you can live. you can be here.

      Он точно знает, от какого слова его выворачивает сильнее чем от любого приступа боли.       Беспомощность.       Он избегал его, вычеркивал на всех знакомых языках из своего лексикона последние 30 лет. Скрывался от него, чуть заметив его ореол на горизонте — оттягивал, как только мог. Ведь Герой номер один не может быть беспомощным. Нет ничего, что не было бы в его власти, сами небеса покорны ему.       И он оттягивал это осознание, по максимуму выжимая свою силу. На три часа в день, на час, даже на одну битву. Неважно, чего ему это будет стоить.       Но оно все-таки настигло его. Придавило бетонной плитой, скрутило в морской узел — так просто уже не распутаешь, только если вырезать, как проказу, как въевшуюся в кожу болезнь. Его личную болезнь.       Правильно сказал Айзава: нельзя так просто отвыкнуть от того, чем занимался несколько десятков лет. Сложно принять то, что ты теперь другой. Смириться с этим — невозможно.       Нет ничего страшнее, чем знать, что Мидория где-то там, на задании, на обучении, в случайной стычке с врагом — а его нет рядом. Он не сможет появиться в самый ПОСЛЕДНИЙ нужный момент, чтобы спасти всех.       Что если бы он не успел тогда в USJ? Только от одной мысли по его телу проходит крупная дрожь, соперничать с которой может лишь воспоминание о тренировках с Гран Торино. Сотриголова, Дюжина, юная девушка-лягушка, виноградный паренёк и, конечно, Мидория. Они первыми бы попали под удар. Остальные, возможно, ещё дотянули бы до появления героев. Но они…       Он стискивает пальцы в кулаках до боли в костяшках.       Не то чтобы он не доверял своим коллегам-героям. Жили же они как-то, пока он был за океаном. Но этот чертов синдром спасателя. Эта въевшаяся под кожу мысль «никто кроме тебя» не даёт расслабиться, отпустить ситуацию, поверить, что справятся без него. Защитят. Спасут. Сделают все возможное и невозможное.       Потому что от него теперь все равно нет толка.       Беспомощность. Это слово давит, душит, выбивает воздух из оставшихся легких.        От него не осталось ничего кроме этого чувства, и оно плотно засело в его ослабших костях и сдувшихся мышцах. Хорошо бы — не в ДНК. Вдруг ещё Мидории передастся в наследство. Хотя нет, не должно. У него-то беспомощность своя, «родная», расцветшая в 18 лет, когда он не смог защитить наставницу. Не смог сделать ровным счетом ничего, чтобы ей помочь.       Бесполезный. Немощный.        Был тогда. И стал теперь. Но если тогда это состояние можно было исправить, выбить из себя неустанными тренировками и спаррингами, запечатать за дверьми совершенных подвигов, стыдливо спрятать под заголовками газет, то теперь он мог лишь позволять ему разъедать его постепенно, кроша изнутри — словно прикоснулась к самому нутру рука Шигараки.       Нет… Шимуры. Как иронично.