Мир с другого ракурса

      Мамору мечется по кровати, вскрикивая и бормоча что-то умоляющее. Мне жутко видеть его таким. От его всхлипов или прерывистого крика у меня все внутри сжимается и тут же заходится от страха. Ощущение сродни тому, когда моего Мамору ранили, когда у него смели воровать память демоны. Да что уж так непонятно объяснять: даже когда он оскальзывался и падал, больно ударяясь, или обжигался, от меня словно отрезали часть плоти, которая мучительно не могла почувствовать его страданий. Бессилие — вот, что страшно.       Его нелегко было разбудить, но сегодня после моей вспышки, после того, как я снова нанесла удар по уставшему Мамору, после моего превращения в кошку, все что мне оставалось — это подчиняться отчаянию. Неутомимо я стала пытаться разбудить его, чтобы вытащить нас из этого разностороннего кошмара.       Пыталась тереться мордочкой о его руки и шею, слегка покусывала пальцы, запрыгивала на грудь — все, что бы сделала кошка, когда любимому хозяину плохо. Но он не отзывался, и кошмар не отпускал его. В любой другой день я бы просто переждала или ушла в другую комнату, но сегодня мне отчего-то было очень важно разбудить и дознаться от него об этом сне.       — Мамору, Мамору, проснись! — уже с досадой звала я. Отчего-то о человеческой речи я вспомнила только через несколько минут. — Открой глаза! А то я тебя за нос укушу!       Угроза ли оказалась страшной, или сон начал снимать свои путы с шеи бедного парня, но он открыл глаза, тут же скрыв их под ладонью. Так он лежал, недвижимый и молчаливый, наверное, с четверть часа, не откликаясь на мой зов. Можно было бы подумать, что он просто снова уснул, но я слышала каким тревожным было его дыхание, как он скрипит зубами. Я неотрывно смотрела на него.       Меня он нашел в первую очередь, как только отвел руку от послабевших и замученных глаз. Он потянулся ко мне, чтобы положить руку мне на голову между ушами.       — Я тебя напугал? — притворяясь спокойным, спросил Мамору. — Прости, дурной сон. Иди ко мне.       Но я строптиво отошла на шаг назад, не мигая наблюдая за этим благим лжецом. От неверного света желтого ночника его лицо было еще беспокойнее и болезненнее, а ореол тайны над его еженощными муками почти затмевал все его попытки успокоить меня.       — Что тебе снится? Из ночи в ночь ты кричишь, плачешь, просыпаешься иной раз в слезах или с ужасом смотришь на меня. Да, я заметила, я много раз это видела и слышала, даже когда была человеком, — я подкралась вплотную и посмотрела в его темные в предрассветной ночи глаза, которые стремительно убегали от меня. — Расскажи мне уже, что тебя мучает? Вдруг помочь можно. Я не настолько слаба, как ты думаешь. Хватит все хоронить в себе. Это мешает мне понять тебя.       Мамору молчал. Он отвернул голову от меня и смотрел в окно. Я видела его красивый изгиб шеи, лохматую и мокрую от пота шевелюру, а за всем этим в отражении темного окна его встревоженное лицо с упрямо поджатыми губами.       — Признаться в страхе — это не стыдно, — я положила голову ему на бок. Я должна была добиться правды, отчего-то у меня было ощущение, что за этим тяжелым замком сокрыто нечто важное для нас, некий ключ.       — Только не бойся, пожалуйста. Я всегда боялся снов. Сначала они вели меня к тебе, но я видел их так, словно ты погибаешь без Серебряного Кристалла. Потом кошмары предрекали мне конец мира, следовавший за нашими отношениями. Но эти кошмары были искусственным наваждением. Теперь же в каждом сне я теряю тебя. Ты уходишь, умираешь, тебя похищают, ты рассеиваешься в тумане или водной глади, этот принц Алмаз вновь силой отнимает тебя у меня. Знаешь, даже смерть от того, что ты подавилась виноградом была, поэтому я перестал его покупать. И везде ты мучаешься, я вижу страдание в твоих глазах.       — А вдруг это вновь чужой сон? — меня действительно встревожил его рассказ. — Зачем ты так переживаешь?       — Когда ты сбежала из дома, я с ужасом подумал: сбылось. Я потерял тебя, — голос его такой тихий. — Умрешь или просто исчезнешь — я же не смогу жить.       Я перелезла через него, подобралась прямо к груди и так плотно прижалась, что чувствовала, как мое кошачье сердце стремительно опережает глухое сердце Мамору. Он зарылся лицом в мой мех, глаза его были до боли сожмурены.       Что я могла ему сказать? Пообещать не умирать? Но как я могу ему в этом клясться, когда мы все время можем умереть, когда уже пережили однажды смерти. Но я должна была его успокоить. Мамору редко открывал мне свою душу настолько глубоко.       — Если бы я знала, как ты боишься, то ни за что бы не сбежала. Ни одно несчастье и ни одна причина не заставили бы меня решиться оторваться от тебя, — я вытянула мордочку, почти касаясь, его подбородка. — Ты сам знаешь, что сложно умереть в один день и час, как в сказке. Но я клянусь, что всегда буду стремиться к тебе.       — Мамору, — через время окликнула я его, — пожалуйста, говори мне почаще, что тебя тревожит. Ведь я же глупая, я же совсем не вижу, что ты таишь в душе, не могу почувствовать. Я твою усталость-то заметила совсем недавно — до сих пор стыдно. Можешь говорить мне все-все. Я просто хочу понимать тебя.       Мамору обхватил меня рукой, словно отгораживая от всех опасностей мира, которые подстерегали нас за этой кроватью. Мизинцем он осторожно несколько раз провел мне по лбу, заставив зажмуриться.       — Усаги, ты мне так важна.