За прежний взгляд готов хоть на сожжение

— Ну Люк! Дилюк смотрит на Кэйю поверх писем — тот тянет руки, подзывая. Снова переводит взгляд на письма. Он хотел разобраться хотя бы с несколькими, чтобы толику внимания уделить винокурне (ей по-прежнему занимались Аделинда, Эльзер и остальные), однако у Кэйи были иные планы. И сопротивляться ему Дилюк не мог. Так что он поднялся из-за стола, потянулся немного и послушно подошёл к сидящему на кровати. Кэйа сразу же притянул его к себе, сцепив руки за поясницей и уткнувшись лицом в живот. Дилюк боялся щекотки и напрягся, когда Кэйа несколько раз мотнул головой, но к облегчению тот просто по итогу уткнулся в него подбородком и поднял взгляд. Улыбка сама собой появилась на лице, и Дилюк бережно коснулся пальцами щёк, поглаживая подушечками пальцев скулы. — Можно? — он коснулся кожаного ремешка. И когда Кэйа кивнул, стянул с него повязку. Какой же он красивый. Дилюк никогда, наверное, не сможет налюбоваться. Почему-то ему с детства нравилось видеть оба глаза — пусть второй был незрячим, мутным, с белёсым туманом внутри. Кэйа рассказывал — это из-за травмы в детстве. Когда он оказался на винокурне, глаз уже было не вылечить — так сказал пришедший осмотреть его лекарь. Кэйа немного стеснялся, закрывал его всё время чёлкой. И тогда Дилюк попросил отца купить ему повязку, с которой пришла комфортная уверенность. Хотя при Дилюке он со временем свободно смог начать её снимать — тот никогда не смотрел с неприязнью: мог или не обращать внимания, или наоборот, сказать, что выглядит Кэйа интересно. Красиво. И сейчас быть перед ним открытым тоже было абсолютно спокойно. А читать в глазах Дилюка обожание — слишком важно. — Люк, — Кэйа шепчет, смотрит умоляюще, — поцелуй меня. Дилюк так и застывает, и всё его пламя в глазах как водой окатывает. Теперь Кэйа читает в них страх. — Пожалуйста, Дилюк. Кэйа тянет его на себя, и едва не потерявший равновесие Дилюк без возможности опереться вынужден неловко забраться к нему на колени. — То, как ты смотрел на меня тем утром, — Кэйа крепко его обнимает и губами мажет по шее. — Ты ведь хочешь меня. Говорил ведь, что любишь, так почему тогда отказываешься от меня? Когда я прямо перед тобой? — Кай, ты… Ты думаешь, твоя ценность в твоём теле? Что мне важно только оно? Люблю только его? — Я не... — Прости меня, — Дилюк задерживает дыхание и часто моргает, — это моя вина. Из-за меня ты так думаешь… Мне так жаль. Дилюк стал целовать его в лоб, щёки, не трогая губы. — Дилюк, тише, — Кэйа заставляет его посмотреть на себя. — Я не это имел в виду, прекрати уже выдумывать для себя грехи. И не надо меня ни от чего защищать. Тем более, от себя. Всё, чего я в данный момент хочу, чтобы ты поцеловал меня. Это моё желание. Ради себя. — Почему? — Дилюк устало прикрывает глаза, выглядя измученным. — Как тебе не противно? — Дилюк, — не менее устало выдыхает Кэйа. Он просил поцелуя, а не вытягивающих все силы разговоров. — Мне никогда не было противно. Никакого отвращения, ненависти или чего ты ещё успел мне приписать. Мы как-нибудь поговорим об этом, если ты хочешь. А сейчас, будь добр, поцелуй меня уже, наконец. Или признайся честно самому себе и мне, что просто не хочешь и прикрываешься моими желаниями. — Ты невыносимый, — Дилюк сдаётся. Он наклоняется с клокочущим в груди сердцем к любимому лицу и губам, которые готов целовать каждую секунду своей жизни. Кэйа довольно улыбается. — Я знаю. Кэйа думал, что чувствовал рядом с Дилюком пустоту, но когда тот уехал, она не прошла, а стала такой оглушающей, что он не знал, как с этим справиться. И теперь Кэйа понимает, что только Дилюк и наполняет его. Только рядом с ним ощущения и чувства оживают, появляется возможность дышать полной грудью. Только когда Дилюк окружает его своей любовью, Кэйа знает, что он существует, хотя раньше именно от осознания силы его чувств Кэйе становилось невыносимо. Наверное, тогда он был не готов принять их. Едва-едва открыв для Дилюка сердце, только признав его своим другом, Кэйе пришлось услышать признание в любви, о которой он ничего не знал, и ответить на него. Теперь же, целуя эти губы, Кэйе хотелось кричать от счастья. Тяжесть родного тела, мягкость губ и тихие, волнующие вдохи — всё это казалось слишком правильным.