***
Тренировки вышли на новый уровень. Лютик предпочел бы узнать об этом в устной форме, а не когда Айден подкрадывается к ним с Лис во время беседы в большом зале и нападает без предупреждения. Кривой кинжал у ее шеи встречается с прямым тонким стилетом со звоном стали о сталь. Дальше Лютик уже не улавливает происходящее — он немеет от ужаса, шарахается вбок, сбивая свою чернильницу и роняя стопку исписанного пергамента с ее переводами ее песен. Просто в какой-то момент Лис со стола пружиняще прыгает на спину светловолосому Коту и уверенно вжимает предплечье в чужое горло в удушающем захвате, обхватывая ногами чужой корпус. Мгновенно. Без искры сомнения. Дергает телом вбок — Кот, не ожидавшей такой прыти, шатается и еле успевает выставить руку, вместе с ней с грохотом падая на лавку и уже потом они раскатываются в разные стороны, подбирают ножи и потирают ушибленные места. — Хороший захват. Лис улыбается, убирая стилет в ножны. — Училась. Забавнейшая история, к слову. Лютик, все нормально, это часть тренировок. — Что, черт возьми, можно так тренировать? — барда слегка потряхивает, он пытается собрать рассыпавшийся пергамент. — Внимательность, — вместо нее отвечает Айден и преспокойно усаживается на лавку, — что за история? — О, — Лис тоже садится, спиной и локтями опирается о стол позади себя, — я уже говорила, что у меня был старший брат и четверо младших. — Большая семья, — на автомате подмечает Лютик, который слышит это впервые. — Не родные, но это неважно. Так вот, — она жестикулирует аккуратно, плавно, как всегда, — мы все хотели застать его врасплох хоть раз. Моя роль была прыгать сверху и брать в захват. Вот как сейчас. Так что это движение у меня отработано так, что один раз я перепутала и прыгнула не на того… Не знала же, что его друг перед ним в комнату войдет. Я под одеялом пряталась, мне не видно. А потом понимаю, что он как-то падает, а мальчишки почему-то молчат. Пребольно ушиблась копчиком, зажмурилась и думаю, что худовата что-то моя цель для Оды. Глаза открываю — и макушка что-то не та. Неловко получилось. А сзади Ода не знает, пугаться ему или смеяться — я Дазая в заложники взяла, он сам в шоке сидел. — А в чем проблема? Друг что, не знал, как вы развлекаетесь? — фыркнул Кот. Лис повернулась к нему корпусом, принялась загибать пальцы. — Проблем несколько. Во-первых, он псих, — ведьмак фыркает, но ее это не смущает, — во-вторых, он симпатичный псих, в-третьих — он нравился моей подружке. — А тебе? — тут же почувствовал знакомую тему Лютик. Лис повернулась уже к нему. — А мне — нет. Лютик смотрит на изящный изгиб плеч под белой рубашкой и не понимает, как у нее получается говорить так. Хлесткие, острые фразы. Ему кажется, что он на самом деле не знает, как ей помочь. Хочет, но не знает. Он помнит, что в случае женщин никогда нельзя доверять первому впечатлению. Их нельзя понять до конца, они просто другие. Но то, что сидит перед ним, уже не напоминает ему женщину. Он просто не понимает, кто это или что это. Геральт был прав, он был бабником, но не самоубийцей — Белый Волк зря оговаривался, что Лютик должен относиться к ней, как к младшей сестре. Как к женщине к ней относиться просто невозможно. Кажется, он не сможет написать ту историю любви нимфы и ведьмака. Потому что он не понимает ее. Впервые сомневается и не понимает. Он не слепой, он видит, как все ведьмаки к ней привязались, но он слишком мало ее знает, чтобы понять, почему так происходит. Тем же вечером Весемир собирает Волков и Геральт рассказывает, что Йеннифер настояла на том, чтобы они спросили Лис о ее прошлом.***
Она не знает, почему до сих пор не переломилась пополам. От того, что не чувствует ничего или чувствует слишком много. В голове пустота — или ворох мыслей, которые она изгоняет оттуда чем угодно. Как угодно. Не думать. Не вспоминать. Тренироваться до полуобморока, до содранно кожи и крови из носа, учить все, что подвернется под руку, каждую минуту чем-то заниматься, просто чтобы не думать о том, что она его не уберегла. Не поняла, не отговорила, не заметила, отпустила. И его нет. И не будет. В груди пустота, во взгляде — пустота. Лис равнодушно поочередно смотрит на ведьмаков и в конце переводит взгляд на собранного Весемира. — Расскажи нам. Все. Добровольно отдайся на суд. Да, Лис знает, что после ее слов ее могут выгнать. Ей, откровенно говоря, плевать. Ей уже на все плевать. Ей никак. «Никак» тускло блестит в сухих глазах цвета темного золота. — Хорошо. Лис встает со своего места, спокойно смотрит Весемиру в глаза. В первую зиму он просил, чтобы она смотрела в глаза, когда с ней говорят серьезно. — До десяти лет я себя плохо помню. В шесть меня украла виксена в лесу, в десять — подкинула людям и я жила на улице. Нас было достаточно, чтобы сколотить небольшую банду. — Нас? — переспрашивает старый ведьмак. — Детей. В Овцах были только дети. Никто не говорит ни слова — и она продолжает. — Да, мы могли считаться криминальной организацией, пусть это и звучит смешно. Горстка детей с оружием. Воровали и перепродавали. Потом Овец перебили, и меня подобрал Ода. Он работал наемным убийцей. За месяц до того, как нашел меня, решил уйти с этой работы. Как по-дурацки звучит. Но так и было. — Куда же? — интересуется Весемир. — Остался там же, но больше не брал заказы на людей. Стал так называемым мастером на все руки, низшее звено. Принеси-подай-привези. Помогал в мелких конфликтах, разминировал бомбы, искал информацию. Конечно, он знал, что его будут искать и найдут. Босс был недоволен и точно не собирался оставлять это просто так, а другие организации были бы рады убрать его или шантажировать, заставить уйти к ним. Шантажировать сначала мной, потом — всеми нами. Мной и мальчишками. Я была старшей, я за них отвечала. Он учил меня, как надо защищать себя и их. А учитывая, что меня никто бы не стал воспринимать как серьезную помеху — учил, как вывести нападающего из строя быстро и навсегда. Учил, куда, как и чем бить. Показал свои тайники с оружием, учил стрелять и сбрасывать хвост. Взяв к себе детей, он стал уязвим и ему нужен был кто-то, кто сможет защитить мальчишек и себя, если его попытаются нами шантажировать. — И были попытки? — спрашивает Весемир. Лис слабо кивает. Ей уже ничего не хочется. Договорить и упасть спать. Она научилась варить Белую Чайку, но по-прежнему не пила ничего из эликсиров. — Трижды. Последняя — удачная, потому что меня с мальчишками не было, а исполнители не знали, сколько именно детей должно было быть. И через неделю я попала сюда. — Что скажешь насчет осени? — Я не вижу в случившемся своей вины. Я защищала свою жизнь. Эскель отводит глаза от стола в угол. Осенью он убил одного. Гезрас — четверых. Лис — оставшихся пятерых. И она на самом деле защищала свою жизнь. — Иди, — говорит Весемир. И Лис выходит из комнаты. Не вздергивает гордо подбородок, но и не горбит плечи. Она не знает, что будет, не знает, выставят ее из Каэр Морхена за то, кем был ее брат, опекун и наставник и кем он ее вырастил, и ей, в общем-то, плевать. Нестерпимо хочется куда-то уйти, чтобы ничего не напоминало ни о чем, чтобы снова — незнакомое место, как тогда, три с половиной года назад, когда она просто раз — и оказалась в чужом мире, в чужом лесу. И она начинает просто бестолково слоняться по крепости, не зная, куда себя деть. Пока ее не окликают. Она настолько ушла в свою пустоту, что пропустила мимо острых ушей чужие шаги. — Лис. Она оборачивается и бесстрастно смотрит на Ламберта. Отвлеченно думает, было ли хоть раз, чтобы он назвал ее по имени. Вроде не было. Какая разница? — Идем. Лис идет вслед за ним, опустив взгляд, вписывается плечом в изгиб стены, шатается, но безразлично идет дальше. Шаркает и ей плевать. Она не знает, что он от нее хочет и зачем ей куда-то идти. Возможно, Волки просто решили избавиться от нее — но почему тогда послали именно его? Она не дура, она видит, когда к ней привязывается, и знает, что перед ними стоит дилемма — выбор между принципами их Школы, основой их жизни, и просто приблудной девчонкой, которая не могла позаботиться о себе и потому пыталась заботиться о всех вокруг. Друг друга они знали больше полувека. Ее — всего три года. Что значат три года для того, кто может прожить двести лет? Лис уговаривает себя двигаться дальше все время с тех пор, как узнала, что Койон мертв. Она не уберегла и больше ничем не может ему помочь. Она и себе не может помочь. Надо просто идти вперед. Ползти. Двигаться. Как угодно. Пожалуй, умирать она все еще не хочет. Они знают, что она такое. Теперь — знают. По меркам ее мира — монстр, способный без угрызений совести атаковать человека, если он атакует ее. Без сомнений. В мире, где человеческая жизнь — высшая ценность, это и есть определение монстра. Но она не маньячка и не психопатка, она никогда не атакует первой. Ее просто учили давать сдачи. Всегда. Защищать свою стаю. В комнате, куда он ее привел, темно, но измененное зрение быстро привыкает — Лис расширяет зрачки и видит несколько бутылок, стоящих у стены. Это не та комната, где Ламберт гонит самогон, она вообще пуста, пыльна, мала и заброшена. Тут тихо и темно. — Садись. Ведьмак сам опускается на пол — Лис тупо смотрит на него пару секунд и присаживается у стены напротив. Без вопросов берет бутылку, едко пахнущую спиртом и травами. — Что это? — равнодушно спрашивает она. Не яд — это ясно. Яд ее организм с трудом, но переварит. Не так, как их тела — телу нужно привыкнуть перерабатывать всякую дрянь. Потому она пока и не пьет эликсиры. Да, она может потерять сознание, ее будет полоскать, температура поднимется еще выше, может быть временный паралич или нестерпимая боль. Но она выживет. Так что травить ее смысла нет. — Мучильня. Спирт с Белой Чайкой один к одному. Ламберт внимательно на нее смотрит — горят, отражая самый слабый свет, кошачьи зрачки. Лис не хочет думать о том, как она выглядит прямо сейчас в темноте. Она до сих пор не воспринимает себя в зеркале. Настолько, что не была уверена, что у нее не вырос хвост во время Испытания Травами. Так невозможно болела спина — ей правда казалось, что хвост растет. Йеннифер, давшая ей зеркало, предложила наколдовать ей хвост, раз ей так хочется. Лис отказалась. Ей и без хвоста было, на что поудивляться. Она пожимает плечами и отпивает — горло тут же опаляет огнем. Неудивительно — спирт. Ожог слизистой. Кашляет, чувствуя, что на глаза навернулись слезы. Так вот он какой — способ заплакать. Наглотаться дыма или выпить спирт. Не так уж и сложно. Хотя после пятого глотка уже не работает — горло вообще потеряло чувствительность и, кажется, наконец-то отбило проклятый обостренный нюх. — Лис. — А? Слегка кружится голова. — Тебя правда пытались украсть? Проходит какое-то время прежде, чем она осознает вопрос до конца. Смотрит на чужое лицо, на три вертикальных шрама на виске. Если ее выгонят, она больше не сможет провожать его и убеждать, что она будет ждать. Никого из них не сможет провожать. — Да, — она вспоминает, глядя на низкий каменный потолок, — шесть раз в общей сумме. Два раза там и четыре — здесь. — Ты говорила, что там было три попытки. Кажется, она слегка улыбается. — Один раз — не крали. Просто вломились к нам. Лис не знает, хочет ли она продолжать, и решает, что хочет. Отпивает еще раз — горло уже не жжет, а говорит так легче. — Мальчишек отволокли в другую комнату. Отволок, точнее, самонадеянный идиот был один. Не уложилось у него в голове, что соплячка, которая выглядит на десять лет, может влезть на кухонный стол, примыкающий к двери, приложить его сковородой так, что он потеряет сознание, и связать, перерезав связки. — Отчего не горло? — неожиданно хмыкнул ведьмак, тоже отпивая. — А как он расскажет, кто его послал, с перерезанным горлом? Мне труп не нужен на кухне. Помереть ему помогут в специальных комнатах в Мафии. По-моему, лично Дазай помог. Который Смерть в черном по пророчеству Цири. — Достаточно продуманно для соплячки. — Я умная соплячка. — И скромная, — снова отпивает из своей бутылки Ламберт. — И, видимо, красивая, учитывая, что меня и в своем мире дважды пытались продать в бордель, и в вашем — один раз. Ведьмак внимательно на нее смотрит. Длинные ноги, легкость и гибкость, ненормальная, нечеловеческая — будто в ней нет костей. Он видел, что они на тренировках вытворяли с Котами. Женской плавности нет, везде — острые углы: в непринужденном развороте худых плеч, в узковатых бедрах, в чертах лица. Нет ее и в перемотанных бинтами изящных кистях, и в почти зажившей царапине от меча на плече под рубашкой. Дикость. Она в девятнадцать выглядит едва на пятнадцать, когда ее привез Геральт, была похожа на запуганную десятилетку. Какой уебок решит, что отволочь ее обслуживать мужчин — хорошая идея? С Койоном прошлой зимой все было ясно — по лицам было видно, что оба по уши втрескались и буквально не отлипали друг от друга, это совсем другое. Молодой Кот ни за что не сделал бы ей больно. Как и любой из них. Как она вообще может так спокойно вести себя в крепости, полной мужчин, будучи стопроцентно уязвимой перед ними? Доверие. Это — самое странное, что для них делали, но самое греющее. Доверяли. — Это осенью? — Ага. Молчание. Лис бултыхает остатки на дне — ей протягивают вторую бутылку. — Не мерзнешь? Девушка изгибает бровь, выдергивая пробку. — Нет. Странный вопрос для без пяти минут отступницы, не находишь? Ламберт иронично фыркает. — Старик тебя не выгонит. Он еще не до конца ебанулся. — А как же все принципы, все вот это вот? — алкоголь определенно мешает ей сформулировать вопрос — ведьмак фыркает и слегка пинает ее в голень. — Какие нахуй принципы, Лисица? Ты защищала свою жизнь. К тебе нет вопросов. Защита и месть — не входят в запрет. Он перевозбудился от новости, что у него под носом жила ученица наемного убийцы, которая легче легкого нашла общий язык с этим рыжим конченым и не лезет на стенку после того, как приложила пятерых. Вот и начал тебя трясти. — Я б тоже перевозбудилась от этой новости, знаешь ли. Сомнительное соседство. И почему вдруг конченый-то? — стало ей обидно за Гезраса. — А что он, нормальный по-твоему? — Он смог переубедить Трисс в том, что я — виксена, зная меня полчаса. — При том, что по факту ты реально была виксеной. А значит, пиздеть он умеет очень убедительно. Лис не хочется об этом думать. Она всю жизнь убеждала себя, что она — человек. Она просто не понимала, как может быть по-другому. А теперь это по-другому смотрит на нее из зеркала который день. И она просто не видит в этом ком-то себя. — Видимо. Снова повисает молчание. Голова кружится все сильнее, оседает во рту горький привкус. В комнате темно, напротив нее сидит тот, кто показал ей в ее первый день местные звезды. Кто не отходил от нее, пока она не пришла в себя. И она не знает, как себя вести — потому молчит. — Ламберт. — А? — Почему ты здесь со мной сидишь? Кажется, ведьмак едва не подавился тем, что пытался пить. Прокашлялся. — Потому что они, блять, не видят, что тебе и без их нотаций и выволочек хуево, и я походу единственный, кто это замечает? Лис не хочет спрашивать, почему он это замечает. Она просто вздыхает и переползает к противоположной стене, почти падает на чужой бок, чувствуя, как на плечи приземляющей тяжестью ложится теплая рука. Снова отпивает. — У меня была сестра, — неожиданно начинает говорить Ламберт, — и я точно знаю, как не должны выглядеть глаза детей и женщин. Я не знаю, как должны на самом деле, но точно не так. И, как эгоистичная сволочь, не хочу смотреть на то, что мне не нравится. Лис хмыкает и отпивает снова. Кажется, сидеть ровно без опоры под боком она уже не смогла бы, так что пересела вовремя. — Я тоже эгоистичная сволочь. — Пизди больше, — рука, лежащая через плечи, хлопает пару раз по ее руке, — так и не научилась врать за эти годы. Ты — эгоистичная? Ты сдохнешь, но сделаешь так, чтобы никто не беспокоился. — Я серьезно, — она пытается жестикулировать, но рука движется криво, — Йеннифер не сказала Геральту, что я жуткая манипуляторша? — Ламберт бурчит, что ему похуй, что там навешала на уши Геральту его ведьма, но Лис это не останавливает, — может, мне нравится знать, что для кого-то я — единственная. Вот такая вот неповторимая. Про ее манипулятивную природу школьный психолог очень любил затирать Одасаку. Мол, девочка она умная, но подсознательно в ровесниках ищет конфликт, потому как асоциальна и малость не дружит с головой, и толкает их на это. Как будто парень, проспоривший дружкам, что сможет шлепнуть ее по заднице, не виноват в этом и нос она ему сломала ни за что. Или несчастные девочки, которые пытались подпалить ей волосы, потому что завидовали, что она хоть и полукровка, но симпатичная, не виноваты и она их, видимо, спровоцировала. Интересно, чем. Игнорированием недоброжелательного окружения? Не хотелось уходить отсюда. Тут к ней относились, как к своей. И она была благодарна. И помогала, как могла. — Какая разница, что тобой движет? Ты для нашей отмороженной шайки сделала больше, чем кто-либо еще. И если после этого Весемир тебя выставит, то я не вижу смысла возвращаться к поехавшему старику и этим идиотам, — ведьмак делает паузу, чтобы промочить горло, — хоть они мне и братья. — Ты знаешь их дольше, чем меня. — Никто из них меня не ждал. — Это неправда, — Лис пытается ворочаться, чтобы посмотреть ему в глаза, но тяжелая рука прижимает ее к стене и к боку, — ждали. Ты им дорог. Просто они почему-то об этом не говорят. — Если они решили засунуть язык себе в жопу и молчать — это их выбор. Ты — мелкая пиздючка, и почему-то решаешься говорит то, что они говорят только в хламину пьяными и то не всегда. — Потому и решаюсь, что мелкая. Все надо говорить словами через рот. — Не все можно сказать словами через рот. И не всегда это надо. Снова повисает молчание, но не тяжелое и давящее. Лис слышит шаги наверху и слышит, как неторопливо бьется чужое сердце. — А все-таки как ты умудрилась Котам в душу пролезть? Лис смешливо морщит нос. — Так же, как и вам. Слезами и немного действиями. Вообще сначала его правда попросил Койон, но потом… потом он, думаю, сам. В этом моя природа, — слова идут неожиданно легко, пусть кружится голова и уже слегка плывет в глазах, — так устроена психика, что мы чувствуем симпатию к тому, кто ведет себя похоже на нас. А это — суть Зеркал. Я копирую то, что вижу. Это считывается подсознательно и… — Не еби мне башку, она без того трещит. Не знаю, выгонит тебя старик или нет, но Котам ты крепко под шкуру пролезла. Всем троим. А Коты своих не бросают. Хотя Волки тоже, — он уже явно теряет мысль, понимает это и встряхивает головой, пытаясь убрать упавшую на глаза темную прямую прядь, — похуй. Я не верю, что он ебанулся, хотя иногда он доказывает обратное. И не хочу об этом думать. А бард, видать, вообще не догоняет, где он и с кем. — Мне кажется, он сам это понял. Становится чуть спокойнее.