Постучись ко мне

Кошмар подкрадывался постепенно. Сначала от этих истошных воплей Китти уже даже перестал жмуриться — привык. Маленький беспокойный комочек доминантности все время хотел или играть со своей вертушкой-погремушкой, или есть, сжирая все недельные запасы молочных смесей, или спать, беспрестанно ворочаясь и не давая вымотанному за день папе преспокойненько отключиться где-нибудь в уголочке. Затем ему перестало казаться странным подносить свекру по утрам горячий кофе, который всякий раз оказывался «не таким»: то Китти не добавлял сахару, обязательно два идеально ровных кубика; то добавлял совершенно не тот, а нужно было тростниковый, обязательно из той зеленой пачки с нарисованным бамбуком, не из фиолетовой с пандой; то переваривал в турке; то разливал по блюдцу; то не доливал, на середине решал остановиться; то подавал с пахлавой, а у него было настроение для рахат-лукума; то пока собирал поднос, кофе уже остывало; то не давал насладиться сразу — приносил бурлящую лаву… После он уже не удивлялся, обнаруживая себя за уборкой дома, а не в шезлонге перед бассейном на заднем дворе. Китти теперь доподлинно знал, как правильно избавляться от пригоревших к чугунным сковородам яичниц, как побеждать ползущую зеленую плесень и чем ежемесячно натирать столовое серебро. Потом он и вовсе перестал пугаться собственного отражения в зеркале. Его не интересовало, почему с него сваливаются джинсы без ремня, которые он раньше едва мог на себя натянуть, его не волновали зелено-фиолетовые круги под глазами и острые, словно бритва, скулы. — Какая встреча, — Китти вздрогнул и тут же поправил съехавшую с плеча замшевую куртку, уставившись под ноги. — О. Действительно… Однако иногда он все же приходил в себя. Особенно в такие моменты. — Сегодня вы снова без Камиля-эфенди. — Он вновь уехал… к своим… родственникам… Китти слышал, как Камиль орал и бил посуду, но вмешаться не мог. Не знал — как именно, да и сил, если честно, не было. — А. Дайте помогу, — Селим протянул руку, мягко оттолкнув его от набитой доверху тележки. — Вы разве сами все это таскаете? И к Бала перестали ходить… Много дел? Ребенок капризничает? Пунцовые щеки Китти постарался прикрыть немытыми уже как три дня волосами. — Ага… — Заходите, пожалуйста, мой брат скучает по вам. Омега, лишь бы отделаться от ощущения собственной никчемности, кинулся к полке с органическим молоком, коротко кивнув. Рядом с Селимом, богато одетым и гладко выбритым, этаким ухоженным галантным джентльменом, он чувствовал себя настоящей лягушкой, заморышем, облезлым помойным котом — то есть всеми эпитетами сразу, теми самыми, которыми его еще пару лет назад награждал в университете Хаддам. — Я вас подвезу, — зачем-то предложил альфа на кассе. — Это тащить не так уж легко. — Тут близко, — а у самого скрутило живот от одной только мысли. — Садитесь, прошу, — и все же Селим настоял. Китти не оставалось ничего другого, как неуклюже шлепнуться на пассажирское сидение спортивной машины, которая в последнее время стала причиной тяжелых любовных вздохов всех незамужних омег на районе и точно таких же тяжелых, но уже завистливых вздохов всех альф. В такие моменты он отчетливо осознавал, в какой кошмар превратилась его беззаботная университетская жизнь с холодным латте по утрам, солнечным обедом на заднем дворе кампуса и длинными, порой бессонными ночами за кульманом. В сущий кошмар. В беспросветный кошмар. В самый кошмарный кошмар. И каждый раз, сидя в белом кожаном салоне рядом с безупречным доминантным альфой, Китти обещал себе заняться хотя бы своим внешним видом или рассказать родителям о том, что не справляется, но тут он возвращался домой… И кошмар переставал быть осязаемым. Разве кого-то интересует то, как он одевается дома? Нейт все равно целыми днями пропадает в командировках, а Камилю он нравится и безо всяких омежьих штучек. Да и вещи жалко — мало ли, малыш их заляпает или Китти сам чем-нибудь капнет. Он просто будет одеваться в магазины поприличнее, чтобы не чувствовать себя так ужасно перед Селимом. Разве ему сложно кофе подносить или стол накрывать? Легче легкого! И Нейт обещал, что скоро они отдохнут… Обещал Сейшелы… Китти просто стоит потерпеть. Ведь иначе придется признать, что дядя был прав. Снова. — Приехали, — Селим даже помог ему выкарабкаться из машины, галантно подав руку. — Спасибо… Китти бы его все равно не пустил в дом, нашел бы миллион отговорок, но альфа сам обронил, вскинув ладонь вверх: — На чай не зовите. У меня много дел, прошу меня простить. Удивительно, как он оставался бобылем до сих пор, отбиваясь от всех возможных предложений со сватовством. — Спасибо еще раз… — не своим голосом пропищал Китти. — Берегите себя, — как бы невзначай сжав его плечо, Селим нежно улыбнулся. Он часто делал что-то «как бы невзначай»: оплачивал его покупки в магазине, подвозил до дома и делал комплименты — словом, выполнял, по мнению Лизза, роль Хаддама, которого вечно не было рядом. А даже если он и бывал, то все заканчивалось его сюсюканьем с сыном, объятиями на кровати и диким… храпом. И в тот день, совершенно не отличавшийся от всех предыдущих, Китти впервые задумался, провожая грустным взглядом мерцающую в лучах солнца машину: а если бы такой, как Селим, стал его мужем — жил бы он сейчас по-другому?

***

Самые страшные упреки, самые глубокие обиды не возникают из ниоткуда в мгновение ока. Они, как заботливо лелеянный бонсай, выращиваются под микроскопом, подпитываемые самой разнообразной мелочью. Раньше Китти привлекало умение Нейта наслаждаться жизнью, теперь же его раздражало извечное желание отложить решение любой проблемы, не касающейся бизнеса, на мифическое «потом», плавно перетекающее со временем в твердое «никогда». — Ты не слышишь? — всплеснул он руками, стоя в дверях ванной комнаты. — Твой отец придирается к каждой мелочи… подай, принеси, все не так, это не так, то не так… пожалуйста, давай, съедем? — Зачем? — пожал плечами Нейт и посмотрел на него в отражении зеркала. — Чтобы ты мог беспрепятственно встречаться со своим ненаглядным Селимом? — Боже! Излюбленный прием, чтобы соскочить с неудобной темы. За последний год Нейт так наловчился, что мог приплести Селима вообще в любой момент разговора. — А что? — тут же оживился альфа. — Уже даже не отрицаешь! Ха! — и выдавил побольше пасты на зубную щетку. — Снова он меня якобы покрыл феромонами? — Я не виноват, что ты не чувствуешь, — буркнул с полным ртом пены Нейт. — От тебя несет за километр. Тьфу! — Только ты это чувствуешь! Даже Бала ничего не слышит! — Значит, я особенный, — вновь пожал он плечами. — Ну, конечно… как без этого! — закатил глаза омега. Раньше Китти нравился животный секс, это непередаваемое ощущение твердого члена внутри себя и каменных мышц под ладонями. Всякий раз, когда Хаддам на несколько мгновений замирал, изливаясь и толкаясь как можно глубже, лишь бы оставить свой собственный феромон на подольше, Китти чувствовал себя желанным. А день, утром которого он просыпался от игривых пальцев или неторопливо ласкающих грудь теплых ладоней, становился лучшим. Но когда в последний раз Нейт прикасался к нему? — Ты… — прошипел он змеей, и альфа сощурился, вытирая тыльной стороной ладони губы, — просто боишься, что я уйду к нему. То ли Китти почудилось, то ли глаза напротив засверкали янтарной вспышкой, словно оголенные провода. — А ты, что, хочешь? Уйти? Омега аж побледнел. — Ты за кого меня принимаешь! — взревел он и хотел было развернуться, дабы картинно кинуться прочь, как Нейт схватил его за плечи и резко прижал к себе. От столь неожиданной, по-своему своеобразной ласки у Китти подкосились коленки. — Прости, — неразборчиво прошептал Нейт. — Прости, что ты все время один… Я просто очень устал… Прости… Словами Хаддам мог утешить и безутешного, мог напоить путника в безжизненной пустыне и согреть изнеможденного альпиниста в заснеженных горах. Однако как же редко все доходило до непосредственно поступков! А Китти ждал именно их.

***

Наверное, поэтому он не чувствовал себя виноватым, фантазируя одинокими ночами о чем-то запретном. В конце концов, копившееся напряжение требовало выхода и, желательно, не в окно. Конечно, сначала это был Хаддам. Он врывался в комнату, рвал на себе пиджак, рубашку и даже — о боже! — галстук, хватал удивленно-испуганного Китти за бедра, как новогоднюю гирлянду, перекидывал через плечо и с животным рыком кидал на постель, вмиг оказываясь без единой тряпки на теле и тут же с одного толчка заполняя его до отказа. Или он бесшумно подходил сзади, пока Китти пытался избавиться от растяжек под тропическим душем, нежно обнимал, покрывая плечи невесомыми поцелуями, а затем медленно, до ужаса неторопливо брал его прямо там, среди грибницы разнообразных баночек и тюбиков, замирая всякий раз, когда омега проявлял нетерпеливость и вилял задницей, пытаясь вобрать в себя каменный член до основания… Но эти сцены, списанные с любовных романов Оливера, которыми он зачитывался после работы перед сном, быстро перестали будоражить воображение, потому что уж слишком напоминали реальность. И тогда-то Китти впервые представил Селима. Он тоже врывался в его в комнату. Однако не как полноправный хозяин трясущейся от страха и предвкушения ночи с любимым нежной омеги с глазами горной лани, а как варвар, желающий взять свое по праву сильного. Впрочем, ради приличия и успокоения собственной совести Китти даже в своих собственных фантазиях сопротивлялся: кричал, царапался, пинался… И все же Селим побеждал. Как же иначе — Китти требовалась разрядка. Альфа трахал, матерился и требовал «сжать дырку потуже». На кухне, в спальне, в душе, в машине. Китти стонал, глотал и просил еще — фантазия пускалась в пляс. И все же стоило появится на пороге настоящему Нейту из плоти и крови, как образ ненасытного варвара-соседа, столь интеллигентного и галантного на людях, рассеивался, будто предрассветный туман. Стоило ему позвонить, а Китти — услышать его голос, как мягкий баритон Селима моментально вылетал из головы. Омега мог настроить сюжетных поворотов в своей голове на очередной томик любовного романа-бестселлера, а Хаддам развеять любые его сомнения одной только кривой усталой улыбкой. Разве можно было в таком случае говорить о какой-либо измене? — Это депрессия, — диагностировал Лизз по видеосвязи. — Это просто… — Китти махнул ручкой. — Мысли. — Депрессия, — настаивал друг. — Я просто устал. А самый легкий способ, я читал, — секс. — От усталости? — скептично выгнул брови Лизз. — От напряжения. — Съезжай ты уже от них… — Куда? — В Нью-Йорк. — По-моему, это уже не «съезжай», а «переезжай». — Хорошо-хорошо. В другой дом. — Нейт не хочет, — помотал головой Китти и откусил черешню. — Думает, что отцу недолго осталось. Хочет быть рядом. — Он рядом с Турцией-то редко бывает, а тут уж на отца замахнулся… ну-ну… — Не могу же я ему сказать: или я, или твоя семья? Что ж я буду за муж… — А вот стоило, — поморщился Лизз и фыркнул. — Нет, каков мудак, блядь! Доминантного омегу захомутал, обрюхатил, дома сидеть заставил, из универа уйти заставил, а теперь еще и сек… — Тш-ш-ш-ш-ш! — тут же шикнул Китти. — Не ори! — Вот ты с горя и представляешь всякое… вообще не понимаю, как он еще с тобой общается? Его же Хаддам на свадьбе отметелил. Драка действительно вышла отменной — на потеху гостям. Кувыркающиеся в разодранных смокингах по газону и розовым кустам едва не грохнувшегося в обморок Камиля альфы оказались на редкость талантливыми клоунами. — И что? — отмахнулся Китти. — Нейт ему компенсацию в несколько миллионов выплатил. Он теперь меня должен презирать, а он только и делает, что помогает. То тут, то та… — М-да, — причмокнул Лизз, даже не глядя в экран ноутбука. — Совсем крыша от недотраха поехала.

***

Селим с ужасом поглядел в свою тетрадь. «Коль вижу любимого я пред собой Ничтожен и жалок мне мир остальной…» Что за ересь! «Все время в очах обожаемый мной лик, А коли очи закрою — вот он, возник!» Нет, что за злая чья-то шутка! Какие еще стихи! Он просто задумался о том, как выглядит его дырка, растянутая членом, и насколько глубоко поместится его собственный ствол в этой прекрасной лебединой шее… Что за бред! Нет! Хаддам должен был ответить унижением похлеще за слезы Бала, за его синяки на ребрах, за грустный вид этой чахоточной шпалы… Блядь! Снова! Нет! И еще раз нет! Твердое — нет! Он трахнет Китти Верано-Хаддама по собственной воле омеги, а не потому, что хочет насладиться нежностью его премилых губ.