя болезненно, мерзко. Он оказался здесь впервые слабым, влюбленным, он даже не понял, что игры закончились — он верил Шуре как себе самому. И он оплатил свою веру каждым мгновением боли, каждой каплей пролитой крови, каждым импульсом и каждым черепком разбитого сердца. Он заплатил за глупейшие из своих заблуждений, за слепую любовь, холодом в глазах любимого, презрительной гримасой на знакомых до вздоха губах, болезненным интересом, с которым тот следил за его муками.       Все можно простить и все можно передать. Священная истина. Лева испробовал это на себе.       Нельзя простить только унизительного клеймения.       Нельзя предать пустоту.       Лева приоткрыл глаза, но темнота была мутной, дымчатой, жгучей. Он не видел и не ощущал ничего, только каменный пол холодил снизу, а сверху тянулось беспощадное давление космоса. Лева дрожал от холода. В глазах — как песку насыпали, горло болело, язык горчило обидой. Он лежал так бесконечно долгое время и пытался вообразить, что ощущает, на что похожа его уродливая любовь, проросшая сквозь заслоны из самолюбия и сомнений. Перед внутренним взглядом сама собой формировалась бесконечная, неправильно сформированная комната, смутно похожая на одну из комнат Башни, там, наверху, в жилых покоях. Лева смутно видел очертания серых стен, то плотных, как камень, то тягучих, как шелк. Перед ним было зеркало и кусок мрамора, оттесанного и положенного горизонтально, вровень с зеркалом, какие бывают у туалетных столиков. В углу, прислонившись к стеклу, стоял подсвечник с одинокой свечой, под ним была книга. Лева поглядел на них мельком и в досаде поморщился. Свеча не горела, книга была закрыта. Безверием и безнадежностью пах спертый, тягучий воздух.       Лева приблизился к столу и в отчаянном, непонятном порыве схватил тяжёлую книгу, распахнул как разломил позвоночник — с мучительным, сладким хрустом.       «Лишь рождение может победить смерть, именно рождение нового, но не возрождение старого» — было написано черным по белому на одной из страниц.       Лева поморщился как от боли, закрыл книгу, потом открыл ее вновь, но уже на новой странице.       «Истина одна, мудрецы говорят о ней, используя многие имена», — ухмыльнулись страницы.       Лева раздражённо пролистал вперёд и назад, а потом остановился где-то посередине.       «Герой – это человек, который добровольно смирился со своей судьбой».       Лева обреченно покачал головой, закрыл книгу и отложил на полку. Почему-то теперь он видел перед собой старую Библию в выцветшем переплете, хотя за секунду до этого книга явно ей не являлась. Пространство сомкнулось, вытянулось и поплыло, а Лёва все стоял перед зеркалом, глядя на свое выцветшее отражение. Он казался себе уродом и мертвецом. Он себя ненавидел. Кристальный звон тишины отражался градом от стен.       Внезапно скрипнула дверь.       — Странно, — сказал Лёва, не сводя взгляда со своего отражения. — здесь нет двери.       В отражении, чуть позади, мелькнула фигура, задрапированная в черный плащ. На ее лицо падала тень от широких полей фетровой шляпы, а глаза прятались за обезличенными, маково-кровяными стеклами круглых очков в изящно тонкой оправе.       Лева поморщился. Он сам использовал подобные приемы для размытия собственной личности, но эту фигуру узнал бы из миллиона других, даже если бы сиюминутно ослеп.       Фигура приблизилась, и Лева ощутил широкую ладонь в плотной перчатке, проведшую по его волосам.       — Почему ты такой невменяемый и капризный? — печально спросил Господин Консул в титуле Μεγάλος δράκος, скрывая в уборах участия насмешку и возбуждение.       Лева вздрогнул и вновь оказался в одиночке, в холоде и темноте. Но теперь он был там не один. Их было двое.       — Здравствуй, Шура, — холодно сказал он, открывая глаза, и они заслезились от болезненного перепада. — будь добр, убери руку. Откусить на извороте я ее точно успею.       Шура над ним негромко, но мягко хмыкнул.       — Ты всегда был таким своенравным, — сладко протянул он. — таким непокорным, таким ветреным. Ты всегда мог войти в мои планы и нарушить их одним неосторожным движением. Ты — сама непостоянность, Лёва. Тебя невозможно загнать в формулу порядка и точности.       Лева улыбнулся, прижимаясь щекой к ледяному полу.       — Знаешь, я часто размышлял, — тихо сказал он, не поворачиваясь, чтобы тотчас же кинуться в драку, но поводя плечом, чтобы скинуть обманчиво ласковую руку. — думал, а времени на это дело у меня было достаточно: почти год в одиночке и ещё полтора в секторах. Так вот, Шура. Неужели весь этот фарс, все это хождение по мукам и воцарение на грехах, неужели все это — от страха?       Тишина звякнула как расстёгнутое колье, а потом зашуршала и заскрипела плотная ткань: Шура, Господин Консул в титуле Μεγάλος δράκος, опустился на каменный пол возле пленника и ласковым, полуродительским жестом подтянул его к себе, приподнял как ребенка и уложил головой себе на колени. Лева вздрогнул и приоткрыл глаза, увидев первым делом, что в одиночку занесли ручной светодиод, а уже позже — что светодиод действительно мощный и заливает углы, как молоком, а у двери стоят Ян и Звонок, заложив руки за спину.        Лева поморщился.       — Если я тебя сейчас поцелую, ты меня оттолкнешь или обнимешь? — спросил он хриплым, слегка дрожащим голосом. — А потом? Прикажешь Янику и Звонку выйти или унизишь меня, поставив на позицию дешёвой давалки? Попросишь прощения, не испытывая вины, или просто соблазнишь на глазах подчиненных?..       — А если, — перебил его Шура, опуская спокойную, верткую руку и поглаживая Леву по небритой щеке, затем опуская и проводя указательным пальцем по шее. — если сейчас сделаю так, — он надавил костяшками на дрогнувший кадык и улыбнулся, поймав задушенный выдох. — а потом так, — говоря это, он цепко, опасно сжал пальцы на беззащитно обнаженной перед ним шее. — и надавлю, и буду давить, а потом — ррраз! — и до хруста? Что ты на это скажешь?       Лева отвёл взгляд и расслабился, усыпляя бдительность Господина Консула в статусе Μεγάλος δράκος, а затем поднялся как взлетел и тряхнул головой. Цепи на его руках и тяжёлый ошейник на шее налились опасной синевой, заискрились, готовые в любую минуту поразить строптивого пленника током.       — Сними с меня их, — попросил Лёва, заискивающе улыбаясь и потягивая вперёд скованные вместе запястья. — и поговорим на равных, а не как господин с рабом. Я не раб тебе, Шура. И никогда им не буду.       Губы Шуры исказила острая, понимающая усмешка.       — Макс, — негромко, но властно позвал он, и дверь тут же отворилась, пропустив луч зеленоватого света и светлую голову Макса, похожего на бюджетную версию славянского бога, если, конечно, можно вообразить себе божество в форме телохранителя-киллера.       — Да? — спросил Лакмус, тем не менее, прижав ладонь к груди и превращая ситуацию в формальную операцию.       — Ключи, — потребовал Шура.       Лакмус снял с пояса тоненький ключ, похожий на плоскую ложку, с одной стороны аккуратно подпиленный и покрытый резьбой, и дойдя до Шуры, почтительно вложил ключ в его требовательно протянутую ладонь.       — Служит, — поморщился Лёва, произнося это слово с тем оскорбительным выражением, с каким говорят о собаке.       Лакмус поджал губы в тонкую линию и косо взглянул на Леву, однако прямо высказать свою обиду не решился — возможно, припомнил кого из них предали и пытали по Шуриному приказу всем составом «Би-2». Он постоял ещё ровно минуту, наблюдая как споро его босс возится с замками, освобождая руки и ноги пленника, снимая ошейник и растирая запекшуюся кожу у основания шеи. И только после, получив назад ключ, аккуратно прицепил его к общей связке у пояса и вышел за дверь, где ожидал Боря — его бессменный, сердечный напарник, с обликом сурового парня и душой ребенка.       — Вы тоже идите, — сказал вдруг Шура, поглядев на Звонка и Яна. — и не делайте вид, что нарушаете присягу. Один раз вы ее уже отлично нарушили.       — Под прицелом твоей пушки, начальник, — негромко заметил Ян, скрываясь за дверью.       — Самым бессовестным образом, — без тени улыбки заметил Лёва, осторожно вставая в полный рост и разминая затекшие члены. — ты опять лжешь. И опять выворачиваешь все так, что твои грехи становятся не только твоим бременем. Тебе не стыдно?       — А ты привел толпу под пули моих войск, — самодовольно откликнулся Шура. — и смотрел, как они умирают. Где твоя совесть-то, а?       — А ты пытал человека, с которым поклялся в верности на крови!       — А ты устроил на меня покушение. Лева покачал головой, пропуская меж пальцев спутанную челку и откидывая в сторону, с глаз.       — Скажи мне, Шура, — требовательно произнес он, понижая голос до шепота. — что я тебе сделал?       Господин Консул в титуле Μεγάλος δράκος опустил голову и ничего не ответил. Так и сидел он, мрачный и одинокий, исполненным смертельного величия, какое имеют только люди властные и жестокие, разменявшиеся в партии за власть всем, что имели и могли бы иметь в ином случае. Тень шляпы падала ему на лицо и в приглушенном свете, пересекающем фигуру из-за спины, казалась угольно черной с неловким, лиловым отливом. Под тенью болезненно изгибалась складка холодного рта.       — Я не хотел, чтобы мне мешали, — очень тихо проговорил Шура и вдруг снял очки, открывая Леве лицо, болезненное, усталое и неприятно умиротворённое. — а ты мне мешал. Ты всегда был иррационален. Я не мог тобой управлять, не мог предугадать твоих действий, а ты ставил мои планы под угрозу, ты смешивал мне карты, ты играл в властелина мира, ни черта в этом не смысля. И я подумал, что если тебя припугнуть, ты станешь покорнее. Конечно, сперва бы ты меня ненавидел, но потом бы смирился. Ты ведь вернулся ко мне сейчас, и как бы не воротил нос, если мне захочется поцеловать тебя — ты не отшатнешься, обнять — не оттолкнешь, а приласкать — и вовсе раздвинешь ноги.       — Одиннадцать месяцев издевательств? — уточнил Лёва, вздернув бровь. — Серьезно?       Шура дёрнул уголком губ.       — Извини, — сказал он таким тоном, будто ситуация и правда была пустяковая. — я немного увлекся. С кем не бывает?       — Странно мы общаемся для двух врагов, — сказал Лёва, подумав и чуть сменив направление разговора. — больше похоже на семейное примирение после ссоры.       — А разве это не так?       Лёва подумал и поджал губы.       — Нет, — холодно припечатал он.       Шура тоже встал на ноги, едва касаясь ладонью стены, и долго, в упор, странно заигрывающе улыбаясь, поглядел на Леву. Ему вдруг представилось, что он, растрёпанный, истощенный, с жгучим, ляпис-лазурным отливом в воспалённых глазах, весь подтянутый, собранный в линию, неимоверно прекрасен. Лёва казался похожим на героя из древних легенд, на гордого раба, выставленного биться со львом в Колизее. Он был удивительно хорош в этом ореоле мрачной непокорности и стихийного торжества, а главное, он был мнителен и жесток. Это был идеальный Лёва, не разнеженный защищенностью и любовью, холодный, как лёд, и острый, как сталь, Лёва, наконец-то увидевший в нем, в Шуре, Дракона. Шуре было безотчетно приятно обнажать зверя, дразнить Леву зубами и видеть, как тот замахивается пращой, поднимает распятие, но идёт не из ненависти — по любви. Лева и сам стал зверем, не тогда, но теперь. Пускай ему было больно, но Шура гордился, что вовремя применил силу и содрал мертвую кожу, заставив Леву отчаянно взвыть. Он показал, что может отнять любую жизнь в любую секунду, он обозлил Леву, заставил его отрастить когти и зубы, и вот эта обновленная версия воистину была хороша. Она была оскорблена, изворотлива и всем своим видом кричала: «Да забирай к чертовой матери свою блядскую власть, я тебе, ублюдку, за все остальное припомню». А главное, Лева и не подозревал, что играет свою роль как по нотам: Шуру возбуждала сама мысль, что их любовь окончательно обратилась в кровавую пляску двух монстрообразных зверей, однако для этого стоило сделать ещё одно — привязать Леву к себе, заставить покориться добровольно. И тогда их правлению не будет конца.       Тогда оно будет рациональным, красивым. Оно будет совершенством системы.       — Я скучал по тебе, Лёва, — произнес Господин Консул в титуле Μεγάλος δράκος, придавая лицу нечитаемое выражение.       — Лестно, — откликнулся он, по-звериному скалясь.       И бросился вперёд, на Шуру. Они повалились на пол и покатились в абсолютной тишине, с какой-то безумной, почти эротической страстностью отдаваясь своим звериным инстинктам и кровавым желаниям.       — Ты не думай, — тяжело дыша сказал Лёва, сумев наконец подмять под себя старого друга и не без труда усаживаясь, наваливаясь сверху на его изворотливое, сильное тело. — ты, конечно, хуй редкий, но убивать я тебя передумал. Один фиг — не выйдет, мы с тобой за годы знакомства срослись душами. Так что это не покушение.       И он издевательски медленно опустил обе руки на шею Господину Консулу в статусе Μεγάλος δράκος, принимаясь душить последнего. Шура захрипел, отчаянно задергал ногами, весь изогнулся, стараясь отшвырнуть от себя Леву.       — А... А... Это... Что... — прохрипел он, захлебываясь, задыхаясь.       — А это, друг милый, — хмыкнул Лёва, склоняясь так, что непослушная челка упала ему на лицо, оттенив насыщенные, злые глаза. — поцелуй на память. И напоминание, что смерть близко, как бы вы не оттачивали систему до идеала, мой Лидер.       И не переставая душить Шуру, он подался вперёд, вцепился в чужие губы жестоким, обжигающим поцелуем, целуя так, будто бы этот поцелуй был последним его ощущением в жизни, в который стоило вложить всю свою боль и ненависть, и любовь, и желание, и, возможно, даже прощение, изрядно горчащее кровью.       У Шуры лопнула губа — Лёва прокусил ее насквозь.       — Твой? — задушенно переспросил Господин Консул в титуле Μεγάλος δράκος, ловким и подлым движением скидывая Леву с себя и со всего маху прикладывая о каменный пол, в полную силу, до жалобного оха и первой крови.       Лева нашел в себе силы презрительно сщуриться.       — Мой, — сказал он гордо и весело. — чей же ещё? И никуда не денешься. Ты, Шур, сколько угодно мудак и тиран всея государства великого, но от меня не сбежишь, Шур. Ты мне противен, но ближе тебя у меня никого нет. У тебя, кроме меня — тоже. Поэтому ты даже охрану не позовешь, что бы я не сделал. Сам будешь. Сам.       И с этими словами он с размаху засадил другу-предателю в челюсть. Шура взвыл, его занесло на бок и он ровно на долю секунды ослабил контроль. Но лишь затем, чтобы, переведя дух, вскинуться, и с новой, животрепещущей яростью в глубине мутных глаз навалиться на Леву, сжать в объятиях до крика и хруста, и схватив за волосы, несколько раз впечатать головой в стену. Из носа у Левы хлынула кровь. Над бровью стремительно набухла серповидная ссадина, почти изящная, с голубоватыми краями, сочащаяся красными каплями-бисеринами. Лева мотнул головой и хрипло захохотал. Безумное, жестокое веселье дало ему в голову, а от соприкосновений со стеной и полом изрядно мутило.       — Пидор ебаный, — ласково, почти любовно шептал он, запуская пальцы в Шурины волосы и наматывая на запястья, так, что целые пряди оставались в ладонях. — мудачье, выебок, нахуй, беспринципный, гандон ты, Шура, хуйло — хуйло натуральное!.. Поцелуй меня. Живо! Целуй, ну, ну! Я тебя, гниду, почти два года не видел.       А Шура утробно рычал в ответ, наваливаясь на Леву, и целовал в опухшие, кровоточащие губы, проводя языком по ранкам, сталкиваясь зубами, а после и вовсе вжимаясь всем телом в чужое, медленно распаляющееся и жарко дрожащее.       —Я скучал, — выдохнул он куда-то в шею Леве, и тут же встряхнул его, не давая опомниться и подминая под себя как куклу, вертя и укладывая удобнее. — и ты прав. Ты тоже мой. Всегда!       И рванул на себя грубую робу, похожую на рабочую, в которую драпировали всех тех, кто находился в промежуточном состоянии между арестом и казнью. Ткань с треском разошлась практически до половины, а Шура, будто того и хотел, с жаром прильнул к шее Левы окровавленным, зудящим ртом.       — Скажи, Шура, — хрипло прошипел он, с жаром отвечая на поцелуи и тут же, до боли, впиваясь ногтями в руки Господина Консула в статусе Μεγάλος δράκος. — насколько ты, тиранье наше, чужой кошмар без жалости и сердца, сейчас хочешь своего несостоявшегося убийцу?       Шура протяжно завыл-засмеялся, вгрызаясь неожиданно острыми зубами Леве в ложбинку у шеи.       — Ты у меня кончишь, — мстительно просипел он.       Лева хрипел от его болезненных укусов и пытался вывернуться, явно делая это нарочно, чтобы позлить Шуру, иначе, постарался бы хоть немного сдержать возбужденные, низкие стоны. В нем все перемешалось, спуталось в одну кучу, и он уже не знал толком, чего хочет: то ли оттолкнуть от себя чужие руки и губы и вновь попытаться ударить, равнодушно как пса, то ли, напротив, прижаться теснее, и целовать, целовать, целовать...       — Левка-а, — проговорил Шура, передавливая Леве горло локтем и склоняясь так, что спутанные волосы щекотали лицо. — как я тебя, суку, люблю. А может привык просто. Не могу жить иначе.       — Гад, — сказал Лева и укусил Шуру за щеку. — слышишь, гад?.. Привык он. А в бедро мне сейчас что упирается? Тоже привычка? Шура приподнялся выше, как был: тяжело дышащий, несолидно растрёпанный, с пятнами румянца на скулах и неприличным возбуждением на лице, и не удержался, впечатал кулак в это красивое своей остротой, надменное лицо, величественно блистающее звездно-голубыми глазами. Лева захлебнулся кровавой слюной и забился.       — Принадлежишь, — чеканил между ударами Шура. — Мне. Весь.       — А. Вот. Хуй. Там. Плавал, — синхронно с ним выплевывал Лёва, пополам с кровью и истерическим смехом.       Шура вновь склонился и целомудренно поцеловал Левины губы. Тот моментально ответил.       Однако Господин Консул в титуле Μεγάλος δράκος не даром звался Драконом, поскольку вполне пропорционально сочетал в себе обаяние с жадностью, силой и жестокостью. Он разорвал поцелуй и как-то странно, остро улыбнулся. Лева обвил его шею руками, и выгнувшись, не смог сдержать позывного стона.       — А говоришь нет, — издевательски хмыкнул Шура, целуя Леву в висок.— ты же весь мой, по свистку встаёшь в позу. И это правильно, Лев. Пойми, в этом нет ничего преступного, все честно: ты проигрываешь мне, я принадлежу тебе. Отпусти и будет хорошо.       Лева вздрогнул и опомнился. Пятна злого румянца вспыхнули у него на щеках.       — Мудак, — процедил он и задергался, стараясь развернуться между стеной и Шуриным телом и вырваться, выпрямиться, уйти от доказательств собственной слабости и зависимости. Укусы на шее горели.       — От мудака слышу, — тягуче, медленно, нежно процедил Шура ему на ухо и скользнул ладонью под многострадальную робу, по животу вниз. — какой ты худой, Лева.       Но Лева его не слышал. Ладонь Шуры так правильно и хорошо была у него под бельем, ласкала возбуждённую плоть, грубо, отрывисто, но приятно-приятно, а потому, он с позорной лёгкостью капитулировал, позабыв где и почему находится, кто нависает над ним, целуя до крови и вдавливая в каменный пол одиночки, а главное, что по другую сторону двери дежурят Четверо с очень хорошим слухом. Лева, когда-то умевший выдавать звучные пируэты и любить как любят одни победители, теперь задыхался под Шурой, словно опять стал подростком, и его хватало только на сбивчивое, несвязное хныканье.       — Ты вкусный, — невозмутимо заметил Господин Консул в титуле Μεγάλος δράκος, облизывая пальцы, липкие, залитые чужим семенем, пока Лёва дрожал от холода и оргазма, свернувшись клубком на полу и шепотом костерил бывшего соратника и — хотя почему? — любовника. — и очень красивый. Особенно, когда даёшь мне брать над тобой вверх... Ха, ты только подумай! Глава восстания раздвигает ноги перед Тираном, а тот надрачивает ему как прыщавый малолетка. Стыдобища, Лев! Совсем мы с тобой сдурели.       Лева угрожающе фыркнул.       — Вот что, — сказал Шура, как будто подумав. — сделка. Ты ко мне возвращаешься по доброй воле, отрекаешься от сопротивления, которое мне же назло и заделал, выдаешь своих помощников и союзников, а я делаю вид, что это не ты у нас —Нежелательное Лицо Номер Один в стране. И все будет как раньше.       Лева невротически дёрнул плечом.       — Не будет как раньше, — сказал он с обидой и горечью. — Никогда не будет. Ты пытал меня, ты предал мое доверие, ты смешал меня с грязью, показав людям, что я и ломанного гроша не стою. Ты показал это мне. Я не простил тебя. И никогда не прощу.       Лицо Шуры приняла холодное, бесстрастное выражение.       — А... — начал было он.       Лицо Левы осветила ухмылка.       — Это не значит, — быстро, но отстраненно добавил он. — что я тебя не люблю. Люблю. Ещё как. Как всю мою гребаную жизнь люблю. И хочу не меньше. Я не против спать с тобой, ты знаешь. Но хочу ли я вообще жить с тобой с осознанием твоей лживости и своей незначительности? Не знаю, Шур, правда. В любом случае, сейчас я ничего не хочу, и особенно не хочу думать. Уходи. Думаю, на сегодня с тебя хватит демонстрации моей зависимости от тебя. Я слабый от своих чувств к тебе, но послать к черту сумею.       Шура скривился.       — Я понимаю.        Он опустился рядом с Левой на пол и осторожно поцеловал его истерзанные губы, как если бы извинялся и действительно собирался уйти. Лева расслабленно откинул голову и откликнулся на поцелуй, давая Господину Консулу в статусе Μεγάλος δράκος на мгновение захватить власть над собой. И этого оказалось достаточно. В руке Шуры блеснул тоненький инструмент, отдаленно похожий на шприц, и игла вошла Леве под кожу прежде, чем он успел что-либо осознать... А после его голубые глаза расширились, он пошатнулся и повалился на бок, мгновенно одурманенный каким-то сильнодействующими препаратом, из числа тех, которые Шура и правда любил пускать в ход в особенных случаях.       — Это для твоего же блага, — сказал Господин Консул в титуле Μεγάλος δράκος, оправляя себя и вновь скрывая лицо очками и шляпой. — не стоит нам ссориться сейчас, когда время так важно. Главное, что твое тело в нужном для меня состоянии, а ты сам не сбежишь от меня при первой возможности. Однажды ты поймёшь. Я создаю будущее этого жалкого мира, я занят разработкой идеальной формулы нашего великого наследия, которое я сам взращу и воспитаю. И нет никого лучше тебя на роль недостающего компонента, мой Лева. Это будет признанием моих чувств к тебе. Я дам будущему ожить новой памятью о тебе. Это будет красиво.       А после Шура с неожиданной лёгкостью, странной для его возраста и телосложения, подхватил бессознательного Леву на руки и понес прочь, как можно дальше от холодных и мучительных подземелий. На выходе его встретили дружным молчанием понятливые, но немногословные Четверо, лучшие из лучших, не просто так оказавшиеся в «Би-2». Они хладнокровно проводили взглядами будто помолодевшего босса, стремительно уходящего прочь, по направлению к больничному центру и лабораториям, и уносящему на руках бессознательного Леву — истощенного и измученного, возвращенного на родную почву — принудительно, но желанно.       — Будет буря, — сказал Боря, поглядев в сторону Макса.       Тот молча кивнул головой.       И именно в эту минуту Господин Консул в титуле Μεγάλος δράκος внезапно остановился посреди коридора и на мгновение, с необъяснимой нежностью и восторгом, вжался лицом в избитую щеку Левы. ***       Леву мутило. Он ощущал свое тело, целое, но страшно разбитое, в окружении мягких, дорогих тканей, чувствовал вес одеяла и влажную скользкость подушек. Он уже не спал, но чувствовал себя так ужасно, что едва ли мог сейчас открыть глаза или пошевелить рукой, не говоря про что-то большее. А может, все было не так плохо, а просто ему не хотелось шевелиться и начинать ощущать.       — Полежи немного, — услышал он над собой голос Шуры. — Слабость скоро пройдет, тебе дали лекарства, чтобы восстановить ресурсы истощенного организма. Не дергайся, будет хуже.       Лёва пробормотал что-то себе под нос и наугад подался вперёд, прижимаясь лицом к Шуре, вдыхая смутно знакомый запах, остро напитанный смесью духов, искусственной кожи и дыма, который как-то странно, кроваво горчил. Все тело ныло, распалялось неприятной болью, в голове было пусто и стоял невнятный туман, но это было и хорошо — во всяком случае, Лёва получил передышку, возможность отпустить себя и полежать в темноте и тишине, не думая ни о чем и наслаждаясь близостью человека, который где-то в другой несчастливой жизни его едва не убил. Там Лёва был любовником поневоле, жертвой собственного чувства и гордости, тем, кому не повезло украсть сердце безумного, способного на все маньяка. Здесь же он был просто Левой, просто любящим своего просто Шуру. И да, разумеется, открывать глаза совсем не хотелось.       — Почему ты такой? — удивлённо спросил Господин Консул в титуле Μεγάλος δράκος, привлекая Леву ближе к себе и осторожно целуя в макушку, проводя носом по спутанным волосам.       — Тщщ, — прошептал сквозь сжатые зубы Лёва. — молчи. Не хочу тебя слышать. Ничего и никого не хочу слышать.       Шура издал отрывистый звук, похожий на удивлённое фырканье.       — Я люблю тебя, и будь ты проклят за это, — улыбнулся в ответ Лёва, не открывая глаз. — но пока мы молчим, мне хорошо. А я устал ощущать себя плохо. Не отнимай у меня возможности обмануть себя ненадолго.       Шура довольно заурчал и принялся обстоятельно перебирать волосы Левы, казалось, что действительно кропотливо — волосок к волоску, временами забываясь настолько, что прерывая свои нехитрые действия, чтобы поцеловать пушистую прядь или местечко за ухом. Лёва позволял ему это.       — Ты ведь понимаешь, что не сможешь прятаться вечно? — услышал он вдруг и как наяву увидел ту комнату с зеркалами, только значительно раздавшуюся и залитую слабым, немигающим светом, мягким и тонким.       Он сам лежал на неразобранной постели, широкой, но по-монашески аскетичной, поверх грубого покрывала. Рядом лежал Шура, огненно-рыжий, тридцатидвухлетний Шура, тот самый, который ещё любил свободную и простую одежду, но уже кутался в шарфы и прятался за очками. Лёва невольно вздрогнул окунаясь, как муха в жидкий янтарь, в сладкие, медовые воспоминания о счастливейшем времени. А этот Шура и действительно воплощал собой время их безграничной власти, их кровавых зачисток и железной мощи режима, когда дни были суетными и напряжёнными, а ночи долгими и обжигающими неугасающей страстью. Тогда Шура ещё не помешался на власти и тотальном контроле, а Лёва не сломал себя изнутри, нездорово ища прощения у светлой любви, давно превратившейся в нечто страшное, чёрное.       — Мне достаточно и момента, — улыбнулся он одними углами губ. — скажи, что любишь меня, пока ты такой. Пока я верю, что ты чувствуешь, а не лжешь, подчиняясь новой игре.       — Я люблю тебя, — горячо подтвердил Шура.       Лева болезненно усмехнулся.       — Спасибо.       В зеркалах, холодных и равнодушных, отразилась мглистая тьма, пронзенная кровавыми сгустками-звездами.       — Куда ты ушел от меня? — спросил настоящий, живой Шура и лениво, несколько механически поцеловал его в лоб. — Кто занимает твои мысли?       Лёва хмыкнул, уловив в деланно отстраненном голосе подозрение и обиду.       — А тебе не все равно? — уточнил он. — Не припомню, чтобы в твоём списке жизненных ценностей между властью и кровью врагов была графа с моим именем.       Шура хрустнул костяшками, и Лёва, успев насладиться мгновением сладкой злости, подначивающим его вновь наброситься на Шуру и рвать глотку зубами, со вздохом потер лицо ладонями и слегка приоткрыл глаза.       Господин Консул в титуле Μεγάλος δράκος лежал на подушке совсем рядом с ним, непривычно расслабленный, и насмешливо разглядывал недовольное лицо Левы. Невольно им можно было залюбовался, ну или же хотя бы удивиться, что этот беспощадный человек вообще умеет насмешливо улыбаться, одновременно с тем и не пытаясь скрывать своего особенного недовольства.       — Я ухожу в прошлое, — протянул Лёва, решив с ним не ссориться. — каждый раз в разное место. Там меня ждёшь ты, не такой, как сейчас.       — Какой же, интересно?       Лёва скривился.       — Искренний, — не стал юлить он, но все же попытался быть лаконичным. — не лжешь мне на каждом шагу, не пытаешься играть, как я играл Мизом — без души, для цели, не унижаешь при помощи наших общих чувств и нестойкости моего тела. Там ты ещё не помешался на точности и порядке, не требуешь от всего покорности машин. Там для тебя ещё существуют чувства. Ты ещё позволяешь своему сердцу говорить, а чувствам жить своей жизнью.       Шура удивлённо приподнял брови.       — Думаешь, я разучился любить? — наконец спросил он.       Лева отвёл взгляд.       — Я в этом уверен.       — Думаешь, я не люблю тебя? — вновь спросил Шура.       Лёва болезненно улыбнулся и не сдержался, взял его руки в свои, подержал, рассеянно поглаживая ладони.       — Это другое, Шур, — сказал наконец он. — ты просто не понимаешь, не хочешь понять. Это другое.        — Расскажи мне, — усмехнулся Господин Консул в титуле Μεγάλος δράκος. — может пойму. Откуда ты знаешь?       Лёва горько вздохнул, махнул рукой и отвернулся, закутываясь в одеяло. Плечи дрожали от холода. Шура какое-то время не успокаивался — все спрашивал и спрашивал, но сердце — часовой механизм — спокойно, холодно билось, не отражая ничего, кроме банального любопытства. Лева молчал, прислушиваясь к переливчатому звону в груди, от которого становилось противно и отвечать не хотелось. Лёва больше не видел ничего светлого и спокойного, ему, напротив, хотелось вгрызаться в Шурино тело, достать это сердце, позабывшее как сопереживать и любить, и раздавить, как пузырь с водой, между пальцами. Лева закрыл глаза и на мгновение представил себе суматошное, мудрое сердце Шуры, до отказа набитое властолюбием и злыми причудами, как опилками. У него было волосатое сердце мага, холодное — Каево, сердце Железного Лесоруба. Он улыбнулся. Опять. Ему стало больно и горько, он захлебнулся болью и обратил ее в силу, слепил из нее видение чего-то ужасного, не понимая, что в отчаянном заблуждении не так и отличается от Шуры, порабощенного безумием, пошедшего на поводу у своих самых сокровенных и темных желаний. Сердце пылало у него в ладонях, билось, жгло как огонь, а сквозь пальцы текло, и текло, и...       Лёва вздрогнул, и повернувшись, испуганно взглянул на Шуру. Тот был почти безмятежен. Холодное сердце билось гулко и ровно, стучало, выбивая жуткую дробь. Такого, отстраненного, самоотстранившегося Шуру не интересовали чужие мысли и чувства, а потому, он был страшен. И почему-то именно осознание, что его милый, бесконечно чуткий и дорогой человек променял душевность на звериную жестокость, на инстинкт равнодушия, сделало больно. Лёва смотрел и видел, как за человеческим фасадом циркулирует властная тьма, сведшая с ума единственного человека, за которого Лёва не боялся умереть, которому не боялся открыться. Теперь за маской сдержанности и минутных эмоций Лёва видел страшную систему единиц и нулей, движущуюся на тяге недоверия. Шура мог улыбаться, мог быть ласков, возможно, (Лёва на это надеялся!) мог отпускать себя в отдельных, выводящих из себя случаях, мог проявлять заботу и говорить о гнетущем — но все это по-своему, неуловимо рассеянно, из очередного расчета. В его мягких вопросах всегда прятался неуловимый признак постоянного превосходства, постоянного интереса, постоянного желания растоптать чужое достоинство. И пускай в душе Левы не могло родиться отвращение, любви было не переломить, не переплюнуть, он не мог этого не видеть. А потому, как видел, с невыразимым отчаянием понимал: Шура не обнажит своих чувств, не оставит попыток держаться за власть, строить систему, а между делом, пытаться включить в нее ещё и последний островок непокорности — венец Режима — Леву. Ничего уже не будет "как раньше".       — Ты молчишь, — спокойно сказал Шура, не меняя позы и тона.       — Молчу, — отстраненно согласился с ним Лева.       Он запутался, настолько запутался, что уже ничего не мог толком понять. Животная, злая усталость поднялась в нем горячей волной. Лёва равнодушно поморщился. Шура вызвал в нем нечто, подозрительно схожее с раздражением. Между тем Господин Консул в титуле Μεγάλος δράκος неспешно, лениво поднялся, не сводя долгого взгляда с Левы.       — Знаешь, мне нравится, как искрится солнце в твоих глазах.       — Отвернись.       Обветренная рука Шуры очертила пальцами Левин подбородок, коснулась разомкнутых губ. Тот слегка вздрогнул, но не отстранился.       — Ты стал старше, — заметил Господин Консул в титуле Μεγάλος δράκος без тени улыбки. — и будто злее. Я люблю твое лицо. Оно тонкое, красивое, живое, в нем есть что-то такое, чего я не встречал ни у кого больше. Сейчас ты истончаешься, но черты наливаются красивой зрелостью. Ты очень долго не состаришься, Лева. Просто с каждым годом ты все больше будешь напоминать обыкновенного человека. Думаю, необразованные люди прошлого подобных тебе называли пророками. У тебя необычные глаза. С годами в них стало меньше серебра и больше стали, они утратили сапфир, ударившись в олово. Они острые, живые, но мертвые, одухотворённые и мудрые. Я помню их ясными, как звезды, чистыми, кошачьими, блестящими. Я люблю их. У тебя были глаза ребенка, Лёва. А теперь глаза бога.       — А ты не пробовал пытать меня дольше? — ядовито ввернул тот. — Получил бы глаза дьявола... Без ресниц и глазниц, на подушечке, в луже крови.       Шура поморщился, всем своим видом выражая укоризненное сомнение.       — Ты никак не хочешь поверить, что я люблю тебя, — печально произнес он. — подумать только! Столько упрёков, сколько я получил от тебя за последние сутки, не позволяет себе даже стереотипная супруга запойного сантехника. Но ты, хотя бы, не ждёшь от меня подвоха. По крайней мере, сейчас, сегодня не ждал. И то хлеб.       Лёва прищурился, глядя в стык высокого потолка спальни.       — Жду, — безразличным тоном откликнулся он, игнорируя выпады господина консула. — Я жду подвоха от каждого. И ты тут не при чем, уж поверь. Просто я никому и ни в чем не верю. Больше не верю. И предупреждая твой вопрос о моем сегодняшнем поведении — да, было. Не отпираюсь. К тебе я отношусь теплее, чем к кому-то ещё... Пойми уже наконец, Шура, что твоими стараниями для меня «любить» и «доверять» — это разные вещи.       Шура поднял брови.       — И с чего такая милость? — насмешливо удивился он.       Лёва рывком сел в постели, отпихивая от себя подушку.       — Ой, да идти ты — знаешь куда?.. — раздражённо бросил он, чтобы не признавать, что чертовски обижен.       — Ладно говоришь. И пойду.       И Шура рывком поднялся с постели.       Лёва проследил за ним долгим взглядом: как он поднялся, гибко, но не без усилия отталкиваясь от постели, как резкие лучи бледно-зеленого света упали ему на лицо, плечи и спину, как он лениво убрал назад волосы и поднял с пола мятую простыню. Шура ушел, а Лёва так и сидел, неестественно замерев и зябко съежившись в углу чужой спальни, на чужих простынях. В голове кружился туман, не дающий сделать шаг назад и поглядеть на себя, вспомнить что-либо, кроме сжигающей разум страсти. Опьяненный наркотиками и подвергнутый действию препаратов группы экстренного восстановления, он едва ли мог сказать, что держал себя под контролем. Логически стоило предполагать, что где-то между событиями в камере и пробуждением они с Господином Консулом в статусе Μεγάλος δράκος бурно отметили свое (едва ли) счастливое воссоединение. Стоило спросить у него при случае.       Лёва замер, прислушиваясь. В комнатах Господина Консула стояла оглушительная тишина, не нарушаемая ничем, кроме отдаленного шума воды в какой-то из комнат. Лева подавил странную улыбку умиротворенного наслаждения и потянулся, но из кровати вылезать не спешил. Ему было тепло и хорошо, а это уже было счастье, весь момент, казалось, подчинился иллюзии выстраданного покоя. Лёва пил его, как жаждущий пьет горькую воду, захлебывался, но наслаждался как последним из наслаждений. Он не знал сколько ему оставалось.       Пытаясь чем-то занять себя, он огляделся. В спальне было светло — из углов приглушённо сияли светодиодные лампы, инкрустированные в витую сталь декора. Широкие окна скрывала плотная электромагнитная сеть, сквозь которую сочился искусственный свет. Подобные сети вошли в моду задолго до их с Шурой восстания, задолго до переворота — примерно тогда, как экология в мире загнулась с концами и многократно сменяемая каста элиты обеспокоилась собственной безопасностью. Когда-то давно они с Шурой держали сеть полунакинутой, но это было давно, в то время, когда молодость не давала оснований трястись за свое здоровье. С тех пор, разумеется, много воды утекло.       Лёва зевнул и пнул ногой подушку, скидывая ее с кровати. По телу перекатывался приятный зуд, ленивый, усталый, измученный. Он чувствовал острую необходимость встать, но встать не мог, не хотел. Ему наскучило изучать минималистичный декор помещения, но при желании он мог закрыть глаза и заснуть, и чтобы никого, ничего... Чтобы не видеть. Лёва лениво перевернулся на бок, протянул руку, пошарил и взял с тумбочки Шурины сигареты, какие-то самоутвердительно редкие и дорогие. Лёва, и сам проведший юность в голоде и холоде, понимал эту тягу к дорогим вещам и граничащему с роскошным комфорту. Неспеша он вытянул из едва начатой пачки тонкую палочку и затянулся, лениво вглядываясь сквозь разреженный сумрак в пляшущие кольца нестойкого дыма.       «Хватит себе лгать, — хмыкнул внутренний голос. — Он легко может причинить тебе боль, если захочет. Забыл?»       Да, забыл.       Очень хотелось.       Лёва сполз ниже, подложив под голову край одеяла и опять затянулся. Горьковатый, но приятно ментоловый дым смягчил метания разума, остро коснулся неба и горла. Лева зажмурился, и пальцы сами собой стиснули тонкую ткань простыней.       — Опять куришь?       В комнату вновь вошёл Шура, закутанный в банный халат и благоухающий влажным теплом геля для душа. Мокрые концы его длинных волос оставляли темные пятна на ткани. Темные глаза смеялись. Лёва равнодушно поглядел на тлеющую сигарету, пепел с которой крошился и осыпался на смятую простынь, и махнул рукой, отгоняя от лица застывшее марево дыма.       — Я могу идти в душ? — тихо спросил он.       Шура повел бровью, но ничего не сказал и молчаливо выразил свое согласие небрежным кивком.       … А потом была долгая тишина в клубах распаренного тепла, роскошная ванная, мягкий плеск воды и блаженство, влажное, колющее, дарящее лёгкий покой. Покой умирающего, которого напоследок накачали наркотиком. Лёва погружался в это тепло, растворяясь, зарывался в него с головой, отдаваясь ему целиком, радуясь этой крупице комфорта как не радуются нормальные люди. Лёва наслаждался, просто отбросив все, забыв о попытках достучаться до благоразумия Шуры и пустив на самотёк сложную игру не иначе, как повредившегося в разуме друга. Он не сомневался, что его не понимают и вряд ли поймут, но это его, как оказалось, не так уж и не трогало. Леве стоило один раз смириться, что все, исходящее от этой обновленной версии Шуры рано или поздно причинит боль — не всегда нарочно, а если даже и так, то не со зла, от жгучего интереса. И все пошло как по маслу.       «А все-таки интересно, — размышлял про себя Лева, смакуя вязкое ощущение тепла, разлитое как масло по коже. — во что он играет? Знать бы, сколько козырных карт в рукаве этого старого шулера...»       Вода остывала. Лёва пошевелился, вырываясь из размышлений и ощущая нарастающую прохладу. Пришлось выбираться. Шлепая босыми ногами по мрамору пола, Лёва приблизился к длинной, широкой раковине. На столешнице лежала стопка махровых полотенец, по краю перевитых узором, смутно похожим на золотистое драконово тело. От одного вида у Левы неприятно, но сладко кольнуло в сердце. Он резким движением схватил полотенце и завернулся в него. Да, он неимоверно соскучился по комфорту.       Задумчиво вытирая другим полотенцем, поменьше, лицо, шею и волосы, Лёва нечаянно бросил взгляд на небольшое, круглое зеркало, и поймав взгляд своего отражения, замер. Он вообще редко смотрелся в зеркала. Сперва не было возможности или же не хотелось, потом дела «Би-2» отнимали все силы, а потом он вновь оказался в секторах, где и теплая вода почиталась за роскошь. Теперь, когда возможность представилась, из зеркальных глубин на на него смотрело нечто озлобленное и исхудавшее, но не забитое, напротив. Ярость и боль в этом новом Леве были воинствующими, тяжёлыми отпечатками, упавшими на лицо, сделав его измождённым, но закалённо-красивым, как у древнего воина-нуменорца. Огромные, бледно-синие, очерченные красивым изгибом глаза смотрели в душу пронизывающе, но устало. В целом, он выглядел хорошо, даже грозно, но этот магнитизм был пугающим.       Шура был прав. Именно таких людей называли пророками. Именно их гнали прочь, пытали, отдавали диким зверям на растерзание, распинали на крестах или побивали камнями.       Лева не мог смотреть на себя и не вспомнить, что о нем говорили окружающие, какими словами его поносили с самого детства, что с пренебрежением отвешивали наотмашь, как пощечину, надзиратели. Как потом раболепно хвалили, когда он обрел силу. Как втихомолку потешались, когда Шура скинул его вниз, в застенки. Как воспевали — уже те, выкормыши нужды, во главе с Александром. Невозможно жить такой жизнью, и не обрасти страхами и мифами. Лёва глядел на себя и видел это, видел под кожей, изрезанной шрамами, видел под костями, переломанными не однажды, видел в душе. И душа эта принадлежала не поэту, безумцу.       — И не был убийцею создатель Ватикана? — пробормотал Лёва, касаясь ладонью заросшей щетиной щеки.       Его одновременно и пугало собственное сумасшествие, и восхищало. Может ли поэт, бесконечно любя, желать выгрызть зубами сердце любимого и унести с собой за черту? Может ли он хотеть писать кровью вместо чернил, вкушать отвратительное вместо прекрасного и раз за разом воображать себе сцены кровавого пиршества Дьявола?       Может ли?       Леве казалась, что он сам, побывав в тисках, вернулся оттуда другим, обречённым, с каиновой печатью на лбу. Он по-прежнему любил своего друга, по-прежнему был склонен к рефлексии, как герой романтизма, по-прежнему ощущал жгучую боль общего недовольствия миром. Но в любви теперь было много от яду, обветшала чадра искренности и доверия, в размышлениях все больше было горечи и досады, а раздражение смывалась только кровью тех, кто был недостоин, был жалок. Лёва жил, не замечая, как вокруг него вырастает стена болотного страха. Шрамов и надломов было так много, что они позабылись, слились, не вызывая обиды и боли. Это все сливалось в один тягучий комок и давило, давило, давило…       Он оказался один в своей темноте и выйти не мог, иступленный, испуганный, доведенный до ручки. В один миг Лёва позволил себе провалиться настолько, что тьма застелила глаза, потекла по щекам, и он, дав волю нечеловечески жуткому воплю, рухнул на дно собственной преисподней — каменного мешка, пропахшего кровью и пытками.       Дверь отворилась, жалобно застонав ржавыми петлями. Лёва дернулся, не сразу поняв, что происходит, и тело обожгло болью. Он ощутил себя страшно маленьким и покалеченным, раздавленным, перемолотым в фарш. Горела каждая клеточка тела, в глазах, мешая смотреть, стояли безнадёжные, бессильные слезы. Но страшнее была внутренняя, удушающая, острая боль, пронзающие все сознание как игла, пронзившая шею Венечки Ерофеева. На секунду ему померещилось, что он все ещё в камере, в темноте, а последующие два года только привиделись, как мерещится бред на границы жизни и смерти. И он испугался.       — Покажись,— строго произнес над ним шурин голос.       Лёва вытаращился на него и замер, как кролик перед удавом, лишь на пробу поведя руками и осознав, что он распят на полу, зафиксирован браслетами-кандалами, жужжащими под напряжением.       — Ты меня замучил, — посетовал Шура, проводя пальцами по окровавленному лицу бывшего соратника и возлюбленного. — и более того, ты причинил мне страшную боль. Ты предал меня. На кого ты меня променял, Лёва? Кто подкинул тебе мысль устроить заговор против меня?       — Лжец! — высоко взвизгнул Лёва, ощущая как едва ворочается распухший язык, как кровоточат десны и шатаются обломки зубов, как горят разбитые губы. — Это все ты, ты!.. Ради власти... Предатель... Пошел ты...       — Лёва, — опасно сверкнув глазами, произнес Шура, и его склоненное лицо было близким до страшного. — не надо. Не трать силы. Признайся, Лёва. Скажи, что предал меня, скажи, что ошибся. Проси у меня прощения, умоляй, и я смилуюсь! Просто скажи, что покоряешься мне, что никогда не пойдешь против нашей общей идеи, что не станешь своевольничать и действовать вопреки моей воле. Давай же! Думай! Или ты готов умереть ради тех, кто хочет убить меня?.. Меня, Лёва, меня! Подумай! У тебя нет никого ближе...       «А ведь знаешь куда бить, сукин ты сын, — мелькнуло в бледном разуме Левы. — прав же и знаешь это. Всех прошлая власть выжгла. Мы одни друг у друга».       Он равнодушно передернул плечами, вздрагивая и едва сдерживая сиплый скулеж.       — Иди к черту, Иуда!..       Лёва повернул голову и с низким, отвратительный удовольствием плюнул в дорогое лицо. Минуту спустя, резкая обжигающая боль пощёчины вернула его в действительность.       Над ним нависал безжалостный и бездушный Господин Консул в титуле Μεγάλος δράκος, и каждая чёрточка его лица дрожала от гнева. Лёва криво поморщился, скрывая невольно ощущаемый страх.       — Ты забываешься, — прошипел Шура. — я не давал тебе права говорить со мной в таком тоне, предатель.       Жёсткие ледяные пальцы схватили Леву за подбородок, в долю секунды вздернули вверх и так же грубо оттолкнули. Тот озлобленно зарычал, пытаясь принять вид отстраненного равнодушия, но боль и гнев, а главное, что-то неконтролируемое, болезненное, изломанной волной поднималось на поверхность… Он не сдержался. Медленно-медленно губы его искривились, расползались широкой улыбкой, и дикий, неконтролируемый хохот вырвался наружу. Лёва смеялся в голос, тело его трясло лихорадкой, а из глаз текли слезы. Он сам не мог объяснить своего состояния. На мгновение он утратил полной контроль над собой: лежал на холодном полу, захлебываясь кровавой слюной, изнемогая от боли и звонко, истерически хохотал. Следующим воспоминанием была стальная хватка обманчиво слабых рук, свет, тень, углы и стены, а потом ему насильно открыли рот и влили какую-то горьковатую жидкость. Лёва дернулся, его затошнило и он выплюнул непонятную гадость. Это не помогло. Процедуру повторили заново, но теперь уже, ему зажали нос и рот, заставляя глотать.       Истерика медленно отступила, видимо, Леву напоили искусственным стимулятором. Он приоткрыл глаза, щурясь от светодиодного света, направленного цельным пучком прямо в лицо, вздохнул и хрипло, на выдохе простонал пару ругательств.       Все та же рука быстро, но как-то ласкающе?— коснулась его лица.       Лева скосил глаза. Господин Консул в титуле Μεγάλος δράκος сидел прямо на полу, рядом: лицо встревоженное, взгляд сосредоточенный и цепкий, рукава рубашки засучены по локоть. Лева изобразил тень жестокой улыбки на залитом кровью лице.       — Теперь все верно, да? — мягко, почти любовно произнес он, хотя голубые глаза были до ужаса пусты. — Вот теперь ты поступил как надо. Указал мне на место... Растоптал... Уничтожил... Да! Вот он — великий деспот дохлой помойки. Мир сдох, Шура! И то, чем правишь ты, не создано для людей, не дано людям — оно расчеловечило человека. Оно разбило тебя, меня, наш квартет — Четверку доверенных. Давай, Шур, убей меня, нарушь законы морали. Давай! Какие боги и какие законы могут существовать там, где все тускло и мертво? — Прекрати истерику, Лева, — тихо, но твердо произнес Шура, едва шевеля губами. — Я погорячился и прошу у тебя прощения. Клянусь, больше я не подниму на тебя руки... ну все, успокойся.       Лева издал сдавленный звук, согнулся пополам и неестественно улыбнулся.       — Ты будешь пытать меня снова и снова! — выкрикнул он.       Лицо Господина Консула приняло странное выражение.       — Что?... — переспросил тот после долгой паузы, будто не понимая в чем дело.       — То! — огрызнулся Лёва, опять подрываясь, и из-под слоев равнодушия и покорности вылезало оно, задавленное, человеческое. — Ты ведь не остановишься, продолжишь этот цирк с признанием несуществующего, чтобы меня добить!       — А ты попробуй признать, что не прав.       В его глазах плясали вспышки огня.       Лёва задохнулся от возмущения.       — Иди ты... в пень! — возмутился он, почти забывая про боль, от возмущения и обиды забывая даже ругательные слова, от чего его реплика прозвучала комично. — Ты можешь сколько хочешь пиздеть своим шавкам об этом. Я ведь знаю тебя, знаю, что тебе нужно. Ты хочешь получить власть надо мной. Но знаешь?.. Хуй тебе, Шурик! Через мой труп, благо, с этим ты отлично справляешься. Я сдохну у тебя на руках, но не стану рабом. И уж тем более, не в твоей дурацкой системе.       Господин Консул в титуле Μεγάλος δράκος вскинул брови. На секунду его лицо приняло ошарашенное выражение, но затем он вновь улыбнулся.       — Боюсь, тебе это не поможет, — пожал плечами он.       Лёва прищурился.       — Я не спрашиваю. Утверждаю. Это тебе ни чем не поможет.       — Вот как.       Шура склонил голову на бок и его глаза странно блеснули. — В какую игру ты играешь? — неспешно поинтересовался он. — В твою, Господин Консул, в твою.       Он заранее был готов к этому вопросу и ответил на него быстро и жестко — как равный по уму, положению, силе, не теряя достоинства. С минуту они просто глядели друг на друга, оба напряженные, стальные, как звенящие струны. Синие глаза Левы горели холодным огнем, готовые метать искры. Темные глаза Шуры, напротив, были черны и спокойны, сочились ядом и превосходством как венозная кровь. Леве казалось, что именно это выражала спокойная задумчивость в глубине его глаз и за плотной линией сжатых губ: скупой интерес, но довольно прохладный, без фанатизма. Виделось, что именно с таким выражением лица Шура скажет: «Да-да, это все крайне увлекательно, мой дорогой, а говна на лопате не хочешь?» А тон был бы все так же спокойным и ледяным.       Лёва был готов отстаивать себя, впервые горячо и жёстко отстаивать. И он понимал, что Шура достаточно умён, чтобы ощутить — согнутый стержень распрямился и не согнется опять. Сломать не получится.       Но вот по бескровным губам Господина Консула в статусе Μεγάλος δράκος скользнула разреженная полуулыбка, он молча поднялся, скрывая лицо очками. Он просто вышел, не поглядев и не повернув головы. Просто отвернулся и вышел в темный проем коридора.       А Лёва рухнул как подкошенный на пол и глухо, по-звериному завыл. Кровоточило изуродованное, убитое сердце.       Тьма чавкнула, цокнула и с щелчком рассосалась. Лёва отшатнулся, уперевшись спиной в мраморные стены ванной, закрыл лицо, истерически потёр щеки и застонал от бессилия. Он определено сходил с ума. И он понимал насколько легче Шуре дастся контроль над безумцем. Его Шуре, его Иуде, который пытал его, а потом, осознав бессмысленность игры в грубую силу, сменил тактику и зашёл со спины.       Лева любил его — об этом стоило помнить. Более того, он был убежден, что всё ещё любим в ответ.       Но легче от этого не становилось. ***       Лёва вышел из ванной спустя три четверти часа, ощущая себя куда более вымученным и опустошенным, чем в начале утра, хотя, казалось бы, куда там сильнее? Оказалось, что у духовного помертвения и телесного недомогания была в запасе целая бездна, достичь дна которой и остаться в живых, человек, возможно, не в силах. Шура ожидал его, сидя у окна в простом, но удобном кресле, уже переодетый в легкую, незатейливую одежду, с высушенными до блеска волосами, ещё по-домашнему расслабленный, но уже собранный и деловой. Лёва поймал себя на попытке улыбнуться и зло прикусил губы.       Шура оторвал взгляд от утреней газеты, пестревшей буйством черного и красного, пошлыми заголовками и лживыми статьями. Лёва никогда не читал подобных газет, но подозревал о чем в них пишут. Шура просматривал их с педантичной тщательностью, однако не без раздражения: он терпеть не мог текстового дурновкусия, но ради возможности все держать под контролем жертвовал собственным комфортом.       — Где был, что видел? — бодро спросил Господин Консул в статусе Μεγάλος δράκος.       Лёва поморщился. На языке вертелись гневные и колкие слова, хотелось припомнить Шуре все то, что пришло на ум ему самому, хотелось в бесчетный раз заставить его нахмуриться. Лёва отпустил себя настолько, что в какой-то момент почти до боли захотел сорвать с Шуры ненавистную маску Господина Консула в статусе Μεγάλος δράκος, если не с души, то с лица, вместе с кожей. И только когда в ушах отразился будто на яву прозвучавший сочный чавкающий звук, с каким отходит живая кожа, заливая руки и лезвие кровью, он вздрогнул и вышвырнул себя из этих раздумий. Нет, определенно, Шура провоцировал в нем что-то злое и сумасшедшее, тот старый шрам на некогда здоровом рассудке, оставшийся с революции. Шура и сам был давно болен и нестабилен. Они дополняли друг друга что в любви, что в безумии.       — Какой план действий? — вопросом на вопрос отозвался Лёва, стараясь звучать как можно более мирно.       Он вдруг понял, что ему надоело, что его смертельно достала эта игра в охотника и жертву. Шура выстроил вокруг себя необходную, непреступную стену, а следовательно, чтобы задеть его приходилось действовать хитрее — выманивать его наружу. А для этого сойдёт любая наживка.       «В конце концов, — решил для себя он. — и Шурка когда-то был мальчиком, который защищал меня, рискуя собой. По этому и ударим».       — Одевайся, — скомандовал Шура, вновь принимаясь за чтение. — там тебе должны были принести соответствующую одежду. У нас много дел.       — Опять запишешь меня в «Би-2» и вынудишь сдать бунтовщиков с потрохами?       Господин Консул в титуле Μεγάλος δράκος глядел на него не мигая долгую и звенящую как невольный возглас минуту, а затем склонил голову и строго, холодно произнес:       — Да.