Broken People – Logic & Rag'n'Bone Man
Джисон чувствовал, как постепенно его сердце начинает ускорять свой ритм биения. Он распахивает веки, осматриваясь по сторонам, но единственное, что предстает перед его взором – это бескрайняя пустота и чернота людских душ. Она извивается, разгорается неистовым пламенем и спустя считанные моменты настигает джисоновы ноги. Мужчина срывается на бег, скользит оголенными локтями по скользкому бестелесному полу и открывает рот в безмолвном крике, ощущая, как тянутся к нему со спины всепоглощающие руки самой смерти. – Ты в порядке? – слова из чужих уст, адресованные непосредственно к Джисону, казались ему смехотворными и эгоистичными. Испытывал ли Минхо то же самое, будучи беспрепятственно атакованным репортерами и следователями? Этот мужчина казался Джисону сплошной загадкой. Над его головой в постоянном режиме мигал вопросительный знак, а глаза, в которых мелькала безучастная отрешенность, в данную минуту излучали задатки искреннего беспокойства и нацеленного на Джисона внимания. Его сосед так быстро менял эмоции на своем лице, подобно переворачивающимся страницам книги, что мужчина стал сомневаться в том, что обвинения, ранее звучавшие у всех на слуху, действительно были ложными. Чисто теоретически, Ли Минхо ведь мог оказаться истинным убийцей? Джисон как-то читал, что настоящие психопаты не способны скрыть своей жажды, но поедающий свой ужин под холодным зимним ветром Минхо совсем не казался ему опасным. Он был похож на беззащитное животное, зверски выброшенное своими хозяевами под проливной дождь. Джисон содрогнулся от одной мысли о том, что посмел (хоть и в своих собственных мыслях) уличить Минхо в жестоком преступлении, и окинул собеседника сочувствующим взглядом, ругая самого себя за оказанную неучтивость. – Я – человек, у которого не может быть проблем, – усмехнулся Джисон, но улыбка его выдалась совсем несчастной по сравнению с тем, как он вел себя минутою ранее. – Мы, люди, привыкли преувеличивать масштабы катастрофы, делая привычные глазу вещи совсем несовместимыми с действительностью, – его голос поутих, а сам мужчина выпрямился, выпуская изо рта густой клуб дыма; он перестал кашлять как только привык к давно утраченному чувству забытия. – В общих чертах, мы сами виноваты в происходящих с нами бедах. – Ты прав, – голос Минхо звучит увереннее, а сам он кажется несколько более расслабленным. – Но это ведь не значит, что человек не может поделиться наболевшим с другим? – господин Ли прикусывает губу, удивляясь сказанной глупости, а следом продолжает: – Правда, поиски «того самого» могут тянуться годами, – выпаливает он на одном дыхании и, склонив голову, с прищуром всматривается в покрасневшее от холода лицо Джисона. Ли Минхо не тот, кем пытается казаться. Его тело насквозь пропитано болью и ненавистью к окружающему миру. Испуская желчь, направленную по отношению ко всему миру, он всегда был готов принять ответный удар. И дело не в беспочвенных и неподтвержденных обвинениях, а в том, что сам Ли Минхо был таким всю свою сознательную жизнь. Он не был примером для подражания миллионам, не был идеальным семьянином или братом; он был человеком. С изъянами, со своими черепами и скелетами в шкафу, с бесчисленным количеством недостатков и тем, что ныне зовется совестью. Но Ли Минхо был по-прежнему не тем, кем видел его Хан Джисон. Его гниющая душа поражала с каждым днем все больше здоровых клеток мозга. Она отравляла все его естество и неустанно преследовала на каждом шагу, отпечатываясь трещинами на зеркале или дрожащими ночами руками. Он взял за привычку следить за манерой речи и поведением, но в присутствии Хан Джисона это рвение казалось смехотворным. Минхо не был готов столкнуться с реальностью. И дело было не в самом собеседнике, ведь Джисон ничем не отличался от других, а в том, что именно он стал первым, с кем Ли Минхо заимел возможность поговорить. В эту ночь и в эту минуту Хан Джисон стал для него личным дневником, и даже если сам Минхо не использовал ручку, чтобы запечатлеть свои мысли на бумаге, то непременно рассказывал всю историю молчаливым и задумчивым взглядом. Хан Джисон – один из миллиона, и таковым было неизменное мнение Минхо, чей простодушный взор говорил больше, чем кричал в его голове разум. А Хан Джисон был тем, кого было не просто провести. – Ты кажешься мне никем, – говорит мужчина, повергая Минхо в культурный шок, отчего тот давится лапшой и протяжно откашливается под изучающим его взглядом. – Ты не похож ни на кого, с кем мне ранее доводилось встречаться, – и сейчас Джисон говорил искренне, не намереваясь задеть или огорчить. – Все люди – это кукольные фигуры в шкафу безумного коллекционера, но даже у подобных людей есть фавориты, – Минхо щурится, ожидая, что последует дальше, но это удивляет его еще больше, чем факт существования их сегодняшнего разговора. – Но ты не относишься к ним. Ты – выброшенная в мусор сломанная статуэтка, предмет интерьера, испортившийся от проникновения солнечных лучей через плотную завесу черных штор. Ты – это то, что невозможно описать словами и выразить путем рисунка. Джисон глубоко вдыхает, не заботясь о предрешенных последствиях. – Ты – это ненадобность, которая совершила неисправимую ошибку, – все тело Минхо напрягается, и тот отставляет пластиковый горячий стаканчик в сторону, смотря прямо в чужие до боли спокойные глаза. – Но чаще всего те, от кого избавляются режиссеры, оказываются наиболее ценными актерами. Это ведь был ты? – спрашивает Хан Джисон, и по спине собеседника проходится табун мурашек. – Ты – тот, кто убил свою сестру, верно, Ли Минхо?***
Каждый раз, открывая глаза, он видел его; выходя на лестничную площадку Минхо по пятам преследовал запах его древесного парфюма; разминаясь с хозяйкой на первом этаже здания он все чаще и чаще стал слышать вопрос о местонахождении Хан Джисона, но и сам Ли Минхо совершенно не мог знать, что ответить обеспокоенной женщине, для которой пропажа жильца – это лишняя бумажная волокита и необузданный поток разгорячившихся нервов. Ли Минхо и сам больше напоминал пороховую бочку, чем некогда безэмоционального и убитого горем ложно-обвиненного преступника. Он чувствовал, словно личина всех его страхов единой волной вылилась наружу, и показав свою слабость одному – он обязательно покажет ее всему миру. Он боялся; боялся того, как себя поведет Хан Джисон и будет ли вновь пытаться выйти на разговор. Минхо не был к нему готов также, как и к постыдному разоблачению, которого не смог добиться ни один полицейский и следователь, люди, чьи навыки промывки мозгов, казалось бы, существенно должны были превышать человеческие. Ли Минхо – убийца. И доселе это было известно только ему одному. Сестра была не первой, но как осведомился Минхо, и не последней его жертвой. Ведь Хан Джисон был не одним из миллиона: Хан Джисон был единственным на миллиард. И когда терпение Минхо в ожидании мужчины медленно клонилось к минимуму, он впервые решил наведаться напрямую к его месту работы. Рвение кипело в его венах подобно плещущейся в кастрюле воде, и медленно испарялось, как только Минхо подходил все ближе и ближе к забегаловке рядом с заправкой. Это место сквозило гнилью и мусором, и Минхо готов был поспорить, что от него, подобно как и от Хан Джисона, пахло также. Он больше не был уверен в непричастности неуклюжего юноши в собственных эмоциональных страданиях. Но Ли Минхо в этот раз был уверен в том, что причиной его проблем (несмотря на то, что единым их источником был он сам) стал Хан Джисон. Его безумие нарастало с каждым мгновением, и за прошедшую неделю он испытал весь калейдоскоп разносортных эмоций, варьировавшихся от неустанного возбуждения до алчной ненависти; Минхо был готов видеть Джисона во снах, видеть, как он самолично убивает человека, заставившего его усомниться в своем жизненном выборе и предшествующих решениях. Он не был готов принять ту реальность, в которой Хан Джисон представал перед ним справедливым и честным, в то время как сам Ли Минхо внимал на себя образ лицемерного ублюдка, погрязшего в учиненных грехах. Минхо готов был ополчиться против всего мира лишь по той причине, что нашелся человек, способный увидеть его смердящую душу. Он стал ненавидеть Хан Джисона также страстно, как вонзал в грудь погибшей девушки кухонный нож. Его зубы скрежетали с таким скрипением и отвратительным писком, словно поезд сошел с железнодорожной колеи, разбиваясь о волны бушующего океана. Ли Минхо столкнулся с той реальностью, в которой факт совершенных им убийств казался ему постыдным и умалишенным, нежели успокаивающим и приносящим наслаждение. Но если сказать смертельно-больному человеку, что ему остались считанные мгновения, то даже осознав губительность ситуации, он не сможет ничего изменить. Но Ли Минхо имел возможность убить доктора, который оказал ему милость сообщить столь роковую новость. И это стало началом конца. Заходя внутрь помещения, пропитавшегося отвратительным запахом горящего масла и плесени, Минхо не мог осознать роль Хан Джисона в своей жизни. Считал ли он его помехой?; определенно нет. Готов ли он был разделить с мужчиной свое тяжелое бремя?; Минхо думал, что скорее ад замерзнет, чем это произойдет. Джисон был ни тем, ни другим. Он не был коллекционной игрушкой, но и мусора из себя не представлял. Хан Джисон в глазах Ли Минхо был отвратительной наружности дорогостоящей статуэткой. Он был вещью, которой сил на то, чтобы выбросить, не хватало. Оставалось лишь уничтожить ее саморучно. Минхо предстал в новом своем обличье – обезумевшим коллекционером. Он не желал, чтобы на принадлежащее ему (даже с учетом наличия всего одного совместного разговора) смотрел кто-то другой. Не желал, чтобы кто-то, помимо него самого, открывал перед Хан Джисоном истинность своих эмоций, настоящую суть собственных убеждений и пагубных действий. Он стал зависим от его присутствия в своей жизни. Джисон стал неизменной компанией для убийцы.***
Хан Джисон знал, что умрет, как только посмотрел в его глаза в тот злополучный вечер. Он не испытывал животного страха перед будущим; он хотел увидеть то, как скоро Ли Минхо начнет проявлять к нему знаки необузданного внимания. Джисон, как недавно он признался самому себе, отличался от других. Он понял это лишь по тому, как Минхо смотрел в его бесчувственные глаза, и сам Джисон знал, что они были таковыми по той причине, что не ощущал в тот вечер ни ужаса, ни радости от того, что смог увидеть в человеке его тщательно-спрятанное «я». Он что-то говорил об эмоциях, совершенно не внимая своим словам. Возможно, Ли Минхо мог понять их иначе, но Джисон не имел и малейшего желания это проверять. Он неосознанно помог мужчине разобраться со своими внутренними демонами, что даже не заметил как его поглотили его собственные. Хан Джисон стал все чаще просыпаться не от кошмаров, а от тихого стука смертоносного соседа о батарею. И если первые пару ночей его лоб непроизвольно покрывался испариной, то спустя полных двое суток он привык засыпать под назойливый шум, словно под материнскую колыбельную. Он был человеком со странностями, и вовсе не благодетелем, коим считал себя всю жизнь. Ему доставляло удовольствие чужое повышенное внимание к своей персоне и Джисон отчетливо понимал, что испытуемое им – это болезнь. Он болен. Они – это сломленные люди, которые нуждались в разговорах. В разговорах под мерцающим огнями небом, в компании друг друга. Он понимал это, когда дверь закусочной медленно приоткрывалась; понимал, что Ли Минхо – это неправильно понятый обществом человек; понимал, что больше никогда не увидел бы столь печальных и растерянных глаз, за пеленой которых скрывался неизведанный и фантастический мир. Встреться они при иных обстоятельствах, в другой вселенной, смогли бы также легко стать зависимыми друг от друга? Смогли бы они стать друзьями или так навечно и остались бы людьми, неспособными выразить словами то, что чувствуют их уничтоженные временем сердца? Улыбаясь, Хан Джисон знал ответ. Он знал, что где-то, возможно в их бесконечных снах, или на иной цивилизованной планете, в неисполнимых мечтах или в этой самой реальности они существуют. Существуют их чувства и стремления, существуют их эмоции и переживания, существуют счастье и душевный покой, в котором они оба нуждались больше, чем в треклятом, пропитанном потом и вонью, воздухе. Улыбаясь, он приглашал плачущего Ли Минхо в посмертные теплые объятия.