Твои сны — моя реальность

На этот раз Чуе снилось что-то невнятное: кажется, какое-то старое кладбище. Стояла тишина, только трава шелестела под дуновением ветра да где-то вдалеке били часы. Чую не покидало иррациональное тягостное ощущение, словно бы за ним следят. Он оборачивался, вглядывался в темноту, но различить ничего не мог. Так и блуждал по этому безмолвному кладбищу в полном одиночестве и тревоге, пока не проснулся. Когда он сел на кровати, обалдело тряся головой, чтобы отогнать липкие остатки кошмара, занимался рассвет. Солнце ещё не встало, но в лазарете было уже довольно светло. Дазай посапывал на соседней кровати, его длинная перебинтованная рука свисала вниз и почти доставала до пола. Чуя выпил воду, заботливо оставленную для них медперсоналом, и решил поехать домой. Страшно хотелось есть, да и спать он предпочитал на своей постели, а не на больничной койке. Вся его одежда оказалась здесь же, на вешалке, отстиранная от крови и грязи и выглаженная. Чуя очень удивился, что пальто и шляпу Дазай прихватил с тонущего корабля вместе с их владельцем. Ведь сам жаловался, что был ранен, и ему было тяжело тащить напарника. А одежду, тем не менее, разыскал и подобрал. Поступки этого человека не поддавались логике. Чуя оделся, сунул руки в карманы брюк и нащупал что-то мягкое. Он вытащил предмет и, поднеся к глазам, узнал коробочку с серёжками, которую перед смертью отдал ему Анри Фурнье. Воспоминание о счастливом молодожёне, покоящемся на дне залива, резануло смешанным чувством вины и бессильной злобы. Если бы только Дазай соизволил посвятить его в свой план!.. Чуя хмуро посмотрел на безмятежно дрыхнущего напарника, зло цыкнул и вышел из лазарета. Дома он наскоро позавтракал, даже не почувствовав вкуса еды, разыскал среди бумаг адрес Фурнье и отправился выполнять тяжёлую миссию — сообщать Юрико о гибели мужа. Молодая семья Фурнье занимала небольшую квартирку в двух кварталах от дома Чуи. Он решил пройтись пешком, чтобы проветриться и хоть немного отложить тягостную минуту признания. Он шагал, глядя себе под ноги, сжимал в кармане бархатную коробочку и раз за разом прогонял в голове те слова, которые должен был сказать жене… вдове своего подчинённого. Юрико оказалась молодой черноволосой девушкой с правильными чертами лица и большими зелёными глазами. Её тёмная шаль, накинутая поверх домашнего платья, походила на сложенные крылья. Да и вся она, маленькая, худенькая и взъерошенная, чем-то неуловимо напоминала птицу. Юрико смущённо прикрыла рукой рот, скрывая зевок, и спросила: — Вы, наверное, к моему мужу? Он ещё не вернулся с работы. — Доброе утро, — ответил Чуя. Он не мог заставить себя улыбнуться ей. Больше всего хотелось молча сунуть ей коробочку и малодушно сбежать. Только бы не сообщать, что её муж не ещё, а уже не вернётся. Он заставил себя посмотреть девушке в глаза и продолжил: — Госпожа Фурнье, меня зовут Чуя Накахара, я был руководителем вашего мужа. — О, очень приятно, господин Накахара! Анри рассказывал о вас. А почему… — она нахмурилась, — почему вы говорите в прошедшем времени? И где он сам? Неужели его уволили?! Мы ведь только поженились, собирались в свадебное путешествие! Да и столько всего купить надо для дома! Что же он такое натворил? — Он погиб, — выдавил Чуя. Юрико побледнела и застыла, зрачки её глаз расширились, рот открылся в безмолвном крике. Несколько секунд она стояла, раскинув руки в стороны и замерев, белая и неподвижная. Шаль слетела к её ногам, как подрезанные крылья. Ноги Юрико подогнулись, и Чуя еле успел подхватить её под руки, чтобы девушка не упала на пол. — Погибли все члены отряда, — через силу продолжил Чуя. — Враги устроили засаду и расстреляли всех за несколько секунд. Эти слова заставили Юрико выйти из ступора. Она стукнула держащего её Чую кулаком в грудь и выкрикнула ему в лицо: — Почему?! Почему они погибли? — Они… — начал Чуя, но Юрико не дала ему закончить. Она принялась что есть силы молотить его кулаками, крича: — Почему вы живы, а они нет?! Что вы здесь делаете, если вся команда погибла?! Анри доверял вам, вы должны были защитить его! Вы же одарённый! Почему вы живы, почему?! Чуя больше не пытался ничего объяснить и не сопротивлялся, позволяя девушке бить себя. В конце концов Юрико в изнеможении опустилась на пол и прислонилась к стене. Её лицо покраснело от слёз, а руки всё ещё мелко подрагивали. — Простите, что не смог спасти его. Вы правы, это моя вина, — тихо сказал Чуя. Юрико не ответила. Чуя поставил бархатную коробочку на пол у ног девушки. — Это серёжки с изумрудами, подарок для вас. Ваш муж передал мне его за несколько секунд до смерти. Дрожащими пальцами она открыла коробочку, и из зелёных, как подаренные изумруды, глаз вновь заструились слёзы. — Простите меня, — повторил Чуя, зная, что не получит ни прощения, ни даже ответа. Он курил нечасто. В основном по пьяни, после секса и в таких случаях, как сегодня — из-за сильного стресса. Чуя устроился на вершине одного из небоскрёбов — там, где никто не мог найти его, закурил и почувствовал, как глаза застилают слёзы. Если бы он был способен видеть сны, то супруги Фурнье точно стали бы героями его личных кошмаров. Может быть, Дазай в чём-то прав, и не стоит привязываться к людям? Проще считать их подчинёнными, безымянными шестёрками. Тогда не так больно их терять. Мысли вернулись к прошлому Дазая, а от него — к собственному прошлому. Чуя в детстве, лёжа на голой земле, укрытый в лучшем случае грубой мешковиной, утащенной с какого-нибудь склада, мечтал о настоящем доме, материнской любви, домашней еде. У него вместо этого имелась только грубая забота «Агнцев», таких же отщепенцев, как он сам. Тогда он не имел понятия, умерли ли его родители или просто не знают, как отыскать пропавшего сына. И, конечно, надеялся на второе. Когда становилось совсем одиноко, он подолгу смотрел в звёздное небо и звал маму про себя. Чтобы нашла и спасла. Позже он осознал, что никакой мамы у него, скорее всего, не было. Потому что мамы бывают только у людей. Он завидовал городским детям, у которых были родители. Старшие «Агнцы» ругали его за то, что он часами мог сидеть где-нибудь на крыше и наблюдать за школьниками, которых встречали после уроков. В животе урчало от голода — нужно было идти и добывать себе и другим пропитание, но он не мог оторваться от созерцания школьного двора. Сейчас, сидя на крыше небоскрёба, Чуя как наяву видел себя, восьмилетнего, чумазого, в одежде с чужого плеча, жадно наблюдающего за тем, как одних детей отчитывали за плохое поведение, а других, напротив, хвалили и обнимали. Чую никто никогда не обнимал. Сначала он даже не понял смысла этого действия и попробовал обхватить себя руками так же, как это только что сделала мать одного из мальчиков. Ощущение было странным. Может быть, когда это делает мама, всё воспринимается иначе? Ребёнок, во-всяком случае, улыбался и довольно жмурился. Ширасэ, когда Чуя поинтересовался у него, зачем люди обнимаются, расхохотался, но всё-таки снизошёл до ответа. — Так делают, когда любят, — сказал он. — Когда ты кому-то очень дорог, и он не хочет тебя отпускать. Повзрослев, Чуя узнал, что объятия не всегда бывают по любви. Они достаются и случайным любовникам, и отличившимся подчинённым, и бывшим друзьям. Последним — перед тем, как вонзить нож в спину. А вот как обнимают, когда любят, Чуя пока не знал. Ему всегда казалось, что не может быть хуже детства, чем детство без родителей. Постоянный голод, ночёвки в сыром подвале, беготня от полиции, подобранные на свалке книги, чтобы выучиться грамоте… Чуя помнил всё это слишком хорошо, чтобы не ценить того, что имел сейчас. Однако сон, который он подглядел из-за взрыва браслета, намекал на то, что, возможно, лучше не иметь родителей совсем, чем служить беззащитной игрушкой в руках алчных взрослых. Весь день Чуя посвятил родственникам погибших. Больше всего времени заняло письмо родителям Такэо Арисимы. Он не собирался расстраивать стариков известием о криминальном прошлом сына, так что съездил на встречу с директором банка Йокогамы и щедро заплатил ему за письмо с соболезнованиями на официальном бланке с подписью и печатью. Остальные члены погибшей на китайском корабле команды не скрывали свою деятельность, так что Чуя написал восемь писем с соболезнованиями от собственного имени и распорядился отправить деньги всем семьям незамедлительно. Он хотел организовать кремацию и нормальные похороны, но, к несчастью, оказалось, что за первым взрывом, после которого они с Дазаем успели унести ноги, последовало ещё несколько — хоронить было некого, не осталось даже фрагментов тел. Придя домой поздно ночью, измотанный, но удовлетворённый проделанной работой, Чуя достал из винного холодильника и откупорил давно дожидавшуюся подходящего случая бутылку Шато Марго. К этому красному вину полагалась мясная закуска вроде медальонов из говядины или ягнёнка в пряных травах, но готовить было лень, рестораны уже закрылись, а в холодильнике обнаружился только сыр. Понадеявшись, что не оскорбит бутербродами благородный напиток, Чуя нарезал белый хрустящий хлеб, выложил на него тонкие ломтики пармезана, и, захватив тарелку с закуской, бутылку и бокал, с комфортом расположился в кресле. Комнату освещал лунный свет, и Чуя решил не зажигать лампу, чтобы не портить атмосферу. Из открытого окна доносился шум города, который никогда не спит. Чуя любил слушать Йокогаму — голоса незнакомых людей, лай собак, сигналы автомобилей — так он не чувствовал себя одиноким. Чуя налил вино в пузатый бокал, поднял на уровень глаз и залюбовался игрой лунного света на поверхности сине-малинового напитка. Цвет вина невольно ассоциировался с кровью, но сейчас думать об этом не хотелось. Чуя с нежностью погладил гладкую поверхность бокала: вынужденный носить перчатки большую часть времени, он ценил редкие прикосновения к предметам голыми пальцами, ощущения кожей. Бокал теплел — вино дышало и доходило до нужной кондиции. Это был далеко не первый раз, когда он пил в одиночестве, и, похоже, такие вечера грозили стать традицией. По роковому стечению обстоятельств люди, имевшие несчастье выпить с ним по бокалу, потом погибали страшной смертью. Распить, что ли, бутылку вина с Дазаем? Вдруг и на него подействует, как он о том мечтает? Чуя усмехнулся своим мыслям и покачал головой: ему всегда казалось, что вся эта история с суицидами Дазая была чистой воды позёрством. Привлекает внимание к своей персоне как может, мумия недоделанная. Чуя сделал глоток и зажмурился от удовольствия: во рту разлилась пряная черничная сладость. И пахло вино просто замечательно: весной, цветами и ягодами. Нет, такое сокровище жалко тратить на Дазая — надо поискать в винотеке экземпляр попроще. После пары бокалов пальцы ослабели, тяжёлые веки закрылись сами собой, и Чую окутала темнота. — Что ты наделал, недоносок?! Чуя вздрогнул и обернулся. Кричащую женщину он узнал моментально: барменша, мать Дазая. Она была моложе, чем в первом сне, и, несомненно, пьяная. Разило от неё за версту. Пока женщина ругала сына на чём свет стоит, Чуя попытался сосредоточиться на ощущениях самого Дазая. Ему стало любопытно, что же испытывает хозяин сна. Мать, не переставая орать, поволокла его за руку в комнату. И, хотя тело Дазая следовало за ней, Чуя не чувствовал давления на запястье. Видимо, физических ощущений сон не передавал. Зато эмоциональных — сколько угодно. Сосредоточившись на Дазае, Чуя сразу ощутил, как сердце заколотилось, а ладони моментально вспотели. Он боялся, но то был не его страх, а ребёнка, в теле которого он сейчас находился. Мать доволокла сына до кровати и швырнула на неё. Как и в предыдущем сне Дазая, Чуя не мог сопротивляться. Сама она встала напротив и рыкнула в лицо, обдав алкогольными парами: — Признавайся, ты украл часы господина Хасимото?! Раздалось тихое и глухое «нет». Женщину этот ответ не устроил. Она снова начала обзывать его ублюдком, бездельником и вором. Говорила, что не намерена кормить дармоеда. Упрекала в том, как сын похож на проходимца-отца и предрекала, что он вырастет таким же уродом. Войдя в раж, женщина раскраснелась, её глаза вылезли из орбит, и вдруг она резко ударила сына точно в правый глаз. Чуя даже вздрогнул от неожиданности. Ребёнок сжался, ожидая дальнейших, явно привычных, побоев, и Чуя в который уже раз пожалел, что не может действовать в этих снах самостоятельно. Но мать, похоже, решила, что с него на сегодня достаточно, и лишь бросила на прощание: — Не вернёшь часы, пожалеешь, неполноценный. Дазай какое-то время не двигался с места, лишь потирал ушибленный глаз, и Чуя получил возможность осмотреться. Он сидел на узкой кровати, застеленной видавшим виды серым покрывалом. Стены тоже не вызывали интереса: когда-то давно их оклеили дешёвыми бумажными обоями в цветочек, теперь же они местами отошли, кое-где виднелся обыкновенный бетон. На единственном окне висели когда-то белые, а теперь серые от многочисленных стирок занавески. Мутное стекло практически не пропускало солнца, но лежащие на столе и кровати книги свидетельствовали о том, что Дазай читал и при таком свете. Впрочем, он умудрялся читать даже внизу — в слабоосвещённом прокуренном зале стриптиз-бара, что уж говорить о его собственной комнате. А в том, что это именно комната Дазая, Чуя не сомневался. К этому моменту хозяин сна отмер и подошёл к шкафу с одеждой — тот явно знавал лучшие времена: дверца держалась на честном слове. На внутренней стороне обнаружилось зеркало, и Чуя впервые в этих снах-воспоминаниях получил возможность увидеть их хозяина. Дазай был совсем ребёнком, на вид ему можно было дать лет семь-восемь. Уже достаточно высокий, болезненно бледный и тощий, с выраженными синяками на незабинтованных пока предплечьях, Дазай выглядел необычайно серьёзным для своего возраста. У него было такое лицо, словно он не умел улыбаться. По глазам ему можно было дать и тридцать, столько в них застыло горечи. Чуя всмотрелся в лицо Дазая и удивился, что сразу не обратил внимание на важное обстоятельство: глаза было два. Что бы ни случилось с правым, произошло это позднее. Хотя Чуя уже начинал догадываться о судьбе несчастного правого глаза: судя по жёлто-фиолетовым пятнам вокруг него, доставалось ему от материнского кулака с завидной регулярностью. Гардероб Дазая-ребёнка не блистал разнообразием: школьная форма, пара старых джинсов и несколько футболок, свитер грубой вязки и поношенная куртка. Кому-то другому такой ассортимент мог бы показаться бедным, но у Чуи в его возрасте не было и этого. Что уж говорить о такой роскоши, как отдельная комната! Пока он размышлял об этом, Дазай достал из недр шкафа то, что заставило Чую немедленно напрячься: верёвку с петлёй на конце. Отражение Дазая было пугающе спокойным, но внутри творился ад. Чуя даже не предполагал, что его надменный насмешливый напарник способен на такие эмоции. Ярость, ненависть, обида, отчаянье, страх — котёл со всем этим кипел в душе мальчика, но выдавали эти эмоции только горящие, чёрные от расширенных зрачков глаза. Он поставил стул на середину комнаты, прямо напротив зеркала, привязал верёвку к крюку, к которому когда-то крепилась люстра, и надел петлю на шею. Чуя молился про себя, чтобы этим всё и закончилось: Дазай ведь только играет в суицид, у него кишка тонка попытаться покончить с собой по-настоящему! Мальчик затянул петлю потуже, злобно ухмыльнулся отражению в зеркале, и Чуя снова услышал его глухой голос. Он сказал: — Ну прощай, неполноценный человек. И сделал шаг вперёд. Раздался хрип, перед глазами потемнело, и Чуя проснулся. Он вздрогнул всем телом, рефлекторно сжал кулаки и услышал треск стекла. Оказалось, что всё это время он держал пустой бокал, и теперь тот разбился на мелкие осколки. До одурманенного кошмаром мозга с большим опозданием дошёл сигнал о боли, и Чуя, зашипев, разжал кулак. Чувствовал он себя паршиво. Сердце колотилось, разрывая грудную клетку, по лицу струился пот, руки мелко дрожали, но боль и капающая на манжету рубашки кровь немного отрезвили его и заставили прийти в себя. Стараясь не думать об увиденном во сне, Чуя прошёл в ванную, дрожащими руками выудил осколки и обработал порезы. Мельком кинув взгляд на зеркало, он в ужасе отпрянул: вместо собственного отражения ему почудился мальчик с тёмными глазами и петлёй на шее. «Прощай, неполноценный человек», — эти слова не выходили у Чуи из головы и повторялись снова и снова, как заевшая пластинка. Неужели попытки самоубийства Дазая были настоящими и начались с раннего детства?! Или это всё-таки фантазия? Нет, всё слишком хорошо сходилось: бинт на правом глазу, другой бинт на шее — его Дазай тоже никогда не снимал, и теперь понятно, по какой причине — скрывал странгуляционную борозду. Чуя не мог выкинуть эту историю из головы, как ни старался. Он понимал, что со стороны выглядит очень глупо, но должен был прямо сейчас удостовериться в том, что Дазай жив. Напарник долго не отвечал на звонок — Чуя успел нервно пройтись из комнаты в кухню и обратно четыре раза. Он даже решил было съездить в лазарет, как услышал, наконец, заспанный голос: — Алло… — Ты чё так долго трубку не берёшь, блин?! — Услышав голос живого Дазая, Чуя выдохнул от облегчения и присел на край кровати. — Я спал, балда. Ты в курсе, сколько времени? — Нет. А сколько? — Четыре утра! И ты только что нарушил мой дивный сон без сновидений… Так, стоп. Я, кажется, понял, почему ты звонишь. Что на этот раз приснилось? — Голос Дазая стал напряжённым. — Как ты пытался повеситься. Тебе было лет семь, наверное. Совсем ребёнок. — А… было такое, — равнодушно отозвался Дазай. Напряжение в его голосе исчезло, и это удивило Чую. Словно существовали какие-то конкретные воспоминания, которых он стыдился или которые боялся продемонстрировать напарнику. Хотя, казалось бы, что может быть хуже, чем попытка ребёнка совершить самоубийство? Пожалуй, только попытка матери торговать его телом. — Тебя же спасли тогда? Вытащили из петли? — Ну, как ты можешь наблюдать, я всё ещё жив. К сожалению. — Дазай, не умничай! Я был в твоём теле, ощущал всё то же, что ты чувствовал тогда. Это трэш… у меня слов нет… Кто тебя спас? Мать? — Ага, ну да. Моя любезная матушка скорее помогла бы в этом славном деле, ей всегда было в тягость кормить меня. Мико спасла. — Мико? Кто это? — Девушка, которая там жила и работала. Она услышала шум, прибежала и оставила меня жить в этом отвратительном мире. — Слушай, Дазай… — Мм? — Прости. Чуя сказал это очень тихо и не был до конца уверен, что его услышали. Может, даже и лучше, чтобы Дазай его не услышал. А то начнёт опять распинаться о сентиментальных собачках мелких пород. Но Дазай просто вздохнул и сказал: — Я не знаю, когда мне удастся избавить тебя от этих снов. И удастся ли… Постарайся в следующий раз побыстрее проснуться. Ущипни себя, например. А то если ты мне после каждой попытки самоубийства будешь звонить, мы оба ни черта не выспимся. А «Двойному чёрному» нужен хотя бы один адекватный участник. Он произнёс это с такой неожиданной, почти дружеской, теплотой в голосе, что Чуя невольно улыбнулся: — Попробую. Спокойной ночи, Дазай. — Спокойной ночи, Чуя.