Волкодав

Снег медленно опускался на каменные улицы. Находиться в теплом доме в такие моменты — в начале зимы, до зимнего солнцестояния, когда уже похолодало, но белое снежное покрывало еще не укрыло плотно землю до горизонта — было особенно уютно. Солнце закатывалось за горизонт рано, а выползало утром будто нехотя, лениво и медленно, и все живое вслед за ним сонно зевало, не спеша подниматься из кроватей. Лис задумчиво грызла черенок деревянной ложки. Странно чесались десны — за три дня она уже услышала тонну шуток про молочные зубы от Койона, дважды на него за них обиделась, дважды же простила и один раз в отместку куснула. Резаться зубы у нее не могли просто физически — она прекрасно помнила, что все молочные сменились у нее к одиннадцати годам полностью (в одиннадцать Ода отправил ее к стоматологу), а к шестнадцати вылезли и зубы мудрости. Но все же что-то с ними происходило, и приходилось пить противный ромашковый успокаивающий отвар. Еще мерзко ныли уши. Не внутри, как при воспалении — то есть не надуло сквозняком, а как будто ее от души оттаскали за уши на дне рождения по дурацкой традиции, чтобы большой росла. Класть голову набок было больно, приходилось спать и лежать лицом или вниз, или вверх, изучая потолок. Девушка штудировала рецепты всевозможных успокаивающих настоев, отваров и ароматических смесей, пробовала все, что получалось сварить, оценивала эффект по пятибалльной шкале от быстрого засыпания до отсутствия эффекта и старательно конспектировала рецепты. Попросить у ведьмака Белую Чайку она не решалась — мало ли, что случится снова. Трисс пришла на четвертый день рано утром, понимающе взглянула на заспанную протеже, которая стыдливо куталась в первую схваченную рубашку, к сожалению, не свою, что было заметно, и дала добро на все действия в этом доме. Зимой бои не шли — снег и морозы затрудняли движение — но война продолжалась, из битвы армий переходя в плоскость битвы информации. Чародейка была по шею в делах. Но ей пришлось выкроить полтора часа на разговор с встревоженным Койоном. — Ты знаешь, что это? Трисс только развела руками. — Если брать за основу, что она все же человек — это нервное перенапряжение, — ответила она успокаивающим негромким голосом, — подумай сам. Идет война. Лис вытрепала мне нервы летом, чтобы я разрешила ей работать в госпитале, и честно работала там несколько месяцев. Когда на нее напали — я запретила ей выходить из дома, да она и не стремилась. Она нормально себя чувствует в одиночестве — и я не стремлюсь ее контролировать, она взрослая девочка. Приношу книги и рецепты лекарств, когда она просит, слежу, чтобы в дом доставляли еду и необходимые вещи. Лечение — покой, нормальное питание и купирование самых нервирующих симптомов. И еще она вроде бы неплохо ладит с тем твоим… другом, — показательная пауза демонстрирует неуверенность Трисс в заявленном статусе рыжего ведьмака, — он навещает ее. — Забавно будет, если мы здесь встретимся, — трет подбородок Кот, слегка улыбаясь. — Он правда твой друг? — рыжая чародейка выразительно приподняла бровь. — Наставник, — поправил ее ведьмак, — а в чем дело? — Заезжал Эскель, — откинулась на спинку кресла Трисс, — они встретились, — короткое «оу», Кот, кажется, занервничал, — и Эскель очень… настороженно отреагировал. — Да, такое возможно, — неожиданно легко признал Койон, — скажем так, он широко известен в узких кругах. Надеюсь, обошлось без драки? — Обошлось, — подчеркнула Трисс, — но, честно говоря, я была удивлена. Чародейка пообещала вернуться через месяц — и ушла поболтать с подопечной. У них был всего месяц — надышаться друг другом на полгода или больше вперед, пока на улицу почти не выйти из-за снега и холода, пока миром правит стылая зимняя темнота. Через месяц — через двадцать два дня после Йуле — ему придется вернуться обратно, чтобы весной вместе со семи не дать Нильфгаарду пробраться дальше Марибора. Открылась дверь — вошедший, шипя проклятия сквозь зубы, гулко постучал сапогами о пол, завертелся, стряхивая мокрый снег с плеч и коротких волос. — Гезрас! Рыжий ведьмак по-собачьи тряхнул головой — разлетелись прозрачные капли. — Ну привет, блудный Кот. Короткое, скованное объятие — Койон поморщился, когда сырость с одежды наставника коснулась кожи через рубашку, но с удовольствием вновь уловил знакомый с детства пряный запах. — А где дамы? — рыжий полуэльф повел головой, прислушиваясь. — Наверху болтают. Гезрас усмехнулся и попросил младшего Кота посидеть пока внизу. Тот не протестовал — чувствовал настроение наставника и знал, что сейчас наверху будет ругань, потому что рыжий был явно чем-то сильно недоволен. — Ромашка, шиповник, липа, мята, — с порога начал перечислять компоненты, оставившие след запаха в воздухе комнаты, вошедший Гезрас, — ты истерию у нее лечишь, что ли? — А что это по-твоему? Переходный возраст? — фыркнула чародейка, скрестив руки на груди. — Кто из нас медик, ведьма? — поднял рыжие брови ведьмак в притворном удивлении, переводя взгляд с неловко, стиснуто сидящей на кровати Лис на расположившуюся возле нее в кресле чародейку. — Никто. Я — магичка, а ты — ведьмак. — Я, — влезла Лис, поймала два удивленных взгляда, — недоучившийся, но все же. — Ну-ну, — скептически отнесся к смелому заявлению Кот. Лис обиженно надула губы. — У меня было десять часов биологии в неделю в течение трех лет. Я хорошо училась. — И каково ваше мнение, док? — иронично осведомился ведьмак. Лис неловко замялась, зажала ладони между коленями, глядя в пол. В ней старое желание не отсвечивать и сделать вид, что все нормально и ничего не происходит, боролось со здравым смыслом и пониманием, что все уже все видели и провести чародейку и ведьмака на мякине не выйдет, какой бы хорошей актрисой она не была — у нее буквально на лице написано, что все не очень в порядке. На теле — тоже, но лезть с осмотром ни один, ни вторая не стали. Девушка коротко взглянула на сдвинувшего брови рыжего ведьмака — Кот выглядел раздосадованным и напряженным, сжал в тонкую полоску губы, потом — на чародейку, Трисс сидела, скрестив руки на груди, и с искренним беспокойством смотрела на подопечную. От понимания, что в этой комнате всех почему-то интересует ее здоровье, мгновенно вспыхнули уши. Она до сих пор не хотела мешать, не хотела беспокоить кого-то своими болячками, старалась не досаждать окружающим и не понимала, почему это вообще имеет какое-то значение, не видела, по какой причине Койон вот уже четыре дня носится с ней, как с писаной торбой — да, она понимала, что у них установились теплые отношения и, возможно, даже большее — с ее стороны так точно — но переживала, что ей буквально не дают заботиться о ком-то, как она привыкла, беспокоилась, что у нее просто не хватает сил на то, чтобы привычно окружать всех, кто ей дорог, своим теплом, и вместо этого все почему-то переживают за нее. Прав был Койон в первую зиму — она умрет, но не скажет, ей проще заползти в уголок и там тихонечко восстанавливать силы, никого не беспокоя, зализывать в одиночестве раны, чтобы потом продолжать помогать всем вокруг. Ничего не изменилось за три года, он это видел, но теперь был вправе запретить так делать, не дать вредить себе еще больше, и от этого становилось только стыднее. — Гормональные изменения? — запнувшись, начала она и тут же быстро-быстро заговорила, развивая тему, — вообще все совпадает, я такое видела, точнее, мне на такое подружка жаловалась, вот вся эта история, только обычно это несколько дней и каждый месяц, а не полгода, но вот так вышло. Нана вечно каждый месяц в течение трех-пяти дней страдальчески закатывала глаза, оседала ей на плечо и причитала, что у нее все болит, ей хочется мороженого, убивать и на ручки, и поплакать, и голова кружится. Лис не помнила, чтобы у подруги болели уши, чесались десны или оставались внезапные синяки, но списала это на свой не слишком полноценный в силу стерильности организм. И впрямь — переходный возраст, вчера кружку разбила и расплакалась, даже удивилась от того, насколько же она расклеилась. — Похоже на то, — неожиданно согласился Гезрас, но пояснять свою позицию не стал. Рыжего полуэльфа явно занимали какие-то свои мысли. Трисс удивленно молчала, переводя взгляд с подопечной на ведьмака, пока он не заговорил снова. — Мне нужно будет уйти надолго. Почти до конца зимы. Надеюсь, вы тут не поумираете от неизвестной холеры, — выразительно перевел он взгляд с чародейки на ее протеже. — Я почти что в карантине, — заморгала удивленно девушка — мысль, что она заразна, не приходила ей в голову. Кот закатил глаза, но продолжил. — И я надеюсь, что к моменту моего возвращения ситуация не обострится. У Трисс в голове вертелся один маленький вопрос, но никак не срывался с языка — а какое тебе, в общем-то, дело? Койон уже вернулся, ты выполнил свое обещание. Почему ты предупреждаешь, что не придешь еще долго, и надеешься — это слово особо подчеркнуто интонацией — что все будет нормально? Лис занимало только прокатывающееся горячим комком от живота до горла ощущение стыда. Она каким-то внутренним чутьем видела, поняла за месяцы, прошедшие с весны, что в глазах рыжего ведьмака из «женщины Койона, за которой нужно чуть-чуть приглядеть» эволюционировала в часть стаи, потому что людям, которые чужие, которые — не стая, не помогают сбежать от малейшей опасности, подыгрывая, не кидаются за них в безрассудную драку против дезертиров, не греют потом, урча, и не таскают ламмас. И ей не хотелось быть еще одним существом, за которое нужно беспокоиться — она уверена, что Котов предостаточно для этого. Трисс, пустившая подопечную практически в свободное плавание, на глазах разрывалась между долгом королевской советницы и наставницы — сидела, покусывая губы, и выглядела такой потерянной, что хотелось ее заверить, что все хорошо и она не стоит такого внимания, в конце концов, благополучие Севера явно ценнее одной болеющей девчонки. Когда Гезрас ушел, Лис только подтвердила свои мысли относительно чародейки — и попыталась убедить ее, что она может спокойно оставить ее и уйти обратно служить своему королю и помогать ему. В конце концов, там она нужнее, а здесь останется Койон. А когда комнату покинула порталом и чародейка — девушка завернулась на кровати в одеяльный комочек, закрыв глаза, и принялась переживать новую обжигающую волну дискомфорта за чужое беспокойство о ней. Тут же потекли горячие слезы — и, как по команде, открылась дверь. Лис вскочила, пытаясь задавить подступающую истерику — она смогла убедить магичку, что все в порядке, когда все просто рассыпалось в руках, и мерзкий успокаивающий ромашковый отвар уже не лез в горло и не помогал, и слезы душили все чаще, и понимания происходящего не прибавилось. В комнате давно не горели свечи, улицу за плотными шторами и окном топили вечерние, зимние синие сумерки, стылыми тенями вились по углам и полу. В обволакивающей, мерзлой темноте она чувствовала тепло продавившего перед ней матрас тела, расфокусированным от слез взглядом видела огоньки отражающих остатки слабого света зрачков. Теплые ладони крепко сжали, заставляя сидеть на месте, не двигаться, отрезая пути к отступлению. Лис опустила лицо, судорожно глотая слезы. — Лисенок, — серьезный, сосредоточенный голос — поднимается в груди горячей волной желание забиться в угол, спрятаться, не видеть, как он злится, как строго смотрит, как серьезно хмурит брови, — почему ты так часто плачешь? Что тебя расстраивает? Что случилось? Девушка прячет глаза, рассматривая свои дрожащие руки — ей стыдно и не хочется сознаваться в своей слабости, в утере контроля. Одна теплая ладонь ложится на щеку. — Посмотри на меня, лисенок. Пожалуйста. Она вздрагивает, сжимает губы, решившись, поднимает руки, касаясь ладонями висков, запутываясь пальцами в волнистых волосах. Мысли сбивчивые, судорожные, но сказать что-то вслух она физически не в состоянии. «Я… Я не понимаю, что со мной происходит, не понимаю, почему так быстро меняется настроение, почему я себя так плохо чувствую, почему у меня совсем нет сил, почему я хочу просто лежать целый день, почему не могу ничего запомнить и теряю нить разговора через пять минут. Не знаю, что происходит с моим телом, меня пугают эти изменения, потому что я их не понимаю, и я боюсь, что тебе надоест со мной возиться, потому что я не могу ничего сделать, я слишком слабая и беспомощная и ничего не понимаю. Мне просто страшно и плохо, и я сама не знаю, почему плачу, так получается, и если тебя это беспокоит, я могу просто, не знаю, уходить плакать куда-то в другое место, я не знаю, что с этим еще можно сделать» Настороженность и ростки раздражения, обвившие было ровно и неторопливо бьющееся нечеловеческое сердце, гаснут, исчезают — все заслоняет собой снова плотный, острый комок болезненно невысказанной нежности, желание спрятать от всего мира, обернуться вокруг, защитить, заботиться об этом хрупком испуганном существе, которое несмело поднимает затравленный взгляд на его лицо, ища признаки злости, раздражения и печали. Теплая ладонь, лежащая на щеке, слегка двигается, трепетно поглаживая почти горячую кожу. — Можешь сказать, что именно не так? Где болит? Или давай сейчас полежишь, подуспокоишься, и потом покажешь? Снова судорожно вздрагивают хрупкие плечи, она опускает лицо, глотая горячие слезы, вслепую падает лбом в крепкую грудь, робко обнимая. «Не уходи. Пожалуйста» Осторожные, ласковые ладони мягко скользят по спине, пересчитывая выступающие позвонки, Кот коротко целует серебряную макушку, слегка улыбаясь. — Я здесь. Можешь поспать, если хочешь. Лис неловко ерзает, сжимаясь в дрожащий комочек, притираясь щекой и плечом к теплой груди под рубашкой. — Я и так слишком много сплю. Голос тихий-тихий, заметно дрожит, но худенькие плечи уже не колотит, как в лихорадке. Ведьмак зарывается носом в пахнущие холодной лавандой, чистой водой и чем-то новым, сладковатым и терпким, будто пряные ягоды, волосы, подмечая, что девушка легко целиком умещается на нем, свернувшись калачиком. — Спи, сколько хочется. Твой организм знает, сколько ему нужно. — Мой организм, — недовольно бурчит Лис, — сходит с ума и меня за собой тащит. — Я понял, — еще один мягкий поцелуй в макушку, она ерзает, нервно вздыхая, и кладет голову виском на его ключицу, — все будет хорошо. Обязательно будет. Веришь мне, лисенок? Девушка поднимает лицо, проехавшись щекой по крепкому плечу, смотрит снизу вверх — и уже почти исчезла эта проклятая затравленность во взгляде, этот испуг, страх, что она что-то делает не так, что она расстроила, что ее сейчас оттолкнут. — Верю. Я всегда тебе верила, ты же знаешь. Голодное, грызшее горло с весны желание подмять под себя это хрупкое тело, еще раз окунуться в омут таких тихих и осторожных прикосновений, которых до нее не было никогда — будто она гладит трепетно и нежно кого-то невероятного и дорогого ее сердцу, а не ведьмака, мутанта, живого и большого — возможно, нездоровое желание целовать и вылизывать эту длинную шею и небольшую грудь, пока она не начнет тихо пищать, дрожа, и головокружительно пахнуть живым, всепоглощающим стремлением к близости — это желание медленно плавилось, трансформируясь, под смягчившимся теплым взглядом каре-зеленых глаз и тонкими прохладными пальчиками. Эту странную перемену Койон неторопливо пытался осознать и сформулировать в действия в течение нескольких часов, пока девушка тихонько сопела куда-то ему в шею, положив одну худенькую руку поперек его груди. Видно, ничего внятного все же не получилось. Лис, проснувшаяся и уже успевшая твердо подняться на ноги, немного растерянно оглянулась, находя в вечернем сумраке отблеск отражающих свет зрачков. Кот, не сводя с нее взгляда, гибко поднялся — Лис пришлось задрать голову, чтобы видеть его лицо. Мягкая, спокойная улыбка — и девушка улыбается в ответ, немного не понимая, что происходит, но все еще доверяя, доверяя так, что от этого больно колотится в ребра странная, нечеловеческая мышца. Ведьмак медленно опускает взгляд в пол — и плавно становится на одно колено. Осторожно кладет ладони на ее узковатые, почти мальчишеские худенькие бедра, мягко ведет ими вверх, почти цепляясь за выступающие крылья таза, как за уступы скал над пропастью, зарывается лицом куда-то в ткань ее тонкой рубашки там, где расходятся от грудины плавно вниз дуги хрупких ребер. Старается дышать спокойно, но проклятая мышца, гонящая по артериям кровь, сходит с ума, пытаясь сломать грудную клетку. Смотри. Смотри на меня — я сильнее тебя, я больше, я старше, я даже не человек, я могу убить тебя за два удара твоего быстрого испуганного сердечка. Я чувствую, как оно бьётся, я чувствую, как ты боишься, что ты не можешь понять, что происходит. Смотри — я сильнее, но я на коленях, а ты беспокойно касаешься моих плеч, пытаясь утешить, желая унять боль. Смотри, какую власть над собой я тебе даю. Все — и даже больше. Смотри — только тебе решать, как ты распорядишься этой властью. Я сильнее — но я добровольно встал на колени перед тобой. Что ты станешь делать? Тонкие пальцы обхватили виски — Лис попыталась приподнять тяжелую голову, чтобы заглянуть в лицо, лихорадочно гладит затылок и шею. — Что с тобой? Тебе плохо? — Все хорошо, — едва слышно шепчет оглушенный своим собственным поступком, своими мыслями и действиями Кот. И ждет, ждал бы вечность ее следующего шага — что она сделает с ним, получив в свои хрупкие холодные руки такую власть? Вечность стягивается в миг, в точку, в заскользившую между пальцев ткань — Койон не поднимает головы, но плавно отводит руки в стороны, давая полную свободу. Вечность стягивается в короткий дробный стук острых коленей о деревянный пол, размазывается по лицу и щекам прохладными, успокаивающими прикосновениями тонких пальцев — Лис неаккуратно опустилась рядом на пол, не заботясь о синяках, которые расцветут на коже от неосторожности, пыталась достучаться, мягко гладя подушечками пальцев теплую золотистую кожу, всматривалась с беспокойством, как Кот прикрыл глаза, как коротко трется щекой о ее ладонь, греет дыханием холодную кожу на запястье и будто не смеет поднять руки — положил ладони по обе стороны от себя на пол тыльной стороной. Но улыбается — слабо, будто несмело, и совсем чуть-чуть болезненно. — Что случилось? Принести тебе воды? Мы можем вернуться на… — Я люблю тебя. Сердце грохнуло так, что заложило в ушах, и провалилось куда-то на пол — Лис широко распахнутыми от удивления глазами смотрела в лицо, которое аккуратно держала в ладонях, чувствуя живое, настоящее тепло золотистой кожи, видя ответный взгляд. Звериные глаза с отражающим свет расширившимся зрачком смотрят ровно в глаза — честно, открыто, с непонятным смирением и нежностью. Кот осторожно подался вперед всем телом, упираясь ладонями в пол — звериные зрачки погасли, когда он прикрыл глаза. Лис зажмурилась, наощупь притягивая к себе тяжелую голову — кожу задел сначала теплый, короткий выдох, почти сразу за ним коснулись сухие губы. В уголок, верхнюю, нижнюю, совсем слегка прихватив — эту схему, его любимую, она помнила наизусть. Мягко, осторожно, трепетно, будто боясь спугнуть — сердце колотится в узкой клетке ребер, как сумасшедшее, ей грозит сразу и недостаток кислорода, и гипервентиляция, судя по одущениям, потому что голова закружилась нещадно, но не страшно, не пугающе — она чувствовала легкое прикосновение теплых ладоней к бокам, она верила, что ее удержат от падения. Она могла сделать десяток вещей. Могла начать испуганно трясти за плечи, могла снова начать плакать, могла отшатнуться, могла пытаться поднять прижатую к ее животу голову, пока он решался. Могла, в общем-то, что угодно — он не стал бы противиться. Могла не падать на колени рядом. Но — упала, быстро размышляя, что произошло и как помочь. Все еще сходя медленно с ума от непонятных ей изменений в ее теле — без раздумий опустилась на пол, осторожно касаясь лица, предлагая сделать что-то, что может помочь, если бы было нужно — он бы просто кивнул и получил необходимое. От этих мыслей стало так непривычно, что почти больно — особенно тому, кто привык всегда заботиться о себе сам, которого приучили к тому, что никого не будет рядом, когда понадобится. И тяжело лежавшие в горле слова вырвались сами. Лис тихо засмеялась, прислонившись лбом к его лбу. — Я тоже тебя люблю, — девушка неожиданно слегка ткнула холодной подушечкой пальца его в нос, смеясь совсем по-детски, — а еще я первая сказала! — Когда это? — Кот удивленно моргнул — погасли и вновь зажглись огоньки зрачков. Лис прижала ладони к своей груди, отняла, кротко положив их ему на грудь слева — толкнулось в пальцы нечеловеческое сердце. Близко-близко зашептала, щекоча дыханием губы. — Watashi wa anata wo aishiteimasu. Та самая фраза весной на ее языке — шепчуще-щебечущем, шуршащем ветром на лепестках, тихим-тихим, не слышным больше никому. — Так вот что ты тогда говорила, — растерянно опуская голос до шепота в ответ, все же поднимая руки, осторожно касаясь клетки тонких ребер через мягкую ткань рубашки — Лис тихо смеется, жмурясь и чуть морща носик. — А теперь я узнала, как это звучит на Всеобщем. — Как, еще раз, это будет на твоем языке? — На котором из? — хитро улыбается девушка, мягко проводя ладонями вверх, до плеч. Темнота больше не была зябкой и давящей — она зашуршала медленно, по слогам повторяемыми словами чужих языков, таких разных, но говорящих об одном и том же, согрелась осторожными прикосновениями ладоней к коже. — Je t'aime… Нет, не так, помягче, он очень похож на Старшую речь по произношению. Да, вот теперь получилось. Je t'aime. Больше не прячутся в темноте испуганно синяки и ноющая душа — разливается по комнате мягкое тепло, шуршит одеялом и голосами, тихим дыханием, когда дом заснул.

***

Ламберт медленно вдохнул и выдохнул, собираясь с силами. — Да ты на бой с бесом так не готовился, как на встречу с наставником. Айден выглядит спокойнее — привалился плечом к дереву, скучающе притаптывая ногой снег, и сплел руки на груди, из-под светлой челки рассматривая напряженного друга. Ламберт выдохнул через нос струйки тонкого пара — стоял мороз. — Ты просто не видел старика. — Ой, да брось, вряд ли он страшнее злого Гезраса. Я вообще не видел ничего страшнее злого Гезраса. Ламберт ребячески скорчил спокойному Коту рожицу — Айден весело хмыкнул, похлопал по шее своего коня. — Пойдем уже. А то так всю зиму в долине Гвеннлех и проморозимся. — Уж лучше так, — под нос бурчит самый молодой из выживших Волков, взлетая в седло. Он ненавидел просить о чем-то Весемира. Он с удовольствием сказал бы, что и самого Весемира ненавидит, но все же отдавал себе отчет в том, что это не до конца так. Без старика вся их жизнь с регулярными зимовками с братьями пошла бы прахом — им просто незачем стало бы возвращаться в крепость. Идею пригласить на зимовку друга Ламберт вынашивал уже давно и несколько раз предлагал — но Кот только отмахивался. То дела у него находились, то еще что-то, то мерзнуть в Синих Горах ему неохота. Но Волк догадывался, что Айден просто не хочет, чтобы собратья, заочно считающие Котов психами с проблемами контроля агрессии, попытались перерезать ему горло во сне. А потом пришел Койон, преспокойно перезимовавший в чужой крепости трижды и даже умудрившийся впасть там в спячку, и паранойя блондинистого Кота чуть присмирела. Дело за малым — добиться разрешения Весемира. Старый ведьмак, увидевший бывшего ученика в компании чужака, еще и со склоненной слегка упрямой головой, был немало удивлен. Еще сильнее он удивился, когда несносный, ядовитый и саркастичный Ламберт сдержанно попросил позволить его другу перезимовать с ними под его ответственность. Можно сказать, что Весемир согласился из чистого любопытства — что из этого выйдет? Но и выгонять двоих было уже некуда — за стенами снег неумолимо хоронил долину до весны, отправлять их сейчас за перевал — верная смерть. — Что же вы так поздно приехали? — поинтересовался он добродушно у высокого, гибкого ведьмака, который представился Айденом. Кот коротко оглянулся, проверяя, что Ламберт ушел из зоны слышимости, и тихо ответил: — Ламберт боялся, что вы не разрешите. Тянул до последнего, пока мороз не прижал. Весемир коротко хохотнул, узнавая своего упрямого ученика. Айден невзначай рассматривал его из-под светлой челки, падающей на глаза. Оба остались на первое время довольны увиденным.