Воробьиная психология

∞

      Лондон был другим.       Не то чтобы это сильно бросалось в глаза, но близнецы прожили здесь достаточно времени, чтобы суметь увидеть это. Взрослые, спешащие по своим делам, будто растеряли всю свою важную озабоченность житейскими проблемами и теперь все прибывали в общем мрачном ожидании. Серые здания будто ещё больше посерели за этот год. Совсем не было солнца несмотря на середину лета, было лишь белое небо того оттенка белизны, которому свойственно по осени вводить людей в уныние.       Сара поежилась, крепче сжав руку брата и стараясь меньше смотреть по сторонам. Слишком уж все это было неправильным. Внутри поднималась тревога и желание поскорее убраться отсюда. Каждый взрослый, невольно цепляющий её взгляд, выглядел так, будто в любую минуту был готов замереть посреди улицы соляной статуей, устремив пустые глаза куда-то вглубь себя или закричать от отчаяния.       Все это было настолько не похоже на обычный образ британцев, дотошная внимательность которых, казалось, впитывалась ими вместе с молоком матери, что она чувствовала себя среди этой рассеянной толпы ещё более неуютно, чем прежде.       Том мрачно смотрел по сторонам, отмечая все малейшие изменения, произошедшие за минувшие девять месяцев их отсутствия. Наблюдения его не радовали. Совсем. Он не любил, если не презирал в людях эту черту страдальческого смирения, сейчас так ясно проступающего в их лицах, но вместе с тем, спроси кто его мнения, что взрослым в ином случае следует делать — Том бы не ответил.       Даже обычно спокойный и равнодушный ко всему, кроме своей жены и бизнеса, мистер Коул выглядел уставшим и потрепанным. Он посмотрел на них взглядом, ясно говорившем «все мы в одной лодке, ребятки».       Но Том не хотел быть в одной лодке с этим мужчиной. Он вообще не хотел находиться там, где пахнет ожиданием чего-то страшного.       — Томми.       Он повернулся к сестре, чтобы проследить за ее взглядом, со смешанными чувствами наблюдая длинную очередь в бакалейные лавки. Даже когда там были новые поставки или устраивались акции, не собиралось столько народу — слишком уж взрослые ценили свое время.       Краем глаза он заметил, как вздрогнула Сара и полностью сосредоточил свое внимание на ней. Он с беспокойством вглядывался в побледневшее лицо, пока не поймал ее взгляд.       — Все эти люди… — со странным выражением прошептала девочка и Том утонул в глубине её глаз. — Почему не уезжают?       — Взрослые, — пожал плечами мальчик.       Ему не хотелось поднимать эту тему. Он бы с радостью закрыл глаза, чтобы всё это исчезло, как страшный сон. Но он уже не маленький, а это был не сон, а реальность, которая будучи и без того не самой лучшей наружности, попортилась ещё больше благодаря стараниям некоторых.       Том успокаивающе постучал по запястью сестры, неосознанно силясь втереть в её кожу слова поддержки.       Бывали моменты, когда он искренне ненавидел людей той самой ничем не замутнённой ненавистью, на которую способны только дети — полной, без полутонов и исключений. Ненавидел правительство, аристократию, чиновников, коммерсантов, стряпчих, торговцев и обычных обывателей. Профессия и статус в такие моменты для Тома не имели никакого значения. Он ненавидел их всех за то, что происходит, за то, что не происходит и за то, что должно было произойти, но не произошло в итоге.       Сара расслабляется только тогда, когда они оказываются в своей маленькой комнатке, с головой укатанные в одеяло. Брат с сестрой лежат рядом и молчат, думая о том, что будет дальше.       Сара уткнулась носом в его шею, глубоко вздыхая и прижимаясь ещё теснее. Она не понимала, зачем нужна эта война, которая — это было уже очевидно — скоро нагрянет и к ним в Королевство. Почему нельзя было просто поговорить с правителями стран? Если за всем этим действительно стоит Гриндевальд… Зачем ему это? Ради власти? Но, Боги, он же маг! Если бы он действительно желал власти, то что ему мешало просто наслать Империус на глав магловских государств?       Личные принципы?       Даже не смешно.       — Не думай об этом, — прошептал Том, ласково зарываясь пальцами в мягкие локоны, массируя голову. — Ты не должна об этом думать.       — Почему? — Сара чувствует себя маленькой девочкой, отчаянно ищущей защиты у единственного родного и любимого человека в этом мире.       — Политика не наше дело, родная. Мы всего лишь дети.       Сара подавила тяжёлый вздох, перехватывая руку брата и целуя её. Она вжалась в его ладонь щекой, прикрывая глаза и наслаждаясь теплом. Сара чувствует, как копившееся весь день напряжение постепенно сменяется удовлетворением и сонливостью.       — У нас есть правитель. Даже правители. Вот пусть и разбираются со всем этим. Политика целиком и полностью их ответственность и головная боль, — пробормотал Том, утыкаясь носом в макушку и блаженно жмурясь.       — Угу, — Сара постепенно теряет нить разговора.       Сейчас ей было слишком хорошо, чтобы позволить окружающему миру с его проблемами вторгнуться в их личную идиллию.       В нижнем помещении здания, где все маленькие, узкие окна находились под самым потолком, всегда было жарко. Отопительный и кухонный котлы стояли прямо за стенкой, поэтому комната всегда была наполнена первым жаром, исходящим от свежих углей и дров. По стенам в помещении стояли рабочие столы, которые никогда не были пусты. На них громоздились ящики с заготовками, корзины с нитками, игольницы и восковые свечи.       Здесь никогда не было тихо. Гул пламени в котле, треск электрических лампочек, мерный стук работающих швейных машинок и ветер в звенящих оконных стёклах. Все эти звуки создавали атмосферу работы, постоянного движения. Свечи на столах плясали язычками пламени, отбрасывая блики на слаженно порхающие в руках детей толстые иглы с широкими ушками.       С плотной тканью работать тяжело, иголка неохотно протыкает кожу и с трудом выходит с другой стороны. У столов стоят аккуратные ящички — ровные, деревянные, досточка к досточке — в них складывают готовые работы. Шить вручную изделия из кожи трудно, зато потом из неё получаются самые тёплые и надёжные перчатки.       Сара последний раз вдела нитку в иголку и взялась за новую заготовку, простроченную с обоих сторон машинкой. Пожалуй, ей нравится эта работа. Она отвлекает от лишних мыслей.       Нитка протыкает ткань, выходя с другой стороны и натягивается до упора, прежде чем вновь нырнуть в кожу. Руки за столько лет работают на полном автомате, ей только и остаётся, что наблюдать.       Реддл прислушивается к треску электрических лампочек, от которого уже успела отвыкнуть. Гул уже затухающего с утренней топки кухонного котла успокаивает.       Тогда, до Хогвартса, до волшебного мира, её жизнь крутилась вокруг этих звуков. Она чувствовала себя маленькой шестерёнкой, одной из десятка таких же шестерёнок, знающих свою работу и исправно крутящихся день ото дня. Они были частью больших часов, сложного, но в тоже время простого механизма, двигающего стрелки в одном и том же направлении круг за кругом. Сара знала, что за семёркой они окажутся на восьмёрке, а потом на девятке, затратив при этом одинаковое количество времени на промежутки между цифрами.       До Хогвартса её жизнь шла по чётко определенному направлению, была идеально налаженной, под стать часовому механизму, и понятной. А с приходом магии всё пошло, как придётся, как захочет случай и девочка всё ещё не знала, как ко всему этому относиться.       Стежок, натяжение нити, иголка снова протыкает плотную ткань, нить затягивается.       Треск электричества, гул котла, завывание ветра и мерный стук швейных машинок. Всё это до безумия знакомо и кажется правильным. Сара снова затягивает нить. Здесь всё по прежнему. Те же люди с теми же мыслями, те же дела и такая же жизнь. Стены приюта не пропускают через себя отголоски грядущего. Внутри всё идёт своим чередом и этот старый дом близнецы как никогда ощущают маленьким островком спокойствия, где каждый шаг предопределён и оттого понятен и не страшен.       Приют хоть и не волшебный, но стойко защищает своих воспитанников от жестокой реальности высокими стенами с облупившейся краской и чугунной оградой.       На завтрак всё также подают кашу с масляным хлебом и горячий чай, так приятно разливающий тепло по телу после ночной прохлады. На обед суп, котлета из мясного фарша и хлеба и варёная картошка.       Стежок. Ещё один.       Сара невзначай глянула на брата, что занимал соседний стол вместе с ещё двумя мальчиками, вырезая заготовки из длинного куска ткани. Его лицо расслабленно, а губы едва заметно двигаются. Девочка смотрит, читает его, как открытую книгу и мимолётно улыбается так, чтобы не заметил Господин Старший воспитатель.       В этом помещении, сколько она себя помнила, всегда жила одна песенка. Она непременно приходила на ум всем и каждому, кто спускался сюда, и пугливо терялась в рое мыслей, как только они покидали мастерскую. Песенка была совсем детской, бессмысленной, но такой знакомой, что никто из них не мог удержаться, чтобы не начать мысленно прокручивать её снова и снова.       Три слепые мышки, три слепые мышки, смотрите, как они бегут, смотрите, как они бегут…       Треск электричества.       Они все бегут за женой фермера, которая отрезала им хвостики разделочным ножом…       Мерный стук механических машинок.       Вы когда-нибудь видели в своей жизни такое зрелище, как эти три слепые мышки?..       …и снова по новой, с самого начала и так час за часом, пока не закончатся рабочие часы.       Из привычного транса всех выводит пронзительный свист Господина Старшего воспитателя. Пора обедать.       Летняя гроза — совсем другое дело, нежели весенняя. Её ждёшь с нетерпением, заранее зная, что вот-вот уже забарабанит по крыше ливень и невольно прислушиваешься к каждому громкому звуку за окном.       Загодя ещё в городе душно становится невыносимо и пыль на дорогах совсем с ума сходит. Ветер то налетает, пригибая кусты к самой земле, то затаивается в желтоватой траве, тихо шелестя оттуда и хитро поглядывая на беспокойных прохожих.       А потом послышатся первые удары грома. Совсем тихие, где-то на горизонте. Словно дразня, обойдут они Лондон стороной, затаятся. И вот, когда ты уже перестанешь ждать, вслушиваться в далёкие тихие хлопки, среди солнечного дня налетят серьёзные тучи, загудит ветер и хлынет, что внутри домов только стук ливня по крышам и слышно.       Гром загремит, уши с непривычки непременно заложит. И съежишься весь, первые секунды с испугом вслушиваясь в грохот и треск небосвода. А потом сердце так зайдётся, быстро-быстро, и на смену страху придет трепет и детский восторг.       Электричество отключат в городе, воспитатели соберут всех детей в столовой, зажгут свечи и накажут сидеть тихо, пережидать непогоду. А воспитанники вопреки этому будут бегать от окна к окну, восторженно глазея, как ветрище кусты и деревья гнет, беспризорные газеты в воздух поднимает.       Вода хлещет из переполненных водостоков и знают дети, что им потом и убирать весь этот беспорядок, но всё равно восхищаются и будто бы второе дыхание у себя открывают. Говорят громче, шумят, стараясь перекричать ливень, стучат каблучками по кафелю, толкаются и пихаются, стараясь отвоевать себе лучшее местечко у окна для наблюдения.       Сара ускользнёт оттуда, выбежит на крыльцо и замрёт, взирая на беснующуюся природу. И на душе сразу так хорошо становится. Хочется закричать во все горло, побежать по холму босиком. И знаешь, что нельзя на пустырь сейчас выходить — опасно — но всё существо рвется, желает хоть на мгновение ощутить свободу, приходящую с грозой.       Сбежит Сара с крыльца, добежит до ограды и тут же обратно, под навес. Смеётся. Громко, заливисто. Счастливо. Потом снова выбежит и снова забежит. И так пока в туфлях хлюпать не начнёт. Сбросит тогда она мокрую обувь и тихо, крадучись, забежит в здание, пошлёпает мокрыми стопами по лестнице в комнату переодеваться. И не дай Боги её застанут в таком виде воспитатели — до конца жизни ведь из отработок не вылезет.       Они сидят на чердаке заброшенной фабрики, где пыльно и грязно, но зато пусто. Нет никого, кроме мышей и тараканов. Многолетняя табличка на заколоченной двери при входе оповещает «Закрыто на ремонт». Бессмысленная табличка.       Сара и Том забираются на самый верх, под крышу. Доски пола в середине уже начали гнить, поэтому они пробираются по железным балкам, опираясь на стены. Отсюда видно людный перекрёсток. Фабрика находится не так далеко от центра Лондона.       Они наблюдают сквозь щель в заколоченном окне за жизнью города. Последнее время все газеты, что попадались на глаза, только и говорят, что о войне. Воспитатели, когда думают, что их никто не слышит, шёпотом рассказывают о дефиците продуктов, только-только начинающем зарождаться. Лавки начали закрываться. Всё чаще можно увидеть пустые витрины без товаров и вывески. Те, кто может, уезжают из города в глубь страны. Те, кто не может, продолжают надеяться и ждать, в глубине души уже готовясь к худшему.       Сара смотрит на торопливо мельтешащих, как воробьи, взрослых.       Некоторые, как она с Томом, притаились по краям улиц, наблюдая за происходящим с мрачной задумчивостью. Ничего интересного, всего лишь толпа. Но толпа живая, как никогда фонтанирующая эмоциями. Если бы Реддл умела, она непременно бы взяла уголь и чистый лист и запечатлела бы на нём вон ту женщину, нагруженную мешками с мукой и сахаром. Совсем ещё молодая, круглолицая, но уже с глубоко залёгшей морщиной между бровей.       И вон того мальчишку, пожалуй. Он несёт домой батон, прижимая тот к груди и, пока мать не видит, откусывает хлеб с боку, понемножку.       Мужчина с трубкой не лавирует в толпе — он её таранит своим грузным, массивным телом. Его внешность отталкивает, а лицо пугает и никто не смеет ему ничего сказать на это.       В противовес ему, худощавый и нескладный тип в застиранном костюме, слишком бледный и невзрачный даже по меркам англичан, то и дело останавливается, когда случайно задевает кого-то плечом или локтем и с извиняющейся улыбкой кланяется, прежде чем продолжить свой путь.       Том думает, что все эти люди похожи на актёров. Всё в них кажется ему не настоящим, похожим на маску, очередную личину или барьер, закрывающий их от мира. Жизнь этих незнакомых прохожих для него подобна комедии. Она не слишком хорошая, не слишком плохая — просто есть. Хотя, должно быть, для самих актёров их жизни подобны маленьким трагедиям.       Том не хочет спускаться туда, к ним. Он хотел бы продолжить сидеть здесь, на возвышенности, никем не замеченный, и наблюдать, как живут воробьи. Не вдаваться в подробности, но и не отдалялся слишком сильно.       Сара сидит рядом, удобно умостив подбородок на плече брата, и смотрит на небо. После грозы оно выглядит по-особому чисто. Хорошенько омывшись водой, оно снова голубеет над городом, ещё не впитав в себя желтизну заводов и паров производств.       Кучерявые облачка несмело плывут в их сторону, подгоняемые ветром. По крышам зданий то и дело мелькают кляксы птиц. Попугаи тоже там есть, Сара знает это наверняка, но никак не может поймать их взглядом. Вёрткие, шустрые пташки словно нагоняют то время, в которое — по причине грозы — не летали, и теперь носятся по городу пёстрыми метеорами с ещё большим упорством и рвением.       — Что мы будем делать? — внезапно спрашивает Том, не отрывная взгляда от толпы. Он не уточняет, но ей этого и не нужно.       — Мы будем жить, — уверенно отвечает Сара, на мгновение отстраняясь, чтобы заглянуть в глаза брату. — Учиться, читать, тренироваться, просто говорить обо всем, знаешь… — она осторожно заправляет его прядь за ушко, мимолётно касаясь щеки. — Всё это не повод прекращать жизнь, Томми.       — Как думаешь, мы её выиграем? — наивно шепчет он, ластясь к тёплой ладони.       Сара слабо улыбается. И не понятно, чего в этой улыбке больше — грусти или сожаления.       — Выиграть войну также невозможно, как выиграть наводнение, Томми. Помнишь, что нам говорила миссис Коул, когда мы были маленькими? Бог посылает нам испытания, чтобы мы, преодолевая их, укреплялись, а не отчаивались, становились сильнее. Даже если в глубине души тебе захочется возненавидеть весь мир за это, помни, что я тоже являюсь его частью.       — Думаешь, войну тоже затеяли боги?       Реддл фыркнула, закатывая глаза.       — Может, и затеяли, но участвуют-то в ней люди. Так что все претензии к человечеству.       Брат слегка улыбнулся, покачав головой.       — Никак не могу понять… никогда не мог, откуда в тебе всё это берётся?       — Что? — Сара склонила голову, с интересом глядя на Тома.       — Все эти… — он неопределённо махнул рукой. — Странные мысли. Знаешь, Флимонт как-то сказал, что со стороны все они звучат очень по-взрослому.       Они на мгновение замерли, переглянувшись и тихо прыснули. Озорные искорки, словно пламя, вспыхнули в их глазах.       — Забавно. А мне всегда казалось, что из нас двоих я всегда остаюсь большим ребёнком, чем ты, братец.       Том показательно закатил глаза, пробурчав что-то про то, что это они ещё посмотрят.