Драбблы по дискачу (надеюсь)

Ревашоль дышит заговорщическим шёпотом. Окна переглядываются и подмигивают лампами, передавая сообщения. Вода в водостоках бурлит. По улице гуляет рокот. «Завтра», — шепчет бельё перед тем, как его бросают в гремучий барабан стиральной машинки в прачечной, которой уже пора на покой. Завтра будет поднят флаг. Утро Кима начинается так же, как и всегда. Каждая минута выстроена в голове, как мелодия на нотном листе. Мотокарета — приятный аккомпанемент. За музыкой не слышно поступь хаоса. Слухи плавают в воздухе офиса вперемешку с запахом дешёвого кофе. — Народ подозрительно утих. Даже звонков меньше, — трёт бороду Жан Викмар, задумчиво глядя в сторону диспетчерской. Жюль Пидье расслаблено чешет за ухом, не подозревая, что на него смотрят через небольшое окошко в двери. — Настроение одновременно смеяться и плакать, — шариковая ручка в руках Гаррье Дюбуа совершает невероятные акробатические трюки. — Давайте воспользуемся случаем и закроем пробелы в документации, — тихо предлагает Ким Кицураги, поправляя перчатки. Нервы под кожей гудят. Волосы на руках встают дыбом из-за проникшего внутрь сквозняка. Глаза Гарри стеклянные и прозрачные, как дизайнерские игральные кости. Ручка замерла на месте. Они не могли не слышать, они не могут не знать. SUNRISE, PARABELLUM PARARE ARMA TUA LE RETOUR. ARRIVING. ON THE SCENE Когда весь участок в тот же день сгоняют на главную улицу Джемрока, Ким понимает, что это начало конца. Люди с плакатами, кричащие красивые и жестокие лозунги, толпятся в нескольких кольцах движущегося хоровода, словно живая карусель. РГМ перекрывает улицы, чтобы к хороводам не присоединились новые участники. Ким чувствует, как чужая ненависть стекает по нему вместе с потом. Ему хочется туда, внутрь набирающего скорость урагана. Он сжимает руку детектива, который вместе с ним и другими офицерами стоит в шеренге, разделяющую «до» и «после». От чужой хватки начинают болеть пальцы, но так лучше. Она удерживает на месте. В первый, как и во второй день, обошлись мирными выступлениями. О них вещали по радио, передавая шум по всему городу. Гран-Курон неодобрительно качал головой. В третий руки расцепились. На третий день наступило «после». Моралинтерн не мог не слышать, он не мог не знать. Вместе с международной полицией прибыли агенты. Их чёрные костюмы украшают безобидные голубые незабудки. Цвет свободного высокого неба и духовной чистоты. Небо рухнуло, когда прогремел выстрел. Дула было два. Старое ружьё с погнутым прицелом и блестящий, насмехающийся своим блеском пистолет. Он и дал звенящий залп. Старик, держащий в мозолистой хватке ружьё, не успел нажать на курок. Его пальцы, красные от краски, в которой он замачивает ткани, не знают, каково это — желать всадить в человека пулю. Агент знает. И Ким знает, но в этот раз Kiejl A9 остаётся в кобуре. Тонкая пуля пробивает плечо почти насквозь, когда Ким, разрывая шеренгу, бросается перед мужчиной. Он почти падает на колени, но упрямство держит. Здоровая рука преграждает взгляд недоумённого агента. — Не трогайте гражданских. Незабудка цокает. — У него ружьё. — Он бы не выстрелил. — Мне доложить о вашей выходке? — Я исполняю долг офицера РГМ, поддерживаю моральные устои, которые вы же и установили. Агент ничего не отвечает. Рвавший до этого шум толпы стих и наполнился вниманием, возможно, даже трепетом. Тонкий запах пороха соединяет двух людей. Запах крови прорывается наружу. Когда незабудка разворачивается, ноги дают долгожданный сбой. Чем ниже Ким падает, тем выше поднимается над головой Солнце. Вспышки и резкие щелчки маячат на периферии, лейтенант стискивает зубы и раненную руку, понимая, что завтра весь Ревашоль увидит его в газетах. Он представляет мерзкие расистские заголовки, пока его хватают за плечо и помогают встать обратно. Из-за спины слышно сдавленное: «Спасибо». «ЗАЩИТНИК РЕВАШОЛЯ. РГМ НА СТОРОНЕ РЕВОЛЮЦИИ?» Газета удивляет Кима. Ким удивляет Прайса. Прайс удивляет Кима. Голова начинает кружиться вместе с событиями вокруг. РГМ рвёт связи с аэростатами Коалиции. Организуются гуманитарные коридоры, раздаются карты катакомб для безопасного передвижения. Лицо Кима всё ещё на первой полосе. Новая старая фотография из архива, в который смог пролезть какой-то пронырливый журналист. Это портрет с удостоверения Кима, которым он уже не пользуется. Черты мягче и моложе, на губах еле заметная улыбка — впереди целый новый мир. Тогда Кима повысили до детектива. Проходивший мимо Прайс бросил, что это он выбрал и отдал фотографию в газету. Революции нужно лицо. Революции нужна уверенность и силы. Ничего не подойдёт лучше, чем отличившийся перед народом офицер РГМ, который укусил за руку своего хозяина. Это коронация и Солнце в зените. Лейтенант-ефрейтор 41-го участка и офицер убойного отдела РГМ Ким Кицураги становится народным Светочем, хочет он этого или нет. У него не появилась новая форма или привилегии, в участке стало свободнее из-за возникшей текучки, нагнанной страхом, но Ким этого не чувствует. Его отправляют читать в мегафон речи и кричать лозунги, люди его *знают*, некоторые его *ненавидят*. Вместо драгоценных цепочек и медалей его украшают ответственность и ожидания, которые даже не снились, вместо лёгкого макияжа для выхода в свет — глубокие тёмные мешки под глазами и бледнеющая кожа. Звонки в участок резко участились, потому что переворот повлёк за собой хаос. Грабежи, убийства, шантаж, бегства, поддержка наступлений, оборона. Людей в РГМ катастрофически не хватает, а Ким разрывается между старым и новым. Повезёт, если он сможет поесть что-то кроме заветренных бутербродов. Поход за продуктами на фоне усталости кажется чем-то необязательным, но пока лейтенант жив, он не может оставить перерождающийся, словно феникс, Ревашоль. Он такой же офицер, как и остальные, просто стоит ближе всего к «флагу» — так успокаивает себя Ким, который теперь не может находиться в одиночестве из-за угрозы нападения. Гаррье вызвался быть рядом. Кицураги считает, что это несправедливо. На улицах кипит мятеж, смерть может подкрасться к любому из тёмного закоулка, мёртвого окна, даже с неба, а охрану приставляют к нему. Киму достаточно своего табельного — с ним он защищён сильнее, чем большая часть Ревашоля, но Гаррье отказывается покидать свой «пост». Несмотря на смешанное чувства, Ким находит в этом плюс. В поздние часы тишины, когда бессонница от переутомления — это единственное, что занимает разум, разговоры с кем-то не дают сойти с ума. — Когда ты стоишь выше всех с мегафоном, — говорит детектив за кухонным столом, глядя Киму прямо в глаза. Серое уставшее лицо заливает румянец, а радужка горит зелёным, — то смотришься, как легендарное видение, сошедшее со страниц исторического атласа. Твой голос вечен, вне времени. Я заметил, что ты переделываешь речи, которые даёт Прайс. Ставишь слова в другом порядке, подбираешь синонимы поярче. Ты веришь в нас, Ким, в революцию. Ты рождён для того, чтобы быть здесь и сейчас. Тогда я… я не успел. Я *думал*, Ким, когда ты просто… бросился вперёд. Гаррье замолкает. Ким отводит взгляд, живот скручивает, и он даже не хочет думать, из-за чего в этот раз. Плечо ещё не зажило и ноет. Это одна из причин, по которой Ким не должен участвовать в бóльшей части вызовов, но никто, в том числе он сам, об этом не упоминает. — Ты прямо как- — Светоч? Не называй меня так. Если бы Ким правда был кем-то, значимым настолько, что его признал весь мир, то что бы в нём обожествляли? Возможно, этот самый шрам. Разорванные лучи кожи, исходящие из раскалённого ядра красного солнца. Блестящие стёкла очков — тоже две звезды. Светоч борьбы и переворота. Что делал Ким, если не боролся всю жизнь за своё место в мире? Ким качает головой — какие пышные и закрученные выдумки. Пусть люди считают его кем угодно, главное, что он — один из них. Мотор, движущий этот город вперёд. Шестерёнка, не дающая Ревашолю заглохнуть. Он — Ким Кицураги, ему без пяти лет пятьдесят, и он готов к войне уже как сорок два года.