Шей

Хана думала, что смущаться она уже давно разучилась. Мама у неё всегда шибко весёлая была — саркастичная, вредноватая, даже папка этого не изменил. Они даже ругались по этому поводу, и кто знает, к чему это всё привело бы, если бы не трагическая кончина отца на одной из миссий. После всех этих событий Цумэ замолчала, надолго замолчала, но, к счастью, из этого болота потом выкарабкалась. Инузука была рада, что всё случившееся не сломало материного внутреннего тролля, и в глубины души молодая куноичи поэтому получала мазохистское удовольствие, когда родительница мастерски сочиняла прибаутку под ситуацию, если Хана решала в в чём-то опростоволоситься. И зависимости от того, каким темпом шло развитие истории и с каким усердием дражайшая дочь бежала исправлять ошибки, решалось, останется ли шутейка внутри их камерного трио или уйдёт в остальной клан. Теперь прививки юмора вкушал Киба, который положительных ощущений получал гораздо меньше, а старшая сестра просто наслаждалась его реакцией на это всё и перенимала материну привычку подначивать младших. Но бесследно для Цумэ это всё равно не прошло, как ни крути. Чем старше становится сын, тем больше в речи к нему проскакивает вещей по типу «не будь похожим на отца». Хана понимала, что под этим подразумевает мать: братец Киба с кровью перенял все самые негативные повадки — необузданность, взрывную реакцию на стресс, азартность и безумие в битве. Тогда ещё, непосредственно после трагедии, думая, что дочь спит, Цумэ подолгу сидела ночами перед семейной фотографией и говорила в пустоту, обвиняя именно все эти острые качества в смерти мужа. Может быть, если бы он был чуть хладнокровнее, спокойнее в бою, не терял в ней голову — вернулся бы живым. Для подобной степенности ведь были все предпосылки, потому что дома, в окружении родных, как Хана помнит, батя не был таким ярым. Но это, право, глупое дело — виноватить вещи, которыми страдает достаточная часть клана. Зато хотелось откусывать головы тем, которые всё это считают обязательной частью семьи и крутости, мол, чем безбашенней, тем лучше. Дикая кровь, концентрат из животных эмоций — вот он истинный Инузука, вот где престиж и победа. Это уже осточертевшая мысль, набившее оскомину правило, но Хана почти каждый день о нём вспоминает: нельзя возводить в абсолют подобные отличительные черты, даже в животном мире излишне жадные до стычек быстро устраняются как дефектные элементы. Ярость не означает, что нужно лишаться логики, безмозгло кидаться в самую гущу. Сложная, сложная тема, как для самых близких Ханы, так и для клана в целом. Но лично в её доме теперь все животрепещущие фотографии — в альбоме, Киба горит с каждого неосторожного слова и словам о героической кончине отца уже слабо верит, думая, что все просто так мастерски скрывают от него правду. Мол, сначала батя всех кинул, а потом помер. Инузука пытается повлиять на мать, чтобы та была поосторожнее в формулировках. Но там уже скорее всего что-то из разряда психологической травмы — любая грубость в ход, но лишь бы сын ни в коем случае не пошёл по стопам родителя. Сама Хана старается останавливать и себя подобных в колкостях, потому что тоже просачиваются. Не всегда получается контролировать. Но карма, оказывается, есть. Отыгрались кошке мышкины слёзки. От неловкости звенел воздух и адски горели уши. Как смутить тринадцатилетку? Заставить учиться диагностике не на своём поле, как делали это нормальные люди в госпитале, а усадить ученицу в одну комнату с полураздетым взрослым парнем и заставить описывать его физическое состояние почти что в прямом контакте. Ситуация предельно напоминала сюжет низкопрободной литературы из ближайшего обшарпанного книжного (потому что именно в тот подвал завозили палёнщину, в журнальном близ башни хокаге такого не наблюдалось). Хана старательно держала язык за зубами, когда ею были узнаны подробности деятельности, дабы не выдать своё любопытное стратегическое наблюдение. В ином случае у Райто была бы пожизненная тема для анекдотов. Хотя даже без комментариев у Хангецу сейчас очень весёлое настроение. Сидит вон, лукаво улыбается и дёргает бровями. «Приду к тебе ночью в шкаф и в труселя перца натрясу, раз пикатности в жизни не хватает», — Хана укусила кончик карандаша. Тот такого внимания не выдержал, треснул от клыка, попавшего ровнёхонько в середину древка. Ирьёнин лишь захрипела в попытке сдержать смех и закашлялась. Шисуи на всё происходящее, судя по наблюдениям, было фиолетово. Монашеское спокойствие. Свою норму разговоров он уже сегодня ещё с утра выполнил, когда Хана в очередной раз вернулась с разведки в деревне. Семь предложений. Целый монолог! Теперь это стало её традицией — при каждом выходе за ворота родного клана посматривать вокруг повнимательнее, дабы собрать крупицы информации о Саске и передать их в конкретные уши. Ну и ещё всяких сплетен до кучи, чтобы было чем загрузиться помимо самокопания. Хангецу щелкнула в воздухе пальцами, выдергивая куноичи из мыслей. — Так, а теперь зачитывай, что понаписала, — на её коленях был свой свиток, который ирьёнин тоже методично заполняла. Стоило отдать Райто должное, доводить Хану до сердечного приступа вот прям сразу она не посмела, все непосредственные физические манипуляции выполняла сама, вроде той же проверки реакции суставов. Инузука сморщила нос. Текст свеженаписанного опуса был прекрасен — короткие, рубленные фразы личных наблюдений обнимали слова Хангецу, которые приходилось писать в два раза мельче и нагромождать сбоку, сверху и вокруг. Скосив глаза на своё творение, куноичи поняла, что строчки разбегаются. От перенапряжения кипели мозги, и корявый почерк тоже давал голове прикуривать: веточки иероглифов слипались в один нечестный комок хвороста. — Можно я пойду проветрюсь? — всё, пора тикать отсюда. Ей необходимо успокоиться. Ведёт себя опять как идиотка, будто ей тут не руки и плечи показывают, а чужую задницу. Раньше её не сильно беспокоила подобная нагота, это мирная обстановка так влияет, что ли? Райто прищурилась: — А я думала, ты повыносливее будешь, — и приложила ладонь к щеке, жалобно охнув. Хана, зарычав, схватила со стола огрызок карандаша и пульнула им Хангецу в голову.

***

Хаимару визжали и прыгали. Хана ловила их морды до того, как они коснутся её своими носами, и отбрасывала их от себя подальше, но животные неумолимо возвращались. Лицо всё ещё горело, а голова, казалось, сейчас засвистит и начнёт пускать пар как чайник. Да, действительно, долгожданное спокойствие искало причины для эмоций и находило их самых любопытных местах. Взор зацепился за лысеющие черные макушки деревьев. Такое красиво называли «Время, когда земля обнимается с небом» — листья опадали и ветки теперь напрямую касались бледного акварельного дня. Это был залог, обещание бездонной верхней глубине, что на долгую зиму она не останется одна, её долгие ночные зарева распишет чёткий графичный узор. Месяц собаки был по праву самым интересным — он связывал вещи воедино. На севере люди сеяли озимые, пастухи из гор пригоняли скот в равнины, и начиналось великое движение торговцев, спешивших поделиться накупленным за прошедшую осень и успеть это всё перед морозами. Хана повернулась. Шисуи, которого Райто почему-то выгнала вместе с Инузукой, степенно шёл сзади, и ему отлично удавалось ориентироваться на дороге без какой-либо посторонней помощи. Это было в первый раз, когда он появился на улице средь бела дня, и Хана с хищным интересом ждала развития событий. Учиха уже не разочаровывал — головой крутил не резко, но уверенно, ловя звуки, как ястреб, готовящийся к охоте. Очень надо поддержать эту хорошую динамику. Хана порадовалась своей интуиции — место, в которое она запланировала его сегодня привести, непременно что-то подарит его душе. Променад не был долгим, в какой-то момент твердые истоптанные тропинки клана заменила пружинистая хвоя. Это был славная маленькая сосновая роща, кусочек с земли предков, где лес был смешанным. Сердце страны Огня, в отличие от окраин, было чисто лиственным. Куноичи вдохнула свежий смольный дух всей грудью и подошла к одному из стволов. — Вслушайся, Шисуи, — Хана сделала знак собакам, и те замерли, не смея шелохнуться. Снег ещё не смял своей сыростью фактуру, а ветер всё достаточно слаб и тепл, чтобы не забивать своим промозглым воем истинную песню. Оно должно было быть здесь. — Скри-и-ип, — в обнимающей тишине послышался первый намёк. Сухой, впитавший солнце звук попробовал себя, встречая пришедших. Это всегда было так — древесный треск перемещался по пространству неравномерно и создавал впечатление приветствия, потому что как-то так всегда получалось, что приход в это место выпадал сначала на паузу. — Скри-и-п, — второй, третий, и вот уже десятка два деревьев переговариваются между собой, качают высоченными зелёными макушками и зовут-зовут-зовут. — Лиственный так не умеет, — Хана чувствовала, как в слова стремится сила и эмоция, — его лето слишком хаотичное из-за своей кроны, наполненное шумом, а без него он — изваяние, на котором держится холодное зимнее ненастье. Такие деревья обязаны быть крепкими, не позволять себе петь. Инузука чихнула. Грудь сдавило в незнакомом ощущении: обволакивающее, тягучее, вроде и похожее на меланхолию, но какое-то более светлое, что ли. Оно порождало желание высвободить все те обрывки мыслей, которые неизменно появлялись в сосновой роще. Хана не была молчуньей, вполне свободно говорила на эмоциях, но сосновая роща выцепляла мораль откуда-то гораздо глубже, чтобы пустомелить ею и неосторожно разбрасываться. Да и тон желанной темы как-то обещал быть совсем отличным от привычного её трепа, на язык напрашивался высокопарный мотив, напевное слово. Очень странно, интересно и неожиданно. Минимальное искусство языка входило, естественно, в академический курс, но не настолько, чтобы довести её думы до тех высот, которые рвались на волю сейчас. Может быть это и было тем странным понятием гражданских — вдохновением? — Тебе может быть плохо, ты потерян, ты не видишь и больше не чувствуешь, — энергия места прошибала Хану пульсацией заходящего светила сквозь щербатые ветки, она решила попробовать высказаться, — тебя может снедать тьма, кусать тревога — я не знаю твоих мыслей и ощущений. Но прошу, запомни эти звуки. Всё в твоей и моей жизни изменится, правда, не ясно, в какую сторону, потому что такова суть жизни — развитие. А сосны и их скрипящий шёпот — вечны, они были до нас, встречают с нами момент сейчас и будут делать подобное после. Упадёт эта роща, эта песня уйдёт во множество других. Учиха молчал. — К сожалению, мне неизвестно, есть ли у вас в клане какие-то духовные остовы, похожие на наши. То, что я даю тебе сейчас послушать — это одна из мантр Инузука, последнее, за что держится сознание, если всё очень плохо. И то, даже в большой битве не всегда есть резон и смелость обратиться к той части сердца, где данное запечатано. Но, думаю, это и правильно, потому что бой во внешнем мире иногда не так страшен, как сопротивление в себе. Сосновый лес не про войну и резню, а про острый и чистый разум на охоте, защиту от степных ветров и длинные корни, что достают воду для сухой земли. Он — уверенность, незыблемость. Это островок спокойствия для агонизирующей души, напоминание о вечности, летнем солнце и звёздах. Всё изменится, только держись за меня, я стану твоей лодкой в солёной реке. Закончив монолог, Хана не стала даже оборачиваться к Шисуи. Сердце и так стучало как умалишённое. Если она увидит в нём что-то отличное от своих ожиданий, то, пожалуй, затаит на него смертельную обиду. Слишком личное затронуто здесь. Возможно, было ошибкой — говорить чужому что-то настолько основополагающее и святое. Резво взобравшись на крону по трескающейся коре, Хана примерилась к связке из нераскрывшихся шишек. Огромная редкость в такое время, на самом деле, в ноябре подобное добро давно лежало на земле: созревшие сухие свечки наконец выпускали из себя все семена, их полуторагодовой цикл был окончен. Событие, соизмеримое с цветением. Сунув в рот несколько горьких орешков, Хана закашлялась и присела на ветку. Забытый с детства вкус микстуры от простуды, ну просто прелесть! Что-то из головы вылетело, что непрожаренные совсем другие: терпкие, вяжущие и раздирающие горло. Обнимаясь со стволом, Инузука дико дергала головой и сучила ногами в попытке быстрей это всё проглотить. Плеваться даже не пыталась, потому что, в принципе, уже было и нечем, плоские семечки быстро отправились дальше, оставив после себя долгий мордорасплющивающий привкус. — Хана, пурга тебя дери, ты чего там творишь?! — старческий громкий голос заставил затормозить в сантиметре от коры, и многострадальный лоб чудом спасся от синяков. Где-то рядом с говорившей определились завывающие и умирающие от смеха собаки. Как так постоянно получалось, что все её животрепещущие жизненные моменты неумолимо превращались в анекдот? — Я-я-а… ы, — попытку ответить придушил очередной приступ лицевого спазма от горечи. В итоге Хана просто ткнула пальцем в ближайшую сосновую лапу. — Иголок, что ли, нажралась? — Аха-кха-ха! — сметающий все заслоны ржач вырвался наружу с надсадным истерическим кашлем. Хана из-за этого особенно сильно качнулась и полетела с облюбованного сучка вниз. — Бабах! — приземлилась громко и задорно, спасибо, что хоть сгруппировалась и не свалилась на спину словно жук. — Как мешок с отрубями, — женщина подошла к Хане. Та выставила руку, всё ещё хрипя и икая. Глаза застилало влагой, так сильно хохотала, что аж заплакала. Где-то рядом материализовался Шисуи, она почувствовала движение. На плечо легла его ладонь. Ого. — Бабушка Хин, пощадите, — Инузука разлепила глаза. Язык после шишек всё ещё саднило, но уже терпимо, в принципе. — Какая я тебе бабушка! — сиюсекундно взорвалась женщина. Хана подалась чуть назад, хихикая, и рука, явно летящая для учительского подзатыльника, прошла по касательной. Типичная старейшина, чуть что, сразу воспитывать, — я тебе тётушка, тётушка, запомни! И вот объясняй потом всем в клане про грани дозволенного, когда, как и кого трогать можно, если местные авторитеты спешат тумаки раздавать за каждый неосторожный чих! Они лёгкие и шутливые, но всё же!.. Хана наконец смогла вернуть себе зрение. Первым же делом взгляд скользнул к Шисуи, тот до сих пор был рядом, так и держал за плечо. Это было по-своему мило и смешно, потому что для этого ему пришлось тоже присесть рядом и реально согнуться в три погибели. Даже болезнь не смогла украсть его габаритов. Всё ещё достаточно тощий, но стоило только ему встать с постели, то высокий рост скрашивал это впечатление. Хана сощурилась. Ну и ладно, ну и пожалуйста, это пока она рядом с ним — коропет, но зато у неё душа широкая! Вторая с большой душой стояла в позе «руки в боки». Её престарелый нинкен Одомару держал на своей спине болезного щенка, а сама хозяйка ногой подпирала три баула с тряпками. — Вы со Старой рощи идёте? — вопрос, в общем-то, чисто риторический. Явно оттуда, хилый мелкий с собой, всякие мягкие вещи на стирку, потому что для отслуживших и больных нужна чистота и уют. Хин не удосужилась ответить на глупость, а развернулась, примериваясь к сумкам. Хана встала. — Я помогу! — и метнулась к поклаже, выхватывая из-под носа сразу два мешка. — Эй-е-ей! — бабушка вновь заголосила. Шисуи догнал её быстро. По дороге, правда, успел споткнуться, но быстро восстановил шаг. Поразительно! — Ты бы не гонял пока что, Шисуи-кун, — ради приличия можно и суффикс приделать в честь большого события. В ответ было лишь классическое молчание. Но вместо привычного ненапряжного следования Учиха схватился за один из углов мешка и потянул на себя. Младший мимопроходивший Хаимару помог, ткнулся владелице в ладонь, чтобы она пальцы чуть разжала. — А ну не трожь, а то нам с тобой голову оторвут! — Хана сделала попытку отпрыгнуть. — Райто-сан разрешала мне небольшие нагрузки на плечевой пояс, — степенно ответил Шисуи и перенял сумку на две трети, забирая не до конца. Уф, слава всему сущему, отбирать до конца не стал, понимает, что перенапрягаться сильно всё же нельзя. Инузука рвано выдохнула. Так они и пошли процессией: собаки с отобранным у старика щенком где-то впереди, Хана с Шисуи след в след, потому что баул, их связывающий, вынуждал выдерживать одинаковый ритм, древний пёс и одна старая карга в самом конце. Сварливая, гонорная, но где-то в глубине души добрая. И подозрительно молчавшая. Хана глянула на неё через плечо, немыслимо извернувшись. Старушка поймала взгляд, прищурилась в ответ, а потом неожиданно ухмыльнулась и покосилась уже на Шисуи. Её простодушное, эмоциональное лицо в этот момент стало неимоверно хитрым, наполнилось торжеством, но чуть сощуренный лоб явно говорил о большой мыслительной деятельности. — Старики странные, — ощущая волнами исходившие от Хин довольство, Хана поджала губы, дабы скрыть уже своё собственное настроение. Пригибаясь от летящей в голову шишки, Инузука еле слышно хихикала, пока в голове мягко звенел мотив какой-то полузабытой песни, и умиротворённо отдавалась философии дальше. Джу Ичигацу — первый в десятке, хоть и последний в сезоне. Где-то там, ближе к холодному морю, люди загадочно звали его ноябрём, ветер в пустынях нарекал «скорпион ко стреле», Хана же всегда звала его месяцем рождения связей, вторым цветением. От времени собаки в нём было совсем ничего, какая-то неделя, но всегда была поэтичной, наполненной событиями, и Хана не могла себе отказать его звать в первых числах так, как звала предыдущий. Потому что ноябрь был одним из ведущих. Кабан простит. Он дичь, он охота, и весь почёт пусть выказывают ему Яманака. Истина всех хвалебных песен в честь Джу Ичигацу явила себя сегодня.