Теперь всё будет по-другому | Crawling

      В Мадисон Джозеф приехал по нескольким причинам. Во-первых, нужно было дать Гилморам отдохнуть. Ещё Джозеф хотел побродить по улицам, гул которых хранил теплые, немного болезненные воспоминания. И, конечно же, повидаться с семьей. Последним в списке шло дело, о котором Джозеф никому не рассказал — он собирался найти могилу Айзека. Мысли о том, что человек, оставивший от его жизни одни руины, обрел незаслуженный покой, приводили в бешенство. Несправедливость душила, и Джозеф не мог думать ни о чем другом, кроме того, чтобы его бывший парень получил по заслугам.              Задуманное он хранил в тайне. Лишь отчасти из-за страха, что ему попытаются помешать. По большому счету от того, что боялся услышать из чужих уст то, что нашептывало сердце — покой мертвых нельзя потревожить, а своими действиями он только навредит другим. И себе. Но сердце получилось заткнуть верой в то, что прежнюю жизнь удастся вернуть только после того, как Джозеф воплотит задуманное.              С собой в Мадисон Джозеф взял кое-что из вещей и ночник, подаренный Коди. Он помогал коротать бессонные ночи на кровати, чистое постельное белье которой все равно пахло Айзеком. Удивительно, что Джозеф до сих пор помнил его запах, сейчас символизирующий лишь зависть, ненависть и слабость, которые Айзек взрастил в себе. То, чем когда-то Джозеф мог заменить воздух в легких, теперь удавкой сдавливало гортань. Рассматривая искусственное звездное небо, Джозеф выпадал из реальности. Кровати, на которой когда-то он целовал убийцу, больше не было. Он представлял, что находится где-то далеко и почти физически ощущал рядом чужое тепло, пахнущее шоколадом.              Джозеф всегда знал, что семья Роджерсов богата и влиятельна, но только после смерти Айзека понял насколько. Они заткнули большой трагедии рот так, будто это было ничего не значащим событием. Скрыли факты и запутали людские умы — ни одного упоминания в прессе. Все так быстро забыли о стрельбе в школе, словно это было не больше, чем кошмарный сон.              Все, кроме тех, чья скорбь так и осталась неуслышанной. Их сердца все также обливались кровью, а в глазах навсегда застыли слезы. Джозеф совершенно точно знал это, потому что сам был одним из них. Людские трагедии ничего не значат, если о них молчат. Эф собирался порвать эту тишину. Пускай даже у этого будут последствия.              Смотритель кладбища, иссохший мужчина с пустым взглядом, пах обреченностью. Он повидал столько смертей, что, казалось, собственную ждал как хорошую подругу. Мужчина просканировал Джозефа взглядом и потянулся за сигаретами. Проследив за тем, как тот безуспешно охлопывает карманы, барабанщик протянул ему свою пачку. Сигарету смотритель взял, а вот поблагодарить нужным не посчитал.              — Так говоришь, кого ищешь? — закашлявшись, поинтересовался мужчина.       — Айзек Роджерс.       — Нет тут такого, — отрезал смотритель, не спуская с Джозефа глаз. Барабанщик спокойно выдержал его прощупывающий взгляд. Только провел большим пальцем по нижней губе, обтрескавшейся от холода.       — Я знаю, что есть, — он медленно выдохнул. — Это очень важно.              Джозеф понимал, что подставляет себя. Они так долго и внимательно глядели друг на друга, что смотрителю не составит труда описать его полиции. Но ему было плевать. Смотритель легким движением стряхнул пепел и посмотрел куда-то в сторону. Наверняка Роджерсы дали ему четкие указания что делать, если могилу их сына будет кто-то искать: отпугивать тех, кто зайдет слишком далеко, или врать тем, кто решит сперва спросить. Но, кажется, что-то в Джозефе не давало смотрителю безропотно исполнить их волю. Возможно, неподдельная тоска, застывшая в глазах барабанщика.              — Пожалуйста, — добавил он умоляюще, — Я не успел попрощаться.              Может, сигарета, а может скорбь, пропитавшая декабрьский воздух даже сильней никотина, убедили смотрителя рассказать Джозефу, где находится последний приют Айзека. Могила представляла собой серое надгробие без каких-либо надписей. В грубый камень врезались первые морозы. Здесь не было цветов или свечей, как у других могил, мимо которых Джозеф проходил, пока шел сюда. Как у Джеймса или Фила. Или других детей, чьи жизни Айзек оборвал против их воли. Неизвестная никому, могила потерялась во времени. Как будто тот, кто лежал в ней, умер не полгода назад, а очень-очень давно.              Шумно выдохнув, Джозеф закрыл глаза. Он пришел сюда не для того, чтобы думать о том, насколько нечестным был поступок Айзека. Не для того, чтобы бередить незаживающую рану. Но слезы были ему на руку. Джозеф не видел, но чувствовал, что за ним следят. Смотритель. Вряд ли чтобы после доложить Роджерсам, что кто-то плакал возле могилы их сына. Просто чтобы убедиться, что у него не будет проблем из-за того, что он решил выболтать тайну пареньку с грустными глазами.              — Ну, привет, — Джозеф выдавил болезненную улыбку, — бьюсь об заклад, ты удивлен, что я все еще жив. Долго же ты скрывал ото всех, какой на самом деле мудак.              Он неожиданно вспомнил, как было тепло в объятиях Айзека. Это было совсем не похоже на жар, охвативший тело после того, как в него три раза вошел свинец. Джозеф почти не ощущал всегда горячие подушечки пальцев Айзека, когда тот касался ими лица барабанщика в последний раз. Прогремел четвертый выстрел, и жар, достигший своего пика, исчез. Внезапно стало очень холодно. Мозг пронзила простая в своем прискорбии мысль — он умирал.              Джозеф открыл глаза. Он снова чувствовал это — чей-то внимательный взгляд, фиксирующий каждое движение барабанщика, эмоции, которые всегда были написаны у него на лице. Не смотритель. Тот давно ушел, расслабившись. Сегодня ему и правда не о чем было беспокоиться. Джозеф вернется, когда подготовит все необходимое.              За ним наблюдали издалека. Таинственный незнакомец, не отстающий от барабанщика ни на шаг с того дня в Чикаго. Иногда он давал Джозефу передышку и исчезал куда-то на несколько дней. Но непременно возвращался, и цепи паранойи, от тяжести которых Эф едва успевал отдохнуть, снова оплетали внутренности.              Джозеф старался не думать о нем. Игнорировать, предпочитая скидывать на игры воображения. Просто его разум настолько воспален, что выдумывает невесть что — в минуты одиночества Джозеф почти верил в это. Но доводы рассыпались как карточный домик, когда он снова чувствовал на себе взгляд. И тогда спасало равнодушие. Кто угодно, даже демон преисподней, может следить за ним сколько ему вздумается, пока это не угрожает жизни — Джозефа или его близких. Паранойя не сведет его с ума. Барабанщик просто примет её как данность.              Айзек привычно молчал. Живым он использовал рот для двух вещей — чтобы кривиться от недовольства этим миром и целовать Джозефа. Барабанщику не хотелось в этом признаваться, но ему нравилось целоваться с Айзеком. А еще перебирать его волосы в те редкие минуты, когда Айзек, слишком уставший для того, чтобы думать о том, как это выглядит со стороны, клал голову ему на колени. Если бы только Джозеф знал о кровавом плане, зревшем под его пальцами. Но Айзек никогда не делился с ним своими мыслями.              Прежде чем уйти, Джозеф запомнил все ориентиры — маленькое дерево неподалеку, еще совсем саженец. Немного красной краски на заборе. По пути сюда у одной из могил кто-то оставил в вазе белоснежные лилии. Джозеф знал имя, выгравированное на надгробии. Эта милая девчушка с рыжей косой наперевес, еще слишком юная для старшей школы, всегда приветливо улыбалась ему и махала рукой, когда они пересекались в столовой.              Смотрителя нигде не было, наверняка спрятался у себя в кабинете. Джозеф бросил короткий взгляд на бездушное административное здание, за железными дверьми которого не было того пронизывающего до костей холода, который он сейчас испытывал на себе. У входа висела камера, и барабанщик мысленно пометил у себя в голове этот факт. Всё и так будет указывать на него, так нечего лишний раз попадаться самому.              Подаренная родителями тойота на фоне кладбища и затянутого тучами неба выглядела слишком жизнерадостной. Она бы отлично подошла Джозефу из прошлого. Сейчас барабанщик предпочитал более пыльные оттенки. Оказавшись внутри, он завел двигатель и, откинувшись на спинку сидения, зажмурился. Надо было дать машине прогреться, прежде чем ехать дальше по делам. Ему нужно было заехать в спортивный магазин и в магазин для творчества. Ничего такого, просто подарки сестрам на Новый год. Ну, и кое-что для себя. Конечной точкой маршрута была больница — Джозеф намеревался заглядывать к Каю каждый день до самого отъезда.              Больница казалась такой большой по сравнению с палатой, в которой лежал Кай. Когда Джозеф пришел в первый раз, не очень-то улыбчивая медсестра, которую звали Мэдлин Гриффин, сказала, что он первый, кто поднял жалюзи, чтобы впустить в палату немного редкого солнца. Возможно, из-за этого, а еще из-за лекарств, которым пичкали Кая, его кожа стала серой. Он пах болезнью и одиночеством и был таким холодным, что Джозеф сначала испугался, а затем почти сразу разозлился. Кая бросили — сначала собственные родители, потом Джин и, наконец, даже персонал. Никто не заботился о нем. Даже повязку на глазу заменили только после того, как Джозеф накричал на дежурившего в тот день медбрата. Сейчас казалось, что Кай просто спит. Очень-очень крепко. Прежде чем упасть на кресло, придвинутое к больничной койке, Джозеф накрыл ладонью его лоб — движение, ставшее привычным. Почти рефлекс.              — Интересно, — Джозеф склонил голову в бок, — ты бы поддержал меня или назвал болваном? — он не сдержал смешка. — Наверняка бы мы вместе перелезали через этот дурацкий забор только чтобы не попасть под камеры. А всю обратную дорогу ты бы нудел о том, что это был очень-очень плохой план. Вместо ответа тишину прорезал лишь мерный писк приборов.              По мнению врачей жизни пациента ничего не угрожало, даже застрявшая в голове пуля. Она лишь не давала ему очнуться. «И вряд ли даст», — злобно прошипел санитар, которого в первый же вечер Джозеф выгнал из палаты. Едва тот вошел, барабанщик почувствовал неладное.              В этом мужчине средних лет, смотрящем на всех исподлобья и рано начавшем лысеть, ему не понравилось всё. Ничего выразительного, но при виде него Джозефу пришел на ум темный омут — кто знает, что в таком водится. Джозеф предпочел довериться инстинктам, вопящим о том, что этот человек должен держаться подальше от его друга. Санитар, у которого на табличке с именем была выгравирована только фамилия «Джонсон» послушно вышел, осыпая барабанщика проклятиями. Мэдлин только равнодушно пожала плечами, вручая Джозефу тазик и губку, когда тот сказал, что сам позаботится о друге.              Рядом с Каем было спокойно. Он был тем, кто дарил Джозефу ощущение легкости. Даже сейчас, в коме. Разглядывая его лицо, барабанщик всё больше укреплялся в мысли о том, что всё наладится. Кай очнется. Айзек получит по заслугам. А Джозеф снова позволит себе поверить в то, что он всё еще имеет право на нормальную жизнь.              — Я вернусь завтра, расскажу, как всё прошло — поднявшись с кресла, барабанщик устало потянулся. — Если меня не повяжет полиция, конечно.              * * *              Когда все было подготовлено и оставалось только исполнить, Джозеф впервые начал сомневаться. Это была нерешительность, смешанная с трусостью. Будто он выпил болотной воды — Джозефа подташнивало, а во рту одновременно с сухостью оставался странный привкус, хотя с утра барабанщик не смог запихнуть в себя ни крошки. Джозеф почистил зубы дважды, но это не помогло. Хотелось забиться в угол, закрыть лицо руками и просидеть так, пока чувство неправильности не исчезнет. Но сначала выбросить рюкзак, как главную улику преступления, которое еще только предстояло совершить.              Набитый всем необходимым, он давил на плечи и как будто даже тянул вниз. Поправив сползшую лямку, Джозеф застегнул куртку и бросил короткий взгляд на зеркало. Лучше бы он этого не делал — испуганное отражение взывало его прислушаться к голосу разума и не делать того, о чем потом барабанщик непременно будет жалеть. Джозеф поспешил отвести глаза.              — Уходишь? — Вероника, выглянувшая из гостиной, прислонилась плечом к дверному косяку. Ее взгляд был изучающим. Она задумчиво склонила голову. — Ты не слишком легко оделся? Не хочешь надеть шапку?       — Ма-ам, — Эф шумно втянул носом воздух. — На улице тепло. К тому же я на машине.       — Как хочешь, — подозрительно быстро сдалась Вероника. — Не подбросишь Рут до катка?       — Без проблем. Где она? — Вероника только пожала плечами и, оттолкнувшись от дверного проема, поднялась на несколько ступеней по лестнице.       — Рут, ты собралась? Вам уже пора ехать.       — Да иду я, — послышался из глубины высокий девчачий голос.              Шапку, которую Вероника надела дочери против ее воли, Рут сняла сразу, как они вышли за порог. Джозеф, посмотрев на нее с укором, промолчал. Он не собирался становиться для сестер тенью родителей, которая бы говорила, что им делать и как себя вести. Он останется их изредка ворчливым братом.              — Капюшон накинь, пока машина прогревается, — Рут закатила глаза, но просьбу выполнила.       — Ты останешься на тренировке? — она посмотрела на брата с недоверием. В ее глазах Джозеф без труда прочитал ответ, который Рут хотела услышать.       — Нет, — он закинул рюкзак в багажник и выпрямился, ловя себя на мысли, что очень хочет курить. Пачка жгла карман, но у Джозефа было одно правило — он не курил при сестрах. — Но могу забрать тебя, если хочешь.       — Я собиралась пойти к Мартине после тренировки, — негромко, но твердо произнесла Рут. Джозеф задержал взгляд на рыжих кудрях, выбивавшихся из-под капюшона.       — А мама знает? — сестра сдавленно кивнула. — Она разрешила?       — Ненадолго.              Джозеф знал, что это ложь. Он не понимал почему, но отношения Рут с семьей после Дня Благодарения стали натянутыми, как гитарная струна. Может, она слишком близко к сердцу приняла ссоры Джозефа и Джин? А может за этим стояло что-то еще. В любом случае, Маркус попросил его пока не трогать Рут, а дать ей немного времени. Дома она почти не разговаривала, а если к ней обращались с вопросом, то отвечала сквозь зубы. Фиби, не понимающая в чем провинилась перед сестрой, однажды даже заплакала.              — Ладно. Я все равно заберу тебя. Ты ведь знаешь адрес Мартины? — Рут кивнула. До катка они ехали в гремящей тишине.              Происходящее с Рут напрямую касалось Джин, только от осознания этого Джозефу легче не становилось. Она ведь не хочет даже видеть его, не говоря уже о разговоре. Ему некому задать вопросы, которые тараканами копошились в голове по ночам — где Джин была в тот день? Что произошло между ней и Каем? Зачем она переехала следом за Джозефом в Холбрук? Может, Джозеф и был наивным большую часть времени, но на этот раз ему хватило ума понять, что это не может быть совпадением. Также как и её сближение с Майклом.              Джозеф вошел на кладбище через главный вход. Держась подальше от административного здания, он свернул на узкую дорожку, почищенную от снега, но немного скользкую. Смотрителя не было видно — видимо, снова прятался в кабинете. За ночь температура понизилась до нуля градусов по Фаренгейту, но пронизывающий до костей ветер был еще хуже. Скорее всего, из-за этого на кладбище было безлюдно. Никому не хотелось провести Новый год в постели с температурой. Джозефу же было плевать.              Могила Айзека была на месте. Эф даже ухмыльнулся собственной глупости — ну куда она могла деться? Вряд ли ее перемещали на новое место каждую ночь. Скорее всего семья Роджерсов, похоронив сына, предпочла забыть это место и больше никогда сюда не возвращаться. Проще было притвориться, что у них никогда не было сына, создавшего столько хлопот.              Джозеф опустил рюкзак на снег и, сняв куртку, бросил ее туда же. Мороз жег кожу. Джозеф поежился и пристально посмотрел на могильный камень. Сейчас он был для него холстом. И барабанщик знал, что хочет изобразить на нем. Краска в баллончике была неоново-розовой — самый ненавистный цвет Айзека. Однажды он пришел в ярость, увидев на Джозефе белый худи со вставками такого цвета.              — А что будет в следующий раз? Платье?       — Я подумаю об этом, — Эф только сверкнул зубами. Он почти сразу пожалел об этом, потому что Айзек отвернулся и не разговаривал с ним больше недели.              Джозеф нарисовал пасть. Четыре клыка — по два сверху и снизу, и два ряда зубов между ними. Краска не сразу схватывалась, образовывались подтеки, похожие на кровь. Словно оскал зверя, жаждавшего растерзать ничего не подозревающую жертву. Он характеризовал Айзека лучше имени, которое намеренно не выгравировали на камне.              Не удержавшись, Джозеф добавил снизу надпись. Убийца. Имя забудется — тем более родители Айзека уже сделали все возможное, чтобы оно не упоминалось в одном ряду с такими словами как стрельба и убийство. А так любой, кто будет проходить мимо, будет знать, что человек, покоящийся здесь, совершил проступок, которому нет оправдания. Может даже, если эмоции возьмут вверх, плюнет на могилу.              Вообще это не было запланировано, но теперь Джозеф даже остался доволен собственным творением. Буквы врезались в сетчатку, и он чувствовал, как ярость закипает в нем. Хотелось смеяться и… крушить.              Джозеф провернул в руке биту — такой можно было бы проломить кому-нибудь голову, но он просто подправит кое-что. В комнате Айзека никогда не было порядка. Свою и чужие жизни он тоже превращал в хаос. Аккуратный могильный камень ему не подходил. А вот со сколами и трещинами как раз.              После первого удара по руке прошла вибрация. Камень остался цел, даже крошка не посыпалась. И Джозеф ударил ещё. И ещё. Толку было мало — хотя кое-где царапины и сколы все же появились. Но каждый раз, когда бита сталкивалась в заранее проигранной схватке с гранитом, что-то очень темное и о существовании чего Джозеф даже не подозревал, уходило из его сердца.              Обессилев, он выронил биту и упал на колени. Хотелось кричать — так громко, чтобы спугнуть наблюдавших за ним ворон, но он мог только плакать. Пальцы, сжавшиеся в кулак, загребли смешанную со снегом землю. Теперь он сможет идти дальше. Не простить Айзека — никогда. Но перешагнуть это и не искать моменты, в которых напортачил.              За пеленой слез собственное творение казалось шедевром. Кажется, еще никогда Джозеф не делал ничего прекрасного. Было бы несправедливо не поделиться этим с миром. Джозеф засмеялся, тут же давясь солью, скопившейся на губах. Он достал телефон и вошел в соцсети — когда-то удаленные, восстановить их не составило труда. Также как и сделать запись — фотографию изуродованного могильного камня, координаты и короткую приписку, ничего не значащую для большинства, но понятную для тех, кто, как и Джозеф, навсегда остался в том дне. Если вам есть, что сказать убийце ваших близких, он здесь.              Вернуть все вещи в рюкзак оказалось сложнее. Сначала Джозеф подумал, что это дрожат руки. Но на самом деле дрожь была во всем теле. Он еле стоял на ногах и почти не мог дышать. Эф бы с радостью припал к земле и сидел так, пока расшатавшийся рассудок не встал на место, но он понимал, что ему надо убираться отсюда. Смотритель мог выйти в любое время. Или кому-то могла прийти в голову идея навестить давно усопшего родственника. В конце концов могла возникнуть необходимость кого-то похоронить.              — Можешь похвалить меня, я привел могилу Айзека в порядок.              Вместе с барабанщиком в палату ворвался мороз. Он закрыл за собой дверь и вытащил из пакета увлажнитель воздуха, купленный по дороге. Место для него нашлось на журнальном столике, придвинутом к противоположной стене — обычно на таком лежали журналы и фрукты, но другу они были без надобности. А вот воздух здесь был таким сухим, что, казалось, еще немного и сможет порезать кожу.              — Молодец. Но повтори пожалуйста, что ты сделал?              Джозеф, замерев на мгновение, выпрямился и обернулся. Кай полусидел, подложив под спину подушку и, склонив голову, совсем как Вероника утром, смотрел на него. В уцелевшем глазе не было укора, только любопытство. Все всегда сравнивали цвет его глаз с сапфиром — насыщенно-синий, без единого вкрапления зеленого, серого или карего. И всегда излучающие тепло. Даже сейчас, когда их обладатель едва находил силы на то, чтобы просто сидеть.              — Когда ты очнулся? — Джозеф медленно подходил к кровати, душа порыв накинуться на друга с объятиями. Кай неопределенно пожал плечами.       — Ночью.              Аппаратуры вокруг него, фиксирующей каждое незначительное отклонение, стало как будто больше. Осторожно, чтобы не задеть провода, Джозеф сел на край кровати и, потянувшись, прислонился лбом ко лбу Кая. С закрытыми глазами, он ощущал его дыхание на коже. Чувствовал улыбку на его губах, отчетливый образ которой тут же всплывал в памяти. Отстранившись, он еще раз осмотрел друга и даже ущипнул себя, чтобы убедиться, что ему это не снится. Кай отпустил смешок.              — Рассказывай, что ты натворил.              Джозеф прикусил губу. Он слышал, что люди в коме слышат всё, что им рассказывают, но не знал, насколько эти слухи правдивы. Кай только возвращался в реальность, которая могла оказаться для него слишком болезненной.              — Я не знаю, как тебе это сказать…              Джозеф прикусил язык. Это было той вещью, о которой он совсем не подумал. Спустя столько времени смерть друзей стала той вещью, которую с трудом, но удалось признать и осознать. Но как рассказать об этом Каю, Джозеф не знал. Он отвел глаза, против воли отвлекаясь на мысль о том, что в увлажнитель нужно добавить воды.              — Айзек мертв, — произнес он, проглатывая хрип. Кай успокаивающе сжал его большой палец.        — Почему ты говоришь об этом так, будто мне должно стать грустно от этой новости? После всего, что он натворил…       — Джеймс и Фил…       — Мертвы. Я знаю. Я был там, — Кай облизал губы, обдумывая что-то. Потянувшись, он сам обнял барабанщика и долго не отпускал. — Я ведь теперь рядом, — он коснулся пальцами уголка губ Джозефа, вызывая улыбку, — Мы все еще есть друг у друга. Мы починим то, что можно починить, а с остальным… ну, придумаем что-нибудь. Как всегда.              Джозеф кивнул.              — И еще Джин. Ей непросто после того, что сделал Айзек. Думаю, нужно дать ей время.       — Что ты имеешь в виду? — Кай нахмурился.       — Просто говорю на случай, если ты будешь ждать, что она придет.       — Мы расстались, — Кай устало улегся обратно на подушки. Его рука невольно потянулась к повязке, будто организм только сейчас заподозрил неладное, но застыла в воздухе. — Накануне. Так захотела Джин.       — Почему?       — Она вбила себе в голову, что я не люблю её, а только пользуюсь. Она была так уверена, что я изменяю ей. Бесполезно было что-то доказывать, Джин и слушать ничего не хотела, — Кай накрыл глаза ладонью. — Давай сейчас не будем про нее, — он скривился, в голосе прорезался холод, которого раньше никогда не было.              Джозеф не стал возражать.              — Как ты себя чувствуешь?       — Выспался, — Кай вяло улыбнулся, но почти сразу его лицо снова стало серьезным. — Расскажи мне всё.              Джозеф знал, что Кай имеет в виду не политическую ситуацию в мире или последние новинки на музыкальной арене. Они всегда понимали друг друга с полувзгляда. Их сердца бились в унисон. Люди смеялись, когда мальчики одновременно оборачивались, даже если окликали кого-то одного. Они не сговариваясь всегда знали, где найдут друг друга в большой толпе. Их отношения были сильнее дружбы. Почти кровная связь.              Поэтому Джозеф рассказал — просто потому что не было смысла скрывать то, что Кай и так прочтет по его сердцебиению.              Про Холбрук.              Про Тео и Дикие цветы. Коди и Приличное общество.       А ещё про то, как однажды потерял себя.