Летарги́я (др.-греч. λήθη — «забвение», и ἀργία — «бездействие») — болезненное состояние, характеризующееся медлительностью, вялостью, усталостью. От комы отличается тем, что организм больного поддерживает жизненные функции органов и не находится под угрозой смерти. Человек находится в состоянии замедленного метаболизма, где все физиологические и биохимические процессы замедляются, при этом затраты на энергию для осуществления этих процессов становятся минимальными.
Когда-то, в прошлой жизни, я еще понимал, что именно имел в виду Дамблдор, говоря «Не жалей умерших. Жалей живых, и в особенности тех, кто живет без любви», но сейчас мне гораздо ближе та часть, где предлагается жалеть тех, кто выжил. Любви-то мне хватает с головой — я сыт ею, она выступает редкими слезами из моих глаз и кровью из искусанных губ, а самое отвратительное — чувствовать, как эта любовь из меня вытекает, когда все заканчивается. Думаю, Дамблдор подразумевал что-то другое, но я не успел его об этом спросить. Впрочем, иногда мне кажется, что он и вовсе мне просто приснился — мой мудрый старый наставник, как мог, ограждающий меня от тягот доли Избранного, пока не кончилось его собственное время. Мне нравится мысль, что его никогда и не существовало — тогда я не смог бы его разочаровать. Не смог бы разочаровать всех, кто на меня надеялся и кто в меня верил. Хорошо, что я никогда не увижу, как в их глазах угасала надежда, как они гибли в бою и заключении, как страдали, пока я с комфортом проводил время в своем наркотическом полусне. Он говорит, что у меня всегда был выбор, но я, каждый раз приходя в себя, малодушно убегал обратно. — …как и любой разумный человек, Гарри Поттер, ты заботишься, прежде всего, о своей шкуре — могу ли я тебя осуждать? — мой ночной кошмар, нависая, ощерился острыми клыками в насмешливой ухмылке. — Думаешь начать жрать себя заживо за то, что недостаточно настрадался? Полно, у тебя, в отличие от твоих друзей, все еще впереди. Мой любвеобильный осколок об этом позаботится. Я полулежал, опираясь на его острые, ничуть не смягченные тонкой мантией колени — в какой-то момент окончательно перестал сопротивляться змеиной жажде Палочника греться своей ледяной плотью о тепло моей, человеческой. Когда он доволен, то меня не мучают кошмары, а сны — единственное место, где я еще в состоянии полноценно пользоваться собственным телом. — Как мне его остановить? — в очередном приступе отчаяния спросил я, но он только помотал головой. — У кого ты спрашиваешь, Гарри? Я не на твоей стороне, мальчишка, ты жестоко ошибаешься, если думаешь иначе. — Ты не раз помогал мне, — я упрямо напомнил неудобную правду. — Даже он знает, что ты предан не ему. — Но и не тебе, — бросил Палочник. — Ты — мой сосуд, мы делим тело больше двух десятков лет — разумеется, я пекусь о твоей сохранности. И кристально ясно, что особо теплых чувств к больному ублюдку, который считает себя Темным Лордом, я не испытываю. Он превратил себя в посмешище, сначала гоняясь за ребенком из пророчества, а потом позволив чувствам к нему же сделать себя сентиментальным идиотом. — А ты, разумеется, просто убил бы меня? — мне стало любопытно. Он с удивлением посмотрел на меня своими пугающими красными глазами. — Убил? Нет, мой дорогой, к чему? Ты занял бы полагающееся тебе место — у моего трона. Просто я бы все понял куда раньше и забрал тебя себе до того, как ты станешь слишком своенравным и упертым. — Если бы мне выдался второй шанс — я бы убил тебя, — с горечью ответил я. — На этот раз бы смог. — Возможно, это было бы куда лучшим вариантом, — равнодушно ответил он. — Но никому из нас не суждено было победить. И ты можешь либо продолжать ныть, либо извлечь уже какую-то выгоду из своего положения, — он нежно очертил овал моего лица длинными изломанными в суставах пальцами. — В конце-концов, как бы то ни было, ты жив и таковым останешься на еще очень долгий срок, в этом можешь не сомневаться.***
Я и не сомневался. Не после того, как Волдеморт дал мне, слепому и беспамятному, волшебную палочку и шепнул на ухо, что следует сделать, а я, как кретин, радовался новой игре. Я даже не знаю — кого убил тогда, как выглядит мой хоркрукс и где он хранится, помню только как выл от боли в разорванной душе, а он обнимал меня и утешал, обещая, что скоро станет легче. Он-то точно знает, столько раз через это проходил. Конечно, я все равно попытался, как только узнал, что Волдеморт, уповая на мою слепоту, иногда ленится поддерживать облик красавчика-Тома. Тот, что внутри, медленно восстанавливал мне зрение, а тому, что снаружи, захотелось почувствовать меня своей настоящей кожей… Этот новый Пожиратель, Янус, чуть не свихнулся от без малого пяти минут Круциатуса. Палочник вырубил меня как только я попытался перерезать себе горло — и я несколько дней с ним не разговаривал, пока окончательно не устал жить в кошмаре не только наяву, но и во снах. Волдеморт переходил от угроз к мольбам и обратно, чуть ли не в ногах валяясь, а потом угрожая всеми известными человечеству пытками, требуя сам не понимая чего, а я не понимал тем более — не той кашей вместо разума, в которой пребывал первые дни после последнего возвращения памяти. Когда я проснулся однажды и увидел перед собой безумную улыбку Волдеморта на красивом лице Тома, то сразу понял — ему в голову пришла очередная великолепная идея, как стереть мой разум в порошок. Но на этот раз он удивил даже меня. — Я решил, что мне не так уж сильно дорога твоя взаимность, радость. — Д-допустим, — с трудом сказал я, с холодком в груди осознавая, что совершенно не могу пошевелиться, не ощущая ни рук, ни ног. Стены крошечной незнакомой комнаты, без окон — и ни единого предмета мебели кроме кровати, казалось, сжимались вокруг меня. Одежды на мне, судя по всему, тоже не было. — Тогда чего ты от меня хочешь? — Больше ничего, — успокаивающе уверил он, нежно разглядывая меня из-под вьющейся пряди челки. — Мне надоело видеть, во что ты превращаешь все мои попытки сделать тебя счастливым. Теперь ты будешь именно тем, чем являешься — хоркруксом, вместилищем части моей души. Оживающим только тогда, когда наступит моя на то воля. Ты больше не увидишь ни единой души, кроме меня и не услышишь ни единого звука, кроме звука моего голоса. Время развлечений кончилось. Мне стало страшно. В том числе и от того, что я был не уверен, что еще способен на это чувство. — Твоих развлечений? — не удержался я. — Наскучило играть в героя-любовника? — О, — удивленно сказал он. — От этой части наших отношений я и не собирался отказываться, любимый. Я возьму все, что ты еще в состоянии мне дать. Но не теперь, тебе требуется немного отдыха. И он ушел, оставив меня в абсолютной темноте и тишине, прерываемой только звуками собственного лихорадочного сердцебиения.***
Когда Дурсли запирали меня в чулане под лестницей, то самым неприятным было терпеть голод, жажду или желание справить естественные надобности — впрочем, тетя Петунья была слишком брезглива, чтобы довести дело до греха, поэтому заключение обычно не длилось больше, чем был способен вытерпеть ребенок. По ощущениям, прошло уже достаточно много часов, чтобы я захотел пить или в туалет, но мое тело ощущалось чем-то пустым и нереальным, будто и вовсе лишенным всех физических потребностей. Скорее всего, так и было, вряд ли Волдеморт хотел уморить свой хоркрукс голодом или держать его на обгаженных простынях. Я привык к темноте замкнутых пространств, но не к такой абсолютной тишине. Обычно даже ночью в доме Дурслей постоянно были слышны те или иные звуки — скребущаяся за плинтусом мышь или шарканье вставшего в туалет дядюшки. Здесь же тишина буквально оглушала, заставляя меня тревожиться — уж не оглох ли я вовсе. Я считал вслух, чтобы хоть немного эту тишину разрушить и иметь хоть какое-то представление о ходе времени, но раз за разом сбивался, напуганный звуком собственного голоса. Иногда я будто засыпал — без снов и малейшего ощущения отдыха после. Не знаю, сколько прошло времени до того, как глаза обожгло внезапным светом, а барабанные перепонки — звуками шагов. — Сколько… сколько прошло? — спросил я, но он не удостоил меня ответом. Волдеморт был в обличие Тома, но сейчас он мало походил на моего привлекательного «бойфренда». Под отливающими алым глазами залегли глубокие черные тени, на нездорово-бледном лице выделялись заострившиеся скулы, на лбу лихорадочная испарина. Против воли сердце слегка сжалось. Не так просто забыть, что любил это лицо, пусть даже и само оно, и любовь к нему были просто иллюзией. Каждая черточка была исцелована мной, обласкана, сохранена в неверной памяти. Я не могу представить, чтобы он мог придумать что-то более жестокое, чем это — заставить себя полюбить. Он подошел молча, кончиками пальцев касаясь моей обнаженной ноги, и я почему-то почувствовал это прикосновение, несмотря на то, что не могу и ступней пошевелить. Я догадываюсь, что он собирается сделать, но не верю до конца — настолько неестественным и больным это представляется. Я не чувствую себя живым человеком, больше нет. — Мордред, Том, у тебя и на трупы встает? — не удержался я, зная, что наверняка получу Силенцио или пощечину — хоть что-то, чтобы понять, что я действительно еще в сознании. Еще существую. Волдеморт даже не посмотрел в мою сторону, продолжая бездумно прикасаться — в этих движениях было столько обезличивающей бережности, будто он протирал пыль на любимом артефакте. Я невольно представил, как он берет в руки чашу Хаффлпафф — заботливо полирует ее до блеска, любуется пару минут и кладет обратно в надежный сундук, от людских глаз подальше. Потом скупым движением раздвинул мне ноги и лег сверху, приспуская штаны. Чуть приподнял мои бедра вверх и вошел. Я не почувствовал особой боли — за эти годы моя половая жизнь, видимо, была слишком регулярной, да и его член ощущался достаточно скользким для легкого проникновения. Он двигался абсолютно механически, размеренно и плавно, оперевшись руками по обе стороны от моего лица, как будто желая, чтобы между нами было как можно меньше точек соприкосновения. Ничего не выражающий взгляд направлен вперед, скучающее выражение лица — не секс, а необходимая, хоть и не особо приятная процедура. Я закрыл глаза и попытался представить себя где-то совершенно в другом месте, но мне стало жутко, что когда я их открою, то снова увижу только темноту. Он кончил почти беззвучно, только легкая дрожь напряжения пробежала по телу. Встал и взмахом палочки очистил нас обоих. Оставил целомудренный поцелуй на моем лбу и ушел, не сказав ни слова. Свет погас. Я остался наедине с самим собой — еще более раздавленным и сломанным, чем когда-либо до этого.***
— Бедный, использованный малыш, — насмешливо сказал Палочник. — Это было весьма… эгоистично с его стороны, не находишь? Я обнаружил себя на холодной каменной плите, в давно знакомой реальности, которую мы делили с осколком души Волдеморта. Он полулежал, с любопытством меня рассматривая. — Я бы не удивился, если бы эта мразь под конец расплакалась, — продолжил он. — Мне стыдно, что за пару десятков лет я стал таким… жалким. Ну же, Гарри, хоть ты меня не разочаруй. — Что ты от меня хочешь? — глухо спросил я. — От меня ничего не осталось. Я уже даже не человек. — Ты куда больше человек, чем он или я, и в этом, собственно, твоя беда, — хохотнул монстр. — Но с чего такой траур, радость? Неужели уже успел отвыкнуть от секса? — Это был не секс, а очередное изнасилование. И самое мерзкое из тех, что я помню, — видимо, я был совсем не в себе, чтобы начать жаловаться Палочнику. — Он просто… — Просто воспользовался тобой по назначению и положил обратно на полку, где тебе и подобает быть, как драгоценному хоркруксу, — продолжил он за меня. — Это гораздо проще, чем снова опаивать тебя зельями, изображать из себя невесть кого и завоевывать твое мятежное сердечко, Гарри. — Так теперь будет всегда, — я не спрашивал, а утверждал. Он покачал головой: — Он не станет долго себя наказывать и мучить. — Наказывать и мучить себя? — я почти сорвался на крик, но он приложил к моим губам длинный ледяной палец и поморщился. — Не люблю, когда ты кричишь. Видишь ли, Гарри, я восхищен, но тебе удалось почти невозможное — заставить лорда Волдеморта страдать.***
Я проснулся от ощущения приятной, теплой тяжести на своей груди, знакомого аромата с нотками мускуса, металла и озона — как после грозы, шелковистые кудри слегка щекотали кожу, разлетаясь от мерного дыхания спавшего Тома, свернувшегося вокруг меня змеиными кольцами. Под потолком парил небольшой светящийся шар, словно грозовая молния, отбрасывая актинический свет на бледные, сухие губы и запавшие глаза, обрамленные густыми черными ресницами. В целом, лорд Волдеморт выглядел откровенно нездорово, по поводу чего я не мог не испытывать некую темную радость, доминирующей же эмоцией было недоумение. Я попробовал позвать его, синие глаза на момент приоткрылись, чтобы тут же закрыться вновь, объятия вокруг меня стали крепче. Я вяло размышлял. Разбудить его — почти наверняка означало очередное изнасилование, но зато сразу после этого он уйдет. Оставить так — может, мне повезет, и когда он проснется, то времени на меня не останется среди всяких темнолордовских дел. А пока у меня есть хотя бы немного времени при свете и с живым человеком рядом — хоть даже спящим Волдемортом. Без зрения-то я вполне привык обходиться, но недооценивал, насколько сводит с ума отсутствие таких простых вещей как запахи, вкусы, прикосновения, звуки. А может, я уже сошел с ума, и Том — всего лишь иллюзия, но в таком случае и мое сумасшествие слишком жестоко к своему обладателю.***
_____________________________________________________________
***
В глубине души (ха, того, что от нее осталось) я понимаю, что не люблю Гарри Поттера. Лорд Волдеморт не способен на любовь, это не пустая бравада. Я видел любовь — в глазах заслоняющей собой сына Лили Поттер, в ненависти девчонки Уизли, бросившейся на меня с Авадой, когда я объявил всем, что их драгоценный Избранный мертв — он и был почти что мертв в тот момент, надежно погруженный в стазис до окончательной моей победы в битве за Хогвартс. Ее убила Нагайна, а Нагайну — юный наследник Лонгботтомов. Я вспомнил потом, как выбирал между ним и Гарри Поттером, когда услышал про пророчество. Интересно, что было бы, выбери я тогда его, а не Поттера. У Гарри была бы совсем другая жизнь, без осколка моей души внутри и без моей сумасшедшей страсти, разрывающей его на куски. Если бы я любил его, я бы желал ему никогда не встретить себя на своем пути. Если бы я любил его, он был бы уже мертв — и свободен. Но та неутолимая жажда, которую я испытываю, думая о нем, не имеет ничего общего с любовью. Я так и не нашел способа достать свой последний хоркрукс, не повредив мальчишку. Судя по всему, Дамблдор считал, что единственный способ — убить его, но нет никаких гарантий, что Поттер не умрет вместе с осколком души, который всеми силами цепляется за жизнь — в очередной раз не дал своему сосуду покончить с собой. Впрочем, теперь и у Гарри есть свой хоркрукс и он всегда при мне, зашит глубоко под кожу. Я устал. Я дал ему больше, чем следовало бы — и не получил в ответ ничего, кроме ненависти. Я перекроил под себя половину Европы, но не могу справиться с одним упрямым мальчишкой. Я унижался перед ним, как никогда и ни перед кем, умоляя о мире между нами, но слышал в ответ только: «Лучше убей меня». Хочет быть мертвым? Сейчас он почти что мертв. Счастливый, довольный хоркрукс это, конечно, гораздо приятнее, но сойдет и так. Наш секс теперь отвратителен даже для меня, но он сам сделал все, чтобы его жизнь была похожа на кошмар. Чтобы наша жизнь была похожа на кошмар. Когда я смотрю в его практически безумные глаза, я думаю о том, что, возможно, мне стоило бы убить и его и себя. Это было бы милосердно. Это был бы акт любви. Но я не способен на любовь, поэтому когда меня скручивает от боли от тоски по нему, я щедро делюсь этой болью с ним самим, возвращая сторицей. Мой сильный, стойкий мальчик становится похож на манекен из магловских магазинов. Пустые глаза смотрят в темноту, когда я прихожу к нему и просто ложусь рядом, слушая его сердцебиение, чтобы просто убедиться в том, что он еще жив. Так тянется день за днем. Иногда он даже не осознает мое присутствие. Однажды он едва слышно шепчет, мне приходится наклониться совсем низко, чтобы услышать хриплое «Да». Нет нужды переспрашивать, чтобы понять, о чем он. Если бы я умел чувствовать счастье, это был бы самый счастливый день в моей жизни. Я нежно поцеловал его и ушел, провожаемый беспокойным взглядом. Вскоре вернулся, с заранее приготовленным зельем-антидотом. — Выпей это, — сказал я, осторожно поднося склянку к губам моего мальчика. — Условия обсудим позже. Его взгляд обжег меня ненавистью не хуже, чем Авадой, но он послушно выпил жидкость, слегка поморщившись. — Подействует очень быстро, — объяснил я, наблюдая, как он прислушивается к ощущениям. На его лбу выступили вены от напряжения, но лишь рука слегка дернулась, да и только. — Не работает, — в отчаянии прошептал он — голос еще не восстановился от долгого молчания. — Почему? Что ты хочешь? Что мне еще сделать? — Ты долгое время провел без движения, — мягко объяснил я. — Двигательные функции будут восстанавливаться несколько дней. Я позабочусь о тебе, радость. По его лицу пробежала судорога, но он удержался от ответа. Умница. У нас все будет хорошо.