с волками выть – по-волчьи выть

В голове нещадно гудело, перед глазами расплывался ментовской кабинет. Глеб рядом, по правую руку, противно сербал чай, заботливо купленный им двоим его батей в автомате, из пластикового стакана. Серафим свой только в руках грел, не рискуя поднимать кипяток над собой в нынешнем состоянии. Мент за столом шелестел бумажками и приговаривал что-то о Статье 20.17. Гражданского кодекса. Серафим содержания ее не знал, но не сложно было догадаться – дела плохи. В глубоком дыхании матери Серафим распознал раздражение и тотчас опустил взгляд. В дыхании матери Глеба распознать что-то было крайне затруднительно. Да и это не его забота. Ремня то ему не Глебова, а собственная мамка даст. Или батя. Смотря какое сегодня число. — Как вы вдвоем оказались в здании музея после закрытия? — дежурным тоном спрашивает мент. Серафим теряется. Подумать над ответом толком не успевает, как Глеб, одним глотком допив содержимое стаканчика, произносит: — На картину засмотрелись. А класс без нас уехал. Вот, — отчеканивает Глеб, неотрывно сверля взглядом мента. Серафим едва дергает ткань на кофте друга, как тот сжимает в руке пластиковую тару. Да так, что она трескается с соответствующим звуком. Особенно неприятным для ушей, когда и без того каждый невнятный отголосок бьет, словно по мозгам молоточком. — А ты что скажешь, Серафим? — хмыкает мент. — Я? — Серафим так и не отпускает чужой рукав, лишь сильнее комкает ткань в кулаке. Глеб зыркает, на долю секунды смерив твердым взглядом. Сглатывает. Собравшись с силами, и с надеждой на то, что собственный язык уже в состоянии слушаться своего хозяина, наконец произносит: — Да. Мы отстали от группы и прошли в другой зал... Кажется, будто Глеб вмиг расслабляется, и Серафим даже замечает на себе одобрительный взгляд. Снова на миллисекунду. А потом он слышит очередной раздраженный выдох. Это его мать складывает руки на груди и норовит прожечь дыру в собственном сыне. Периферическим зрением тоже замечает какое-то шевеление. Это мать Глеба недовольно покачивает головой. "Хорошо, что отец в машине остался", — проносится в голове у Серафима. А то бы точно уже бы подзатыльник отхватил за вранье. И ежу понятно, что ни на какие картины они не засматривались. И опьяненные не их величественной красотой сидят. А самой обычной водкой. Сорок градусов. — Понятно, — мент растягивает гласные так, будто весь этот процесс недо-допроса и пере-беседы его крайне тяготит и, если бы не два очень незадачливых оффника, можно было уже давно пребывать дома. Впрочем, так, наверное, и было, — у вас был шанс отделаться устным предупреждением, но вы им не воспользовалась. Мать хватается за сердце. Серафим видит это отчетливо, даже не поворачиваясь всем корпусом. Привычки ее за семнадцать лет жизни все же выучил. Знает, что, обычно, когда происходят всякие события, грозящие нарушить ее душевное спокойствие, мать крестится. Потом опускает взгляд и уходит куда-нибудь на кухню. В полицейском участке кухни нет, поэтому никто с места не сдвигается. Глеб снова напрягается всем телом, подается вперед, словно готов вот-вот набросится на мента также, как он обычно бросался на врагов за гаражами. Кофта натягивается – Серафим так и держит. Даже сильнее сжимает. Мент собирает свои бумажки в кучу, складывает ровненько стопочкой, как бы показывая, что решение его принято, и вечер, – на самом деле глубокая ночь, – близится к своему логическому завершению. «На учет», – отрезает мент. «На учет», – отдается у Серафима в гудящей голове. *** «На учет», – первое, что всплывает воспоминанием, когда Серафим продирает глаза после будильника, играющего уже третий повтор. После того, как удается оторвать голову от подушки, всплывают новые подробности прошедшей ночи. Из них – подробности его новой жизни на учете в детской комнате милиции, а именно: визиты службы опеки прям на хату, беседы с психологом и обязательное участие во внеурочной деятельности. Последнее напрягало больше всего. Потому что, если честно, Серафимова внеурочная деятельность последние много лет состояла только лишь из гаражей и доты и изменений претерпевать не желала. Как бы то ни было, вставать с кровати приходится более основательно. Подниматься и садиться на краю, дабы потупить еще пару минут и, наконец, проснуться окончательно. Босые ноги касаются холодного пола, сразу пробирает дрожью, хочется снова нырнуть под одеяло, спрятавшись от мира сего. Пол застелен паркетом давным-давно, оттого потрепанный, грязный и немного липкий, – это от кока-колы. С Глебом бесились и пролили. Блять, Глеб. Серафима снова пробирает дрожью, на этот раз нервной. Чего натворили... Опять что-ли теперь ходить, будто бы ничего не было? Второй раз это не прокатит. Встает окончательно. На ноги. Тут же ощущает на себе всю прелесть детского алкоголизма. Голова ударяет изнутри точно по мозгам. И даже надеяться не стоит на то, что сегодня разрешат остаться дома. Скорее, дадут попутного ветра веником, а когда вернется не пустят на порог, зачем он им нужен такой. Благо, у Серафима есть ключи и умение беззвучно собираться по утрам. Топает в коридор. Сегодня не повезло – натыкается на мать. Та смеривает сонного блудного сына усталым взглядом, морщит нос и пятится как обычно на кухню. На ходу бросает что-то про алкаша из квартиры напротив и зубную щетку. Намек понят, но, вероятно, рыльно-мыльные процедуры не приносят результатов. На выходе бабушка, сморщившись в точности также, как и мать, выливает на Серафима литр каких-то своих духов. Тот возразить не успевает, как его окатывают цунами какой-то вонюче-сладкой смеси, которую бабушка горделиво называет «Вещь. Качественная. С Эйвона выписывала». — А мы думали, вас с Малым цыгане украли. — Да какие цыгане, мне родители сказали, что их менты повязали. — А хули вы на автобус не пошли? — Они ж еще и пьяные были. По классу разносится рокот голосов наперебой один другому, когда Серафим заходит. Вопросами сыпят вроде на него, а вроде и ведут тупой монолог, кто во что горазд. Только Юра безразлично помалкивает, уткнувшись в телефон и даже не поднимая глаз на вошедшего. Серафим только дивится успевает тому, с какой скоростью разлетаются слухи в его родном 11 А. Наверняка, постаралась классуха. Значит, и у Глеба в классе уже все в курсе. А значит в курсе уже вся школа. Теперь Серафим Забивной и Глеб Малой до выпускного, наверное, будут носить позорное клеймо алкашей-неудачников. Зашибись. Кстати, как он там? Серафим набирает ему короткое сообщение, зовет встретиться как обычно после школы и больше не лезет в телефон. Бьется головой об учебник физики. Надежда выучить домашку за пять минут до начала урока умирает последней. С соседнего места как-то поспешно отсаживается Аленка. Плюхается на четвертую парту первого ряда возле окна, оставляя Серафима одного на втором. Он смотрит на то, как подружка раскладывает свои разноцветные маркеры на другой парте, и мрачнеет окончательно. — Аленка, ты куда? — Туда же, куда и ты вчера с Малым, — отзывается она, нервозно распутывая наушники. — И зачем нужно было меня только звать, спрашивается? А еще у тебя отвратительный одеколон, с тобой находиться рядом невозможно, Забивной. Аленкины слова бьют под дых, добивают окончательно и убивают весь настрой, которого, впрочем, и так нету нисколечко. Оставшиеся шесть уроков Серафим выходит в коридор лишь для того, чтобы дойти из одного класса в другой. Да и то, делает это как можно более быстро. Кажется, будто вся школа на ушах стоит, обсуждая их с Глебом. На деле, никто ему ничего больше не сказал, но по презренным взглядам учителей Серафим читал еще лучше, чем по буквам на пачке чипсов Лейс. Время близится к обеду. Мать закидывает Серафима смсками о том, что ей обзвонились из полиции и, что если он не хочет проблем, то срочно должен заняться внеурочной деятельностью, и что дома должен быть не позже пяти вечера, потому что домашний арест сам себя не арестует. Ну и то, что батин ремень ждет его, конечно же. Серафим печально вздыхает, спускается по лестнице на первый этаж. Глеб встречает с присущей недовольной рожей, Серафиму думается, что у него самого сейчас точно такая же и осуждать Глеба не за что в сложившейся ситуации. Признаться, еще с утра Серафим намеревался обсудить с ним иные вопросы, но все как обычно пошло не по плану и язык не поворачивался начать выспрашивать у Глеба о деяниях его собственного языка прошлым вечером. Как-нибудь в другой раз. — Брата-а-ан, — убито тянет Серафим, — нас припрягают страдать хуйней... — Блять, чем так воняет? Глебу, оказывается, пришел тот же набор сообщений, что и Серафиму. Разве что без обозначений условий домашнего ареста и иных профилактических санкций в виде ремня со стальной бляхой. Большого выбора кружков в их МБОУ СОШ не имелось. Организовав импровизированный консилиум на лавке в коридоре, начали решать свою дальнейшую судьбу. Роботостроение отмели сразу – его вел трудовик, а Серафим до сих пор видел те, чудом пролетевшие мимо башки, пассатижи в страшных кошмарах. В театральный кружок не захотел Глеб. Там сейчас ставили Буратино, и прослыть на веки веков Артемоном со своей шевелюрой Глеб опасался. На авиамоделирование не пошли, потому что Серафим не знал, что это такое... Остался один вариант. Пустой актовый зал навевает тревожные мысли о зомби-апокалипсисе, но настоящие волки не отступают. А еще волки в цирке не выступают. Но школьный актовый зал не цирк, поэтому не считается. Перед носом кабинет музычки выглядит, как граница мира в каком-нибудь Майнкрафте – непреодолимое препятствие. — Я стучу, ты разговариваешь, — командует Глеб. Серафим неуверенно кивает, как Глеб уже выполняет свою часть уговора. Через пару мгновений отворяется дверь. На них внимательный взгляд опускает музычка. Серафимов же взгляд останавливается на ее огромных бусах, блестящих дешевым пластиком и искусственными фианитами. Толчок Глеба в бок заставляет отвлечься от созерцания этого бижутерного безобразия. — Здравствуйте, Ольга Авитисовна, — Серафим едва запинается, стараясь выговорить заковыристое отчество, — а мы это, к вам... — В хор?! — обреченно восклицает музычка. — В хор, — соглашается Серафим. Музычка тотчас хватается за сердце и начинает покачиваться на месте, намереваясь вот-вот грохнуться. Из глубины ее музыкальной обитель выскакивает Андрей Владимирович – звукач. Ловит коллегу в последний момент и неистово машет стопкой листком перед ее бледнеющим лицом. В мелькающих закорючках Серафим узнает ноты. Наверняка нехотя, но Глеба и Серафима все-таки запускают внутрь. Кабинет музыки небольшой. Встречает уютной атмосферой, ярким светом из окна и массивным пианино у стены. Придя в себя, музычка натягивает дежурную улыбку, походящую на нервную, когда свет на лицо падает по-особенному. Звукач тем не менее остается неподалеку от нее, наверняка готовясь к очередному припадку. Серафиму неистово хочется уйти. Глеб, неожиданно, ведет себя тихо. — В хор, значит собрались? — зачем-то снова уточняет музычка. Серафим укугает. — Академический или народный? — Серафим не совсем понимает, что такое академический, но второй вариант ему знаком и совершенно не привлекает. — Вы мальчики видные, курчавые, — мечтательно вступает звукач. — Народный хор, ах какая красота... Такие вам косоворотки подберем. А девочки в ансамбле какие красавицы... Серафим с Глебом переглядываются. У обоих на лицах неподдельный ужас и отчаяние. Они протестующие виляют головами, как будто в приступе. Ладно хор. Но песни-пляски в идиотских народных костюмах это уже слишком. Засмеют. — Не хотите? — разочарованно протягивает звукач. — Ладно, не смущай мальчиков, — оживляется музычка. — Давайте мы лучше послушаем, что вы умеете. Серафим цепенеет. Что-то надо уметь? Заранее предупреждать надо было, что сюда только прямиком из консерватории дорога. Но делать нечего, приходится подойти ближе к пианино. Глеб скромно держится за спиной, Серафим слышит его напряженное дыхание. Музычка торжественно открывает крышку инструмента, будто чемодан с деньгами в фильме про американских бандитов. Пальцы ее филигранно проходятся по клавишам, играя какую-то неизвестную мелодию. Серафиму нравится наблюдать, как играют другие люди оттого, что сам он никогда ни на чем не играл. — Ну-с, мальчики! «Крейсер Аврору» знаете? — Конечно, — на автомате кивает Серафим. — Каво? — Понятно... — музычка поджимает губы. Пальцы ее перескакивают на другие клавиши и по кабинету раздается новая, уже гораздо более знакомая Серафиму мелодия. — Значит, будем как с малышами... И-и-и все вместе! Голубой вагон бежит, качается... — Скорый поезд набирает х-о-о-д, — запевают Серафим с Глебом. Из кабинета куда-то поспешно удаляется звукач. Серафим поет громко, слушает музыку, старается перекричать аккомпанемент и Глеба. Последний так и остается стоять где-то за спиной. Поет он тихо. Глухо. На одной ноте. И путает слова. Серафим сбивается. Кажется, Глебу неудобно. — Извините! — громко перебивает Серафим, музыка прекращается. Музычка недобро поворачивается. Серафим вдруг понимает, что не знает, как выразить словами то, что его не устраивает. Принимает решение наклониться к пианино. Визуальная память воспроизводит то, как играла музычка, и Серафим указательным пальцем жмет на эти же клавиши, только подальше. Думается, что он сыграл на октаву ниже, но высказывать это вслух Серафим не спешит. Ибо не уверен в том, что понимает, что такое октава. — Тут будет лучше... Музычка вдруг принюхивается, вдыхает полной грудью, и Серафим понимает, что зря приблизился так близко к живому человеку. Все-таки эту школьную рубашку придется сжечь. На удивление, губы музычки расплываются в улыбке. Она тепло смотрит на Серафима, будто перестав моргать. Серафим вновь залипает на ее аляповатые бусы. — Как тебя зовут? — почти что пропевает музычка. — Серафим. А этот Глеб, — Глеб не мигает. — Хороший ты, Серафим, — всхлипывает музычка. На Глеба она не смотрит вообще. — Маму мне напомнил. Царствие небесное. Услышав, видимо, что воцарилась тишина, в кабинет возвратился звукач. Музычка, смахнув слезу, снова повернулась к инструменту и заиграла «Голубой вагон» заново. Как и попросили – на октаву ниже. Серафим справлялся и спокойно пел в другой тональности, в то время как Глеб так и продолжал монотонно басить «скатертью, скатертью дальний пусть стелется», будто поп на службе. Музыка вдруг кончилась. — Достаточно, — отрезала музычка. Закрыла крышку и прошагала к звукачу. Они зашептались. — У мальчика абсолютный слух... — Да, но... — Такие ноты берет... — Вы уверены? — Несомненно. Серафим не понимал, о чем они говорят, но дела решались, вероятно, исключительной важности. Музычка довольно повернулась и со всем почетом сообщила ему: — Добро пожаловать в хор «Незнайка», новый солист!

***

Актовый зал снова встретил своей помпезностью уже на следующий день. В этот раз так тихо уже не было. Доносились разговоры минимум десятка человек, шум шаркающей обуви, невнятная игра гитары, пианино и стук барабанных палочек наперебой. Хор готовился к репетиции. Серафим неуверенно шагал в зал, Глеб обреченно плелся за ним. Внезапное заявление о том, что Серафим станет новым солистом застало последнего врасплох. И, даже скорее, в полный ступор. Признаться, честно, он просто надеялся, что его в принципе не возьмут и он продолжит и дальше без зазрения совести пинать мужские детородные органы после школы за гаражами или дома. Но, как оказалось, в хор брали всех. Даже несчастного Глеба взяли. Скрепя сердце и закрыв глаза, но взяли. Тот стал мрачнее тучи и мрачнее самого себя в обычном состоянии. Как только порог актового переступается, наступает тишина. На Глеба и Серафима устремляются несколько пар глаз. Серафим узнает только Аленку, – та отворачивается сразу, – и Андрея. Ни с кем не здоровается. Некомфортно. Но приходится взять себя в руки и прошаркать до свободного кресла. Глеб за ним идет тихо, но Серафим спиной чувствует, как тот фирменным твердым взглядом впивается в каждого человека. Скрипят старые половицы, кто-то на пианино играет явно фальшивый аккорд. Серафим плюхается на синее бархатное кресло. Пробегается взглядом по залу. Незнакомые рожи, как по невидимой команде, больше не пялят так открыто. Сохорники, или как их назвать по-нормальному, будто ни в чем не бывало снова приступают к своим делам. Только разговоры некоторых становятся на несколько тонов тише. Учителей все нет. Люди скапливаются потихоньку. Троица девочек, как только заходят, скидывают свои разноцветные портфели с рисунками феечек и бегут на сцену снимать тиктоки. Приходят и лбы из старших классов, по комплекции и типажу напоминающие Серафиму Федю Лютого из класса Глеба. Они с громкими возгласами, здороваются со всеми корешами за руки, шумят и бьют ладонями по тарелкам барабанов. Кто-то затыкает уши и раздраженно склоняется над учебником. — Добро пожаловать, — неожиданно доносится слева хриплое. Серафим оборачивается. Перед ним Андрей. Странно, что по голосу не узнал. Болеет? За его спиной гитара в чехле, он смотрит неожиданно свысока. И не потому что Серафим сидит, а Андрей стоит. — Ага, — отмахивается Серафим. Говорить с бывшими друзьями он все еще терпеть не может. Особенно тогда, когда те шмыгают носом, хрипят и разбрасываются бациллами. — В жопе нога, — Андрей подходит ближе. — Учти. Факт того, что я болею, не дает тебе повода думать, что меня можно сбрасывать со счетов... — Да я и не... — Серафим почти не понимает, о чем речь. Внезапно осмелевшее поведение Андрея вообще из колеи выбивает. Неужели его передруг Стед, – так его вся школа называла еще тогда, когда он учился, – такую уверенность ему вселил. — Решишь оттяпать мои партии, у тебя будут проблемы, усек? — Андрей угрожающе нависает сверху и лупит грозным взглядом. Серафим порывисто встает и отвечает таким же. Контактировать так близко с больным не хочется, но они так прожигают друг друга глазами до победного, пока не отвлекают: — Слыш ты, полупокер, — вдруг оживляется Глеб и тоже встает, — что с голосом? Хуев насосался? Отъебись по-хорошему. Андрей сжимает кулаки, но рядом с Глебом все равно выглядит проигрышно. Мнется, теряется. Серафим замечает, как бывший друг мимолетно стреляет взглядом к выходу, будто ожидая там кого-то увидеть. Но лишь на мгновение. А потом снова на Глеба. Влезть в драку на прямо на первой репетиции будет полным провалом, – думается Серафиму. Благо в эту же секунду зал озаряется приходом Ольги Авитисовны и Андрея Владимировича, и все внимание приковывается к учителям. Разборки откладываются. Репетиция началась. Всех благополучно сгоняют на сцену. Андрея с его горлом не пускают попеть даже не солируя, и он остается в зале во власти кучи портфелей, которые все поскидывали на кресла. Серафима сразу ставят впереди всех, он оборачивается посмотреть, как далеко стоит Глеб. Того по росту заставляют встать в первых ряд прямо за новоиспеченным солистом. Серафим рад, потому что не очень-то уютно стоять одному в обществе недружелюбных школьников, да еще и с микрофоном прямо у лица. За Глебом стоит незнакомый пацан, вроде из десятого; за пацаном Аленка. Серафим на нее теперь демонстративно не оборачивается и вообще не смотрит. Она тоже. Звукач подключает синтезатор с черными жирными буквами, складывающимися в название«Yamaha» , к колонкам. Серафим никогда не понимал, зачем нужна эта распевка. Просто знал, что все уважающие себя певцы и певицы всегда распеваются перед тем, как начать петь. Типа как на физре бег. Мышцы прогреть. Только Серафим разве вчера на прослушивании плохо пел? А ведь без распевки. Теории Серафим тоже не знает, поэтому поет эти странные ма-мэ-ми-мо-му так, как поют другие – когда приказывают петь пиано, растягивает слоги, вслушиваясь в играющую тональность, когда затем командуют стаккато, поет отрывисто, словно прыгает по школьной лестнице в столовку. Глеб при каждом удобном случае тыкает в бок, делает щекотно. Серафим уворачивается. Они хихикают, и все на них шикают. Прилетает замечание от музычки, но даже поставить Глеба подальше она не может – все стоят строго по росту. — Держи песенку про друзей, — лепечет музычка и всучивает Серафиму распечатку со словами, — мы ее с Андрюшей репетировали уже, но, думаю, тебе она подойдет больше. Серафим невзначай зыркает в сторону Андрея. Так и сидит в зале, следя за репетицией. Лицо у него не выражает почти никаких эмоций: пустое, болезненное и слегка раздраженное. Взгляда Серафима на себе он не замечает. Пробежаться по незнакомому тексту Серафим успевает от силы один раз, как музыка уже командует звуковику включать минус. — Ори погромче, Забивной! — ухмыляется сзади Глеб, невзначай проведя ладонью по спине к плечу. Серафим поджимает губы, чтобы снова не заулыбаться и не захихикать. — Чтобы меня слышно не было. Начинает играть развеселая песенка, какая-то совсем детская. Но хор синхронно вступает со звонким «ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля» так, что Серафим подпрыгивает от неожиданности. Глеб сзади снова тыкает, видимо считая, что щекотка несомненно поможет Серафиму не налажать и вступить вовремя. Музычка профессионально дирижирует, подсказывая хору, как правильно петь. Серафим вступает правильно не смотря на нее, ориентируясь лишь на внутреннее чувство. Но даже это нисколько его не спасает – путается в словах уже на третьей строчке, поет «без друга меня чуть-чуть». Хор сбивается, посмеивается. Глеб бросает колкое о том, что Серафим Забивной теперь новый Эминем. И песня начинается заново. К концу репетиции слова песни отлетают от зубов, а сам Серафим по ощущениям проходит огонь, воду, медные трубы, снег, зной и дождик проливной. Уже язык болит петь одно и тоже, а музычка все включает и выключает надоевший минус. На автомате растягивая строки, Серафим невзначай вслушивается в чужое пение. Глеб тишит, иногда вообще перестает издавать звуки, поет как попало, не прилагая ни малейших усилий, чтобы попасть в ноты. Незнакомый пацан из десятого не фальшивит, но иногда путает слова. Алена безропотно поет так, как подсказывает музычка. Серафим не видит, но уверен, одноклассница внимательно следит за дирижерскими движениями. Сам Серафим на учителей почти не смотрит. Ему предпочтительнее разглядывать бархатные занавески кулис, пустыне кресла, микрофон перед собой и Андрея в зале. — Слыш, шкаф! — слышит Серафим после репетиции, когда спускается в зал забрать портфель. Обернувшись на тоненький голос сначала и не видит никого перед собой. Объект оказывается ниже в два раза и девочкой. Она очень грозно смотрит Серафиму куда-то в пупок. — Андрей наш солист! Ты нам не нужен! И пока Серафим прыгает на одной ноге, оставшейся здоровой после нападки пятиклассницы и ее лакированных туфелек, того самого Андрея с репетиции забирает Стед. Со скейтом в одной руке, а портфелем Андрея в другой. Серафим Стеда терпеть не мог. Отчасти от того, что в свое время тот забрал Андрея, и вся их компания в виде Юры, Андрея и Серафима пошла по швам. А отчасти потому что, скейт это для позеров и неженок, вроде Андрея. Серафим про себя проклинает и эту репетицию, и этот хор, и это день, когда они с Глебом идут по коридору школы к выходу. Глеб не перестает смеяться, напоминая Серафиму о том, как тот позорно получил пиздюлей от маленькой девочки. Окончательно и бесповоротно Серафим хоронит этот день тогда, когда в кармашке рюкзака кроме собственного телефона обнаруживает свернутый вдвое белый листик, на котором печатными буквами без наклона накалякана одна единственная фраза: «ВАЛИ ИЗ ХОРА, МУДИЛА».

***

Прошли неделя и еще несколько дней после первой репетиции. Дни теперь стали сменяться друг другом казалось, что быстрее, чем когда-либо. На хор приходилось ходить каждый день – близился ежегодный конкурс среди юных талантов их школы, именуемый «Звездным шансом». Серафиму на хоре нравилось, его хвалили и иногда забирали с уроков на срочные репетиции. Было приятно получать внимание и поощрение. Казалось, даже оценки его стали выше – учителя с радостью натягивали четверки за активное участие в жизни школы. Серафим с радостью ходил на репетиции и пару раз даже заглянул на сольфеджио к Ольге Авитисовне, один правда – Глеб категорически отказался. Он и на хор с неохотой приходил. Серафим, напротив, бежал вприпрыжку, а уходил, нервно оглядываясь по сторонам и сжимая в кулаке очередную записку с настоятельной просьбой покинуть кружок пения и парочкой доброжелательных комплиментов. Глебу о таинственных посланиях Серафим не рассказал. Тот бы непременно начал открытый конфликт, и без того напряженная атмосфера в коллективе перешла бы все грани дозволенного. А еще Серафиму жутко хотелось узнать все самому, провести собственное расследование и, наконец, покарать виновного. Кулаки и впрямь чесались нещадно. Стоять на учете оказалось не так просто, как Серафиму казалось. После хора свободного времени не оставалось. Домашний арест все также диктовал приходить к пяти вечера и делать уроки вместо того, чтобы убивать врагов в доте вместе с Глебом в дискорде. Серафима лишили возможности махаться на забивах даже виртуально. Это было печально. Еще напрягало, что могли наведаться из опеки. Прямо домой. Без предупреждения. Отчего мать запрягла в срочном порядке каждый день заправлять кровать и мыть посуду. Зато, отец спрятал ремень с бляхой подальше в шкаф. За неделю из опеки домой так никто и не пришел. А вот к психологу сходить все-таки пришлось. Серафим ловко прошел квест из стандартных вопросов о наркотиках, алкоголе и правящей партии, рассказал о том, как любит петь в хоре и драться за гаражами. Потом подумал, что сболтнул лишнего, но психологичка уже советовала пропиться курсом успокоительного. Благо, выписывать что-то не имела права. А Глеб рассказывать о том, что происходило за дверью кабинета школьного психолога наотрез отказался. Пошел второй раз в конце недели. А Серафим не успел – начались каникулы. «zabivnoy_serafim в прямом эфире» высвечивается на экране мобилы Глеба. Он смахивает уведомление и смотрит на себя в зеркальном отражении фронталки Серафима. Телефон облокоченный на пустой портфель стоит шатко и криво. Народ на эфир приходит неохотно. Счетчик рядом с иконкой глазика не перескакивает больше чем за три зрителя, иногда падает до нуля. yura_tserkovniy заходит, Серафим здоровается, когда видит высветившийся ник в чате. Бывший лучший друг отправляет смайлик, молча сидит на трансе минуты три и сваливает. a.mirnaaaaaaya тоже заходит. Серафим и с ней здоровается. Больше на автомате. Сразу же жалеет, ведь поклялся себе впредь больше никогда не разговаривать с Аленкой. «Салам, — здоровается она в своей неизменной манере, кинув пару смайликов с чертиком, — вы где? Могу подогнать». Глеб давится айкосом, ладонью размахивает пар перед своим лицом. Отвечает однозначным отказом, и Серафим почему-то несказанно благодарен ему за это. Аленка шлет грустные скобочки и тоже уходит. В начале ноября сидеть на лавочке в парке уже не очень тепло, но сегодня повезло на погоду. На солнышко вышел погреться дядя Толя, в приподнятом настроении прикупил Серафиму с Глебом по бутылке гаража, на сдачу себе «яву». Они с комфортом провожали последние теплые деньки. За хорошее окончание четверти Серафиму отменили домашний арест. Можно было гулять допоздна и пить пиво не опасаясь, что родители заметят шаткую походку сына. Ведь Серафим сегодня наверняка явится домой тогда, когда вся семья отправится по кроватям. Одно огорчало – до сих пор ни одного забива. «l_y_u_t_i_y присоединился к трансляции». «скучаете, голубки?» Нахмурившись, Глеб подвигается ближе к телефону. Бегает по экрану глазами, читая сообщение из чата. А в следующую секунду они с Серафимом синхронно оборачиваются. На них развалистой походкой надвигается троица. Одного Серафим знает точно – Федя Лютый собственной персоной. Из класса Глеба. Еще двоих видит в первый раз. Наверняка, из спецшколы. Один ростом почти как Федя, только худее в разы, но выглядит наглее всех. Другой ниже двух остальных, но у него, так же как и у Феди растет борода не по возрасту. Серафим, почувствовав, что дело дрянь, поспешно вырубает эфир. — Вот ты где, Малой! — притворно приветливо гаркает Федя на полпути к лавочке и ускоряет шаг. — Хули пропал? С нами не интересно уже? — Да че ты разговариваешь с этим опущенным? В хоре он, блять, поет... — подает голос худой. — Заткнись, Славик. Сейчас я говорю, — Федя злобно зыркает на товарища. Второй давит смешок. — Однако, в чем-то он прав. Что за пидорские увлечения, Глебобус? — Тебя ебет? — резонно интересуется Глеб. — Ладно этот, — Федя пренебрежительно кивнул в сторону Серафима, — ты ему правильно тогда тогда на площадке ебнул. Не пойму, схуяли ты с ним до сих пор носишься? — Ебало оффни, — встревает Серафим, крепче сжимая в руке недопитую бутылку пива. — С пидорасами не общаюсь, — емко отвечает Федя, даже не взглянув в сторону Серафима. — Хули тебе надо? — рявкает Глеб. — У тебя какие-то вопросы? Давай, нахуй разберемся! Федя Лютый отвешивает смачный подзатыльник так, что Глеб отлетает на пару шагов назад. А потом тут же стремительно налетает на Федю, целясь кулаками куда придется и куда может дотянуться. Федя то уворачивается, то бьет со всей силы по лицу. Силы у них неравны. — Глеб! Я иду! — порывается было Серафим, но его вдруг хватают за локти, удерживая на месте. — Не лезь, — командует до этого молчавший парень с бородой. — Да он убьет его, так нечестно! — Малой не настолько беспомощный, насколько тебе кажется, — фаталистически заключает Славик. И словно подтверждение своих слов Глеб с размаха отфутболивает Федю в колено. Серафим было вздыхает с облегчением, как вдруг Федя, словно глотнув второго дыхания, толкает Глеба так, что тот спотыкается и валится на асфальт. Тогда Серафим не выдерживает. Вырывается резко, плеснув державшему его парню, красной жидкостью из бутылки в лицо, и бежит к Глебу. Поднимает на ноги, тут же отхватывает по скуле от Феди. — Ебашь их, Андрей! — выкрикивает Славик. И дальше все вокруг превращается в одну сплошную какофонию из кулаков, пыли и неожиданно прилетающих ударов в случайные места на теле. Серафим чувствует кровь, стекающую по разбитой губе, ноющее ребро и огненную боль ободранных костяшек. Вылавливает тяжелые вздохи Глеба, когда тот получает коленом в солнечное сплетение от Славика. Все выдыхаются слишком быстро. Федя на вопрос с кем теперь Глеб, с Серафимом или с ним, получает ответ в виде плевка под ноги. Глеб слегка хромает по пути домой. Его черная куртка the north face разодрана в некоторых местах. Серафимова ветровка абибас с рынка лишь испачкалась. Он смахивает с нее песок, пока провожает избитого Глеба до самого подъезда. Уже давно стемнело, и во дворе горят фонари желтым светом. Глеб останавливается у тяжелой двери, не спешит звонить в домофон и не тянется в карман за ключами. — Нахуй ты полез, Серафим? — мягко, немного уставши спрашивает он. По имени он редко называет. — У вас нечестная драка была. А ты мой друг... — пожимает плечами Серафим. — Друг? — брови Глеба ползут вверх. — Ну да... — Серафим мнется с ноги на ногу. Не уверенно переспрашивает: — Я же тебе друг? — Самый лучший, — соглашается Глеб и притягивает Серафима за паленую ветровку к себе. Прикасается губами к уголку губ Серафима. Почти невесомо, стараясь не коснуться разбитой части с едва запекшейся кровью. Серафим вдыхается носом холодный воздух осеннего вечера и сам делает еще один шаг на Глеба. Прижав того к стене, слышит, как клацают кнопки домофона и набирают номер несуществующей квартиры. Руки ползут по талии, обводят торс и скользят выше по спине к плечам. Лишь бы не задеть места ушибов, лишь бы не сделать больнее. Глеб зеркалит каждое движение, отчего Серафим выдыхает судорожно, подавляя желание впечатать лучшего друга в этот самый домофон. Никто не углубляет поцелуй, сейчас хватает и одних легких касаний к губам и успокаивающих ласковых движений ладоней. — Иди лечи губу, — заигрывающе фыркает Глеб.

***

Оставшиеся дни каникул поколоченного Серафима больше не выпускают гулять, и он правда лечит губу. Наносит какой-то вонючий заживляющий крем, который всучила бабушка, и старается меньше улыбаться. Хотя бы тогда, когда воспоминания о их крайней прогулке с Глебом не вспыхивают пятнами на щеках. Перебирает в руках угрожающие записки от анонима, словно колоду в карточной игре. Пересчитывает записки. Семь. Пересчитывает, сколько раз они пососались с Глебом. Шесть. Выписывает подозреваемых на двойной листочек, вырванный из тетрадки по физике. Кроме всех сохорников теперь последним в списке числится Федя Лютый. Надо бы наверстать упущенное с Глебом и сравнять показатели. Надо бы скорее найти преступника. Надо бы перестать отвлекаться. Когда Глеб пишет, Серафим дергается. Каждый раз. А лучший друг снова ведет себя как ни в чем не бывало. Серафим не знает, чего он добивается. Может издевается, а может и вообще ничего ему не надо. Ну так, чисто по приколу засасывать Серафима каждые пару недель. В рамках любимого хобби, так сказать. Да только хобби у Глеба – бить ебала. А приколистом он со своим хмурым таблом никогда не был. Серафим на его будничные сообщения отвечает тем же. Подыгрывает, печатает односложные предложения о том, что «заебался сидеть дома» и что «пиздец курить хочется». Погодя бросает, что соскучился по хору. Глеб отвечает пятью смайликами, закатывающих глаза и выходит из сети. Близился «Звездный шанс». И без того ежедневные репетиции стали еще и длиннее по времени. Глеб невольно цыкал после них, каждый раз проверяя на телефоне время, которое переваливало за шесть вечера. А Серафим прятал торчащую из рюкзака записку глубже в карман, нервно зыркая по сторонам. Расследование зашло в тупик окончательно. Проанализировать почерк с записок не получалось не только по той причине, что буквы были строго печатные, то и по той, что в попытке стащить тетрадку из сумки первой подозреваемой, – той самой девочки, которая так унизительно прошлась по его кроссам, – его было не поймали с поличным. Больше к чужим вещам Серафим не лез. Стоило бы проверить Федю Лютого. Тот подозрительно часто оказывался поблизости актового. Правда, в этом случае уже явно не по душу Серафима. Федя то и дело проходил мимо, толкая плечом Глеба, закипающего от гнева. Серафима не трогал. Отскакивал, как от прокаженного. Серафим думал, что если бы Глеб знал о записках, то в первую очередь предъявил бы Феде. А может даже подсмотрел в его тетрадку, не зря же в одном классе учились. Но Глеб не знал о записках. Несчастную «Крейсер Аврору» все-таки пришлось выучить. Серафиму нравилось, что она не такая детская по сравнению с тем же «Лесным оленем», которого он пел до этого. А Глеб говорил, что «Крейсер» про революцию. Ему не нравилось. Ему вообще ничего не нравилось. И пел он плохо. Тянул под ухом монотонно, точно комар летом в жаркой темной комнате. Серафим сбивался, то и дело вовремя не вступал на втором куплете. Нервы сдавали, музычка уже начала возмущаться: — Ну что такое сегодня с тобой, Серафим? И он вдруг не сдерживается, кивнув в сторону Глеба: — Да это Мал... Глеб меня сбивает! Последний удивленно откачивается, отступает назад. Челюсти у него напряженно сжимаются. — Да ты на себя посмотри! Орешь своим басом, я не могу сосредоточиться... По хору проходится волна беспокойного шепота, неожиданно голос подает пацан, стоящий между Глебом и Аленкой. За месяц репетиций Серафим узнал его обычное имя Влад и неприятную черту встревать тогда, когда не просят. — Вообще то, это не бас, — вкрадчиво поясняет он, сверкая своими бешенными голубыми глазами. — Верхние ноты берет, это тенор. — Какой тенор? Это баритон! — вступает вдруг Аленка, грозно нахмурив ярко накрашенные брови. — Эстрадный тенор. Ты слышала вообще, как он звучит в верхней тесситуре диапазона? — Влад опасливо приближается ближе. — Да грудным регистром он ноты берет. Академический баритон! — не сдается Аленка, так же наступая. — Попутала уже совсем? Иди сольфеджио учи. — Это ты мне про сольфеджио втирать будешь??? — Аленка прыгает на Влада с кулаками, Серафим едва успевает встать между ними. Разнимая их, он вдруг понимает, что ничего не понимает. Что одного занятия сольфеджио было явно недостаточно, чтобы понять хотя бы одно слово из горячей дискуссии, грозящей перейти в драку. В хоре все злобно шумят, споря друг с другом на повышенных тонах. То соглашаются с Аленкой, то с Владом. За галдежом Серафим слышит, как отчаянно пытается их перекричать музычка. Звукач не подает голоса и, вероятно, уже достал пиво и чипсы. Глеб растерянно переминается с ноги на ногу, то и дело наровясь вставить свои пять копеек. — Фигня это ваше сольфеджио! — со всем ядом в голосе выплевывает Глеб. И вся лавина гнева вселенного масштаба скатывается уже на него. Аленка налетает, бездумно размахивая руками с длинными ногтями в опасной близости с лицом Глеба, на котором лишь недавно зажили следы их стычки с Федей. — Поясни за сольфеджио! Поясни за сольфеджио! — как попугай тараторит Аленка, сбивчиво хватая ртом воздух. — Поясни за свою маленькость, Алена! — бросает Глеб необидную, почти детскую колкость и отталкивает от себя раскрасневшуюся Аленку. Разворачивается и поспешно уходит через кулисы. Серафим оставляет громыхающий хор, который все еще выясняет музыкальный диапазон своего любимого недосолиста. Бежит за Глебом, тот только шаг прибавляет. У выхода все же удается поравняться. — Глеб, ты куда? — Серафим хватает его за локоть. — Не трогай меня, блять, — Глеб резко выдергивает руку. — Крыса! Я такой подставы от тебя не ожидал! — А ты пой нормально! Нахуя вообще в хор ходишь! — Серафим уже не сдерживаясь кричит на весь коридор. — Пошел ты! Катись на голубом вертолете в свою страну оленью! — и снова толкает, как минуту назад толкал Аленку, как пару месяцев назад отталкивал Серафима за гаражами. — Сам олень! — Серафим обиженно толкает в ответ. — С голубым вертолетом уже смирился!? Серафим застывает на доли секунд, и этого времени хватает Глебу на то, чтобы ретироваться из актового зала, скрывшись в коридорах школы.

***

— Во-о-от... А потом он с.., — Серафим вовремя останавливает себя на сквернословии, — ушел и на хор не ходит больше... Молодая психологичка слушает не перебивая. Не выгоревшая и не потерявшая веру в то, что каждого проблемного подростка возможно направить на верный путь, она что-то чиркает себе на листок. Помечает что-то для себя. Серафим пришел к ней, потому что того требовало его нынешнее «учетное» положение. Матери вовсю уже трезвонили с требованиями о характеристике от школьного психолога. Наконец выдался выходной от хора – школьный народный ансамбль «Рябинушка» забил актовый зал для своих песноплясок на ближайшие пару дней. Да так, что их развеселые калинки и малинки мешали нормально писать пробник по физике. На Аленку Серафим больше не рассчитывал. Сам к ней не подсаживался больше. А раньше был вариант взять у Глеба ответы. «Бэшки» всегда почему-то раньше писали... — Серафим, почему ты думаешь, твой друг так себя повел? — выбивает из размышлений о прошлой легкой жизни, бывшей так давно. Целых три дня назад. — Потому что петь не умеет, — жмет плечами Серафим. Обида за недавнюю перепалку почти улетучилась, но осадок так и не растворился.  Психологичка кивает и поджимает губы. Серафим не знает, о чем она думает. — По всей видимости, твои вокальные данные превосходят данные Глеба... Тем не менее, думаешь, ты правильно поступил, когда обратил на это внимание учителей и всего хора? Серафим дуется. Складывает руки на груди и ничего больше не отвечает психологичке. На том сеанс и заканчивается. Серафим не собирается признавать неправоту – психологичка не вправе его заставлять. Еще один день сменяется на новый. Серафим изрисовывает последнюю страницу в тетрадке по русскому схематичными цветочками, пока разъяренная русичка пытается выяснить у него причину отсутствия домашней работы. На срочную репетицию теперь спускаются вдвоем с Аленкой. За Глебом никто не заходит. Будто и не было его никогда в этом хоре, все также распеваются и поют до посинения и звона в ушах. Случается страшное. Серафиму все-таки отдают партию Андрея. Тот краснеет, как бусы на шее музычки, но ничего не говорит. Лишь показывает однозначным жестом большого пальца возле шеи, что Серафиму скоро кирдык. Без Глеба атмосфера в хоре царит такая же удручающая, как и всегда. Лишь Аленка теперь ходит подозрительно лучезарная. «Прекрасное далеко» у Серафима не получается. Слишком высокие ноты, слишком напыщенный текст. У Андрея с его пищащими интонациями получилось бы лучше. Но, кажется, ослепленная великой симпатией к Серафиму музычка, считает, что делает все правильно. Звукач трясущимися руками убавляет звук микрофона на очередном завывающем «жесто-о-око не бу-у-удь»... Когда после того, как какая-то девочка путается в проводах, Серафим не чувствует знакомого тычка под лопатки и сдавленного смеха, и никто из хора больше не угорает над уморительной бедой ребенка, он в шаге от того, чтобы не топнуть по-детски от обиды. Но в голове рождается идея сразу же, как после репетиции на глаза попадается Андрей. Он  что-то тихо наигрывает на гитаре, беззвучно шевелит губами, а перед ним на соседнем кресле лежит тетрадный листок с непонятными Серафиму каракулями. Завидев его приближающегося, Андрей быстро складывает листок пополам, будто бы Серафиму и впрямь было было интересно прочесть.  — Дело есть, — без обиняков сообщает Серафим, приземлившись на кресло, где до этого лежал исписанный листочек. — Просьба даже. — Какая? — без особого интереса спрашивает Андрей. Серафим пользуется тем, что в зале учителя, иначе бы бывший друг уже давно полез царапаться своими наманикюренными ногтями. Как бы его не учили драться в пошлом году, менее бабскому способу нанесения увечий противнику Андрей так и не научился.  — Дай гитару погонять. Андрей опасливо осекается и хватается за гриф инструмента: — Нет. — Ну хочешь, я не знаю... — Серафим вертит головой по сторонам, пытаясь как можно скорее придумать, что же можно предложить Андрею, — хочешь с пацанами поговорю, чтобы тебя за ногти не отпиздили. — Меня и так не трогают, — Андрей непоколебим и продолжает крепко держать гитару на расстоянии. Конечно, глупо было предлагать гарантии безопасности десятикласснику, которого каждый день с репетиции забирает студент первого курса на скейте. — И где же твой защитник? — почти беззлобно интересуется Серафим. — У Стеда сегодня контрольная, — на удивление без яда отвечает Андрей.  — Тогда давай... — Серафим снова пробегается глазами по залу, — давай я откажусь от песни и «Прекрасное далеко» ты будешь петь опять? Андрей вмиг оборачивается на Серафима. Впивается взглядом, точно сканируя того на блеф. Видимо, решив что-то для себя, протягивает руку: — Идет. Серафим трезвонит, бьет по металлической двери, настырно не уходит, даже когда никто не открывает. Потому что Глеб в это время дома, ему больше нигде не быть. Обычно гулять он выходит позднее, если без Серафима. И догадки подтверждаются, когда дверь медленно открывается. Из квартиры доносятся биты Хамали и Наваи и туманом плывет облако сладко пахнущего дыма. Если Глеб парит, как паровоз дома, значит родители сегодня в ночь и вернутся под утро. Это тоже Серафим уже запомнил. Он машет пару раз перед собой, развевая пар. Глеб со всей ему присущей вальяжностью смотрит вопросительно. — Че? — все-таки снисходит до невероятно развернутого обращения. — Ниче, — Серафим охотно поддерживает содержательный диалог. — Ехай нахуй, Серафим. — Не поеду. — Ну не хочешь ехать нахуй, тогда пиздуй в пизду. Глеба приходится останавливать, выставив ногу между проходом. — Я мириться пришел, — выпаливает Серафим. — Петь тебя буду учить. — Тоже что-ли к психологичке ходил? Глеб все-таки отступает, разрешая войти. Хамали и Наваи начинают петь громче свои страдальческие песни. Серафим облегченно выдохнув, заходит. Раздевается, зная, что куртку можно повесить в шкаф в коридоре, а кроссы оставить валяться у входа, и Глеб даже не будет возражать. В комнате у Глеба всегда светло, чисто, и запах пара ненавязчиво сливается в один с запахом из ароматизатора для воздуха. По телеку беззвучно мелькают клипы с канала Муз Тв, гудит комп с открытым на нем спотифаем. Серафим музыку слушал иногда в контакте, иногда на зайцев.нет скачивал. Вопросы о том, откуда у Серафима балалайка, тот загадочно игнорирует. Оставляет в секрете и историю о том, как за пять минут Андрей показал ему четыре аккорда и бой шестерку. Да и если бы Серафим рассказал, как судорожно пытался это запомнить, в процессе бы точно все забыл. А Глебу нужно было показать весь скилл и не налажать. Иначе не прикольно. Только Глеб учиться петь не хотел. Сидел рядом на диване, пока Серафим лихорадочно пытался успевать переставлять аккорды, одновременно с этим напевая «сигарету спичкой», которая играла с колонок по третьему кругу. Чувствовать на себе заинтересованный взгляд было неловко, играть под этим пристальным взглядом сложно. Еще сложнее играть и надеяться, что Глебу понравится и он все-таки оттает, споет и вернется в хор. Но он лишь едва слышно подпевает одной единственной строчке, безжалостно исковеркав последнее слово. «Ты себя влюбляться не просил»... — Что? — переспрашивает Серафим, пальцы съезжают с аккорда и звук глушится. — Красиво... — не обращая внимания на вопрос, протягивает Глеб. Серафим окончательно убеждается что не умеет играть на гитаре, а у Глеба совершенно точно нет слуха, когда тот заставляет отставить гитару на пол и неистово набрасывается, впиваясь в губы. Не жалея на этот раз. Серафим тотчас отвечает, наконец получая то, о чем не мог перестать думать последнюю неделю. Губы Глеба, язык Глеба. Глеба. Не фыркающего, не бросающего направо и налево убийственные взгляды, не демонстративно отворачивающегося при случайной встрече в коридоре школы. А Глеба, который здесь и сейчас. Который искусывает губы, облапывает во всех местах, лижется и покорно пускает чужой язык в рот. К Серафиму жмутся, горячо и развязно. Тянут на себя, вынуждая улечься сверху. Песня, заигравшая сначала снова, почти перестает быть слышна за шумом в ушах, за короткими влажными выдохами в губы, и за стуком сердца. У кого стучало сильнее – понять было невозможно. Слишком близко. Так близко, что Серафим чувствовал, как все сильнее сливается с Глебом, все плотнее прижимаясь к нему на этой кровати, на заправленной пледом постели. Еще пару минут назад он лежал ровным полотном, но теперь был безбожно смят. Глеб обвивает за бедра ногами. Трется. Еще ближе. Твою мать. Бросает в холод, сразу бросает и в жар. Протяжное «м-м-м» Серафима и Глеба в один голос. Внезапное осознание накрывает волной стыда. Серафима хотят трахнуть. Бессовестно воспользоваться, точно восьмиклассницей на вписке. И пусть прямо сейчас Серафим сам находится в активной позиции, нависая сверху над тяжело дышащим Глебом, но факт остается фактом. Серафима хотят трахнуть. — Стой, погоди! — он отлетает, едва умудрившись скинуть с себя чужие ноги трясущимися руками. — Я не такая... Э-э-э... Я не такой... — Чего? В смысле? — Глеб едва разлепляет глаза. Он рефлекторно облизывается и непонимающе смотрит. Серафим сглатывает. Сердцебиение все не унимается. — Ты не хочешь? — Я не... Я не такой. Вот так сразу... Ищи других себе тупых. Я не такой, — слова слетаю неосознанно, в предложения едва ли складываются. На спине Серафим чувствует чужую ладонь, успокаивающе поглаживающую. Но сознание, находящееся в шоковом состоянии уже успело демонизировать образ Глеба и все его действия. Серафим дергается. — Кого искать? Зачем? — Чтобы трахаться. Ты же этого хотел, — гордость кричит о том, что нужно срочно скинуть руку Глеба. Но Серафим не шевелится. — Придурошный, — выдыхает Глеб почти на ухо, в то время как вторая рука уже обвивает шею. Он почти шепотом произносит: — у меня вообще-то, к тебе другие чувства. — Какие? — Другие, — с нажимом повторяет Глеб. Серафим думает, что не знает, как отвечать. Потому что язык, кажется, забыл, что ему нужно как-то шевелиться. Да и слова все внятные из головы повылетали. Остается только прижиматься к Глебу со спины, вслушиваясь в его постепенно унимающееся дыхание. Самому успокаиваться. Кажется, одним сегодняшним поцелуем, они с Глебом перевесили счет в их пользу и ушли далеко вперед по количеству от записок. — Я хочу тебе кое-что показать, — произносит Серафим, разрушив тишину между ними и перебив голос ведущего музыкального чарта по телеку. Из портфеля на кровать Глебу вываливаются помятые записки с угрозами. Каждая краше другой. Там и безобидное пожелание смерти и суровое предупреждение о скорой каре. Глеб хмурится, перебирает листочки один за одним. Кажется, теперь у Серафима появился коллега-сыщик. Или киллер.

***

День концерта проходил на нервяках у всех. У Серафима, на котором ответственности было за весь хор, У Глеба, который, хоть и не говорил, но всем видом неосознанно показывал, что на сцену выходить ему очень и очень не хочется. А также у всех из хора, которые теперь, стараниями того же Глеба, белели и шугались по углам каждый раз, когда они с Серафимом оказывались поблизости. Твердили наперебой, что не знают ни о каких записках, и Серафим даже почти им верил. Именно поэтому стояли у черного входа в актовый одни. Глеб курил на этот раз вонючий гло, Серафим сбился со счета с его курилками. Сам не курил перед концертом, чтобы, не дай бог, не захрипеть умирающим лебедем прямо со сцены в микрофон. Хотя, после двухчасового развешивания шариков на бархатный занавес расслабиться с сигареткой хотелось больше всего. Хоть и невзатяг, а от механических движений могло бы стать легче, потому что мандраж с каждой минутой все рос и рос. Причем не только у Серафима. Темнело. Глеб пыхал вторую сигарету подряд и нервозно покусывал губы. С другой стороны здания доносились тяжело различимые разговоры приходящих зрителей и шум их моторов их машин, которых уж некуда было ставить. Серафим в попытках отвлечься, метает взглядом по сторонам, считая единичные не опавшие листочки на пришкольных яблонях, никогда не плодоносящих. Но каждый раз глаза находят единственный выделяющийся из общей серой массы объект – отвратительная бабочка, торчащая из полурасстегнутой куртки Глеба. Серафим закатывал глаза каждый раз, когда видел это убожество, вспоминая, что на нем сейчас точно такая же удавка. «Благородная маджента», – ахала окрыленная музычка. «Ублюдский малиновый или триста рублей на ветер», – ворчал Серафим, комкая обязательный аксессуар хора и запихивая его от греха подальше в карман. Руки сами собой тянутся смахнуть с куртки Глеба опавший коричневый лист. Дверь черного входа резко хлопает, Серафим сминает листик в руке и тот рассыпается в пыль. Глеб от неожиданности всучивает гло Серафиму, тот судорожно пытается спрятать его в рюкзак. На входе Аленка, единственная из хора, которая не сторонилась их с Глебом, с накинутой на плечи чужой ветровкой. Порыв ветра сбивает ее волосы, локоны прилипают к губам, накрашенных розовым блеском. Она раздраженно убирает их. — У нас ЧП! Звуковую карту проебали. Там все на ушах, а вы тут курите спокойно! — свирепствует Алена, доставая из кармана какие-то суперкрепкие сигареты.  — Правда? Концерта не будет? — Глеб расплывается в улыбке, за что сразу же получает по плечам. С левого от Алены, с правого от Серафима. Последний правда на этом не останавливается и тащит за рукав подальше от Алениных глаз.  — Глеб, у меня тоже ЧП, — полушепотом сообщает Серафим, держа перед собой рюкзак, точно ребенка. — Да что такое? Серафим демонстрирует двойной листочек из уже знакомой Глебу тетрадки в клеточку. И как в ней еще листы не кончились с такими амбициями к маньячеству.  «Подсобка в мужском туалете на 4 этаже», — гласит надпись, написанная все тем же ровным печатным почерком. Глеб нарочито грозно сжимает кулаки. — Кажется, наши ЧП связаны, — с прискорбием заключает Серафим. — Да похуй, щас я ему наваляю, пошли! — Глеб в воздухе демонстрирует пару приемов кулачного боя. — Узнал бы раньше, взял бы биту! — Ебнулся? — Глебу снова попадает по плечу. Серафим оглядывается за его спину, убеждаясь, что Аленка, стряхнув остатки пепла с толстого бычка, не подслушивает. — Я сам пойду. Вдруг это отвлекающий манерв... Маневр. Короче, вдруг пока я там таскаюсь, в зале что-то произойдет... — Звучит неубедительно, — качает головой Глеб. Но Серафим лишь смеривает его умоляющим взглядом и тут же разворачивается, на автомате отдав рюкзак Глебу. Возможно, какую-то часть пути тот еще пытается нагнать Серафима, стремительно спешащего туда, не знаю куда. Но он очень быстро теряется в толпе галдящих народников в их пестрых костюмах, потом спотыкается о первоклассниц из танцевального кружка, на выходе из зала прячет лицо, чтобы сбегающего солиста не спалили учителя или, того хуже, родители, пришедшие оценить успехи сыночки, задерживающегося в школе допоздна почти каждый день. Пустая темнеющая школа Серафиму напоминала такой же пустой музей, в котором удалось побегать чуть больше месяца назад. Последствия этой беготни приходилось разгребать до сих пор. Буквально прямо сейчас. Поднимаясь по лестнице на четвертый этаж и поворачивая к туалетам, Серафим разгребал эти последствия. В коридорах свет не горел и было тихо. Внушительных размеров монстеры на подоконниках, подстать своему названию, в темноте напоминали костлявых монстров. Но они сейчас меньше всего волновали Серафима. Все внимание было на приоткрытую дверь мужских туалетов в конце коридора. В нем, как Серафим не приглядывался, разглядеть хоть какое-то движение. Точно по минному полю Серафим шагает по тесному предбаннику. Мелькает собственное отражение в заляпанном зеркале, в открытой двери подсобки мелькает что-то, что звукач на репетициях называл звуковой картой. Рефлексы срабатывают моментально. Схватить карту и со всех ног по съебам было бы лучшим исходом, но планам Серафима сбыться не суждено. Как только несчастная карта оказывается в руках, дверь за спиной хлопает, погружая помещение в полную темноту. Лишь с небольшим просветом между дверью и косяком. С той стороны доносится топот и грохот. Серафим мечется со своей тяжелой ношей, возвращает на место и порывается к двери. — Э-э-эй блять! — только лишь произносит Серафим, ошеломленный непредвиденным развитием действий. — Да не кричи ты там, пиздюк, — гулко доносится из-за двери знакомый голос. — Стед? — Серафим толкает дверь, но та не поддается. В просвете поперек виднеется деревянная ручка швабры. — Ты что творишь? — Тебе же моих записок недостаточно было, — вкрадчиво отвечает Стед, — сказал же, вали из хора. Солистом будет только Андрей. — Ты придурок! — выплевывает Серафим, со злостью ударив ладонью по двери. — Ты же ему концерт сорвал! — Не беспокойся так. В школе точно найдется еще одна звуковая карта, — Стед слово пропевает эти слова. Выдерживает театральную паузу и, усмехнувшись продолжает: — А вот нового солиста на «Крейсер Аврору», увы, не найдется... — Ах ты гандон! — Серафим свирепствует. Злится, что попался в столь простую ловушку, что его так нагло подставили. — Ну и ну, Серафим... Какой отвратительный поступок... Сбежать прямо перед ответственным выступлением, — лепечет Стед и смотрит точно в проем, точно в глаза, — Ты никогда больше не будешь петь в хоре! Серафим орет благим матом ему вслед, но тот уходит и не оборачивается ни разу. Тарабанить по двери в какой-то момент кажется единственным выходом. Руки начинают болеть, а в ушах звенеть от собственного крика. Толкается в дверь плечами, ладонями, пинает ногами, наваливается всем весом. Все тщетно. Швабра дореволюционных времен не поддается, плотно уперевшись в стену. Вот так получается. Челлендж ночи в музее не получился. Хотя бы ночь в школе получится. Даже телефона нет с собой. Остался в рюкзаке. Ни набрать никому, ни тикток прощальный заснять. Так и помрет, слабо бьющимся лбом о деревянную дверь. Никто его не найдет.  — А я говорил! — припоминает Глеб, убирая от ручки проклятую швабру. На него тут же падает бездыханное тело Серафима, кажется, действительно собравшегося умирать. — Спаси-и-итель, — блаженно протягивает Серафим, обвивая болезненно ноющими руками Глеба за шею. — Пошли скорее, там Андрюша чуть ли не плачет, — Глеб слабо приобнимает за спину. — Потом меня отблагодаришь, принцесса Знал бы Андрей, благодаря кому концерт оказался под угрозой... *** Ошеломленными глазами Серафима с Глебом и звуковой встречают все. Музычка с отчаявшимся звукачем, весь хор, Стед, стоящий как ни в чем ни бывало рядом с Андреем за кулисами.  — Вы нашли карту! — восклицает девочка из хора при виде которой у Серафима каждый раз начинает болеть нога. — Ну-у, да-а, — жмет плечами Серафим. — Мальчики нам концерт спасли!  Хор расцветает, звукач веселеет и спешит подключать провода. На Серафима с Глебом льется поток благодарностей, Влад жмет им руки, Аленка обнимает поочередно. На выступлении Серафим чувствует как дрожат колени, и слегка голос. Но не подводит. Серафим тянет каждую ноту, вступает вовремя и поет даже лучше, чем на любой репетиции. Слышит только себя, музыку и голос Глеба. Тот неожиданно старается не меньше. Действительно старается. Серафим крепко обнимает его дрожащего от волнения за кулисами. Дрожит сам, сжимая в руке золотую статуэтку за первое место.