Шей

Народ гудел. Слабо мерцал в ночи полупрозрачный противозвуковой барьер. Чуть ранее он вообще был одной сплошной вспышкой, поскольку новоприбывшие проходили сквозь него толпами. Он работал в обе стороны, поэтому было очень странно не слышать далёкого гомона из сердца деревни и природный шум леса. Из-за этого создавалась какая-то фальшивая, неуютная атмосфера, которая, впрочем, как ничто иное подходила сегодняшнему сборищу. Хана зверем смотрела на всех из-под навеса беседки и нервно гнула пальцы. В середине двора развели огонь. В этот раз он горел просто, без изысков — никаких трав, никаких тайных смыслов. Зато принесли еду, по позиции от каждой семьи. Благоухала пряностями и говяжья туша, притащенная лично Цумэ, как щедрый жест предводителя клана. После решения всех вопросов все они сядут вместе и приготовят принесённое во имя одного конкретного посыла — каков бы ни был итог обсуждения, каждый присутствующий останется друг другу семьёй. Между многообразия человеческих лиц виднелись и звериные морды. В диалоге участвовали все клановые без исключения, в том числе и чакрозвери. Но на особой авторитетностью и правом голоса отличались чистокровные волки. Без их принципиального участия и вовсе не было бы понятия «никен» — пресловутой собаки-гибрида, сочетающей в себе кровь обычных породистых псов и наделенных колоссальным умом и чакрой их лесных предков. Отношение к ним было соответствующее, уважительное — если мнение собачьего напарника в обязательном порядке сопрягалось с голосом его хозяина, то любая волчья семья имела полную автономию в своём волеизъявлении в независимости от того, у кого из людей она проживала в клане. Поэтому взрослые разумные животные могли влиять на внутреннюю политику. Ёру была одной из тех, кто имела это право — она была достаточно взрослой, чтобы не зависеть во всём и вся от своих родителей и говорить только лишь от себя за неимением пока что своей собственной стаи. — Что вы тянете, вашу ж дивизию! Все собрались! — истерично выкрикнули откуда-то с галёрки. Цумэ не упустила возможность сразу же рявкнуть в ту сторону, заставляя пригнуться от её ки всех рядом с ней сидящих. Демонстративно медленно она поднялась, лениво и показательно — и пристально посмотрела туда, откуда пришёл возглас. У многих сдавали нервы, но это не повод тявкать на главу, которая явно не чайную церемонию проводила, а тщательно готовилась к предстоящему действу, потому что кроме вопроса по Учихе будет ещё разобрано сотня дополнительных, касающихся бюрократии. Хана аж ощерилась от этого флешбека. Маленькие бунтари, более не смея точить взглядом предводительницу, злостно начали пялиться уже на её дочь и продолжали делать это до сих пор, и от их навязчивого внимания чесались лопатки — эти самые товарищи, не одарённые тактичностью, обретались где-то сзади. Всё это было не очень удобно, потому что хотелось зыркнуть в обратку, но сидеть с головой на сто восемьдесят градусов было делом неуважительным, поэтому Инузуке приходилось молча терпеть. Если бы все расположились на одной стороне, играть в гляделки было бы сподручнее, но народ собрался по старинке, в кружок возле костра. Лучше б среди остальных бы села, ей-богу. Но мать была другого мнения. Как глава клана, она была в центре, возле огня, и не переминула указать дочери, кем та является, велев расположиться рядом как преемнице и главному доверенному лицу. И уже полчаса нудила о том и сём, касающемся финансирования и бумажной волокиты, устроила разбор полётов миссий, законченных за последние три месяца. Хана уже получила свою порцию критики, и теперь ей приходилось отчаянно давить сонливость и сдерживать зевки, потому что показать свою вторую сторону — эмоциональную — она уже и так успела довольно сильно, и получилось сие слегка некультурно. Недовольство и псих быстро переродились в скуку и откровенную лень, и сознание не придумало ничего лучше, как отключить связь с реальностью посредством забытья. Совсем не добавляли бодрости и уставшие после миссии и долгого похода Хаимару. Серыми тряпочками они бессовестно развалились где-то под лавками беседки, и от них слышалось довольное сонное сопение. Хотелось лезть на стену. Но Хана понимала, почему всё идёт именно таким чередом. Все эти вещи, которые кажутся незначительными только с первого взгляда, несомненно важны и должны обсуждаться, и лучшего для них момента, как большое собрание, нет. Но на них со спокойной совестью потом забили, если б мать сразу перешла к самому сладкому — к вопросу об Учихе — обуянные эмоциями после дебатов соклановцы просто послали бы любой намёк на бумажки в пешее эротическое. Но кажется, с этим делом только что закончили, потому что в воздухе почувствовалось возбуждение. — А теперь к самому главному! — несколько молодых людей аж вскочили с места. Среди старших тоже наметилось шевеление. И начался ад. Если весь предыдущий час можно было описать как горькое болото патоки, в котором будто вяз сам мозг, то грянувший гомон — это то, что получилось при её кипении. Цумэ ошалевши смотрела на быстро разгорающийся скандал и не могла определиться, на кого рявкнуть первым — люди вокруг неё натуральным образом озверели! — Заткнитесь! — визжали две двоюродные сестры Ханы, мнение которых до этой секунды для самой Инузуки были загадкой. — Ценнейший кадр хотите из клана сбыть! Много ли по улице теперь Учих ходит?! — Вот когда явится его браток и твоей мамке башку откусит, ты по другому запоёшь! — один из старейшин с мазохистским удовольствием вступил с ними в ругань. — Каким образом? А вы точно за нашу маму боитесь, или всё же за своё причинное место? Ах да, вижу, что его у вас и так нет — ни прыти, ни смелости не осталось, хрыч старый! И это были только лишь цветочки! Эта маленькая витиеватая перебранка, в которой слились в один коктейль забористые оскорбления и словесный этикет для старшего поколения, была тем ещё произведением искусства и образца сочетания несочетаемого. Но уж точно не одной-единственной — со всех сторон летели перлы от участников в количестве гораздо больше трёх. Пёр трёхэтажный мат. Началась потасовка среди собак. Мать, которая, судя по глубокому вдоху, хотела уже прекратить балаган одним мощным рыком, кинулась в сторону дерущихся — разнимать. Это сто процентов закончится рукоприкладством к их хозяевам, ведь сие было максимально отвратительно — подсылать животное, чтобы сделать гадость оппоненту, а самому сидеть сложа ручки, мол, я не при делах. За такое никто предводительницу и не осудит, не уличит в превышении своих главенствующих полномочий. Недалеко от Ханы вспыхнул ещё один звериный мордобой, народ как будто бы не замечал, что совсем рядом другой криминальной кодле уже всыпают по самые шары. Младшая Инузука не заставила себя долго ждать и тоже ринулась раздавать лещи самым неуёмным, сама зверея от всей абсурдности ситуации. Спасибо волкам, они пока ещё не лезли в драку, но зубы щерили уже страшно и вздыбливали шерсть на холке не хуже кошек. И спасибо Хаимару, которые не полезли следом за Ханой наводить порядок, они бы только создали новый виток скандала. Это одна из причин, почему куноичи так не хотела появляться на совете — такая срань происходила на каждом втором собрании. Народ ехал крышей, ведь он обычно был заключён в жёсткие рамки, препятствующие бесконтрольному рукоприкладству в клане. Собиралось неимоверное количество человек, в обществе которого уже хотелось психовать только из-за того, что на квадратный метр площади живых существ было слишком много, все толкались, пихались и тихо ненавидели необходимую словесную тягомотину. Все самые неспокойные личности пользовались этим всем, чтобы найти повод почесать кулаки, ведь в большой компании сложно найти начинателя конфликта. Всем влетит в конце одинаково, в отличие от обычных дней, когда разбирательству, кто прав, а кто виноват, посвящается больше времени и сил. Раздирая руки в кровь о собачьи зубы, Хана наконец прорвалась в самый центр беснующейся своры к одному из пострадавших. Раскидав всех в разные стороны, она мигом закончила перебранку, смачно съездив зарядом чакры по всем участникам. Перешагивая через поверженные шерстяные тела, куноичи поимела очень сильное желание тем же самым приёмом выбить зубы всем тем, кто кинулся к своим животным на помощь только сейчас — когда третья сторона вмешалась. В такие минуты Инузука люто ненавидела свой клан и понимала всех в деревне, кто называл её семью дикарями. Очередное разочарование мерзкой, липкой субстанцией растеклось внутри и начало застывать словно цемент, будто бы распирая грудную клетку изнутри. К этому прибавилось отчаяние, которое начало развиваться совсем в другую сторону, нежели предполагалось изначально. Оно должно было заставить остановиться, пресечь поток других эмоций и в конце концов переродиться в привычную упёртость и силу, которая задушит негатив в душе и повернёт моральные ресурсы не в сторону пустой злости, а вдумчивой мысли: как выгоднее разрулить образовавшуюся ситуацию? Но вместо этого сие чувство смачно ударило по нервам кривой вольтовой дугой и заставило вскипеть кровь сильнее, чем раньше. — А я всё ещё считаю, что красноглазышу надо просто башку отрезать, и дело с концом! — долетело до Ханы откуда-то сбоку. — И никаких проблем в стиле «куда пристроить», если выгнать! — Это я тебе шею разорву и сердце вырежу! — лютое бешенство затопило голову молодой Инузуки. Голос скатился на рык, вырвалось наружу мощное ки, совсем как у её матери недавно. Народ рядом резко заткнулся, некоторые аж присели. И вот уже по всему двору гомон задушенно смолкал. Хана оскалилась и укусила себя за губу, пустив кровь. И прикрыла глаза. Почти что единственный раз в своей жизни она поддалась таким эмоциям и тут же наломала дров. Из скопления людей вышел рослый чуунин. Взгляд его был неповторимый — бешеный, но в тоже время не лишённый удовольствия и торжества. Это был Арабай, один из соклановцев, который в своё время первее всех высказались против Учихи. Его родители громче остальных за этот неспокойный месяц отстаивали свою позицию. Эта семья, можно сказать, была главным голосом противоборствующей партии — все доводы и мнения от схожих взглядами собирали и систематизировали именно они, создавая на их основе грамотные лозунги. — Что ты сказала, Хана-чан? — он обманчиво ласково произнёс эту фразу. Инузука подняла голову, перестав пялиться на землю перед собой, безумно улыбнулась в ответ. Дерзко дернула рукой, показушно сверкнув когтями, и утёрла кровавую красную струйку с подбородка. Уже поздно сдавать назад, с живой не слезут теперь. На мать она не смотрела. Нарушить один из самых главных законов клана Инузука — покушение на чужую жизнь в любом его волеизъявлении — будучи дочерью предводительницы, это надо было постараться так сильно влипнуть. — Ты прекрасно слышал, — хрипло прошептала Хана. Можно хоть в какие словесные помои окунуть своего оппонента — кто кого там в канализации видел, на чьём причиндале вертел, какими путями отправлял — но не дай небо коснёшься в грубом формате семьи оскорбляемого, не приведи земля ты заикнёшься об её благополучии, станешь угрозой жизни его родственников и его самого, и от тебя захотят лишь одного — крови. — Требую поединок! На кон ставлю вопрос об Учихе, — теперь точно мать не сможет ничего сделать. Заверещали Хаимару. В их писке было многое — одновременно и радость (потому что в качестве разменной монеты могли вообще взять её статус в клане), но также и страшное отчаяние, ведь в глубине души они понимали, что для Ханы Шисуи стал важен. Инузука подняла глаза к небу. Переливчатая его синева ответила ей безразличным и безучастным холодом.