Картины забытой вечности

Олег возвращается поздно — дороги замело прилично, от Сережиной башни еще попробуй добраться без собранных по пути многокилометровых пробок. Надежда на то, что Юля спит (или хотя бы пытается), отпадает: в гостиной мигают гирлянды на густо украшенной ели, по стене расползается мягкий желтый свет от диодов длинной нити декоративных шишек, а из колонки тихо доносится что-то из попсы начала нулевых. — Да неужели ты вернулся! — Юля не отрывает взгляда от ноутбука, машет рукой и тут же тянется за маршмеллоу, что практически закончилось в пузатой миске. — Собиралась Игорьку уже звонить, чтобы он тебя разыскивать начал и домой доставил. В ее голосе злости нет, как обычно лишь смешливость и чуточка сарказма, но Олег все равно ежится и подходит медленно ближе, чтобы присесть рядом на диван. Хочется поцеловать и прижаться всем телом, ощутить ее тепло и запах, запах семьи (настоящего дома наконец-то), но он держит желания при себе: Юля имеет право обижаться — предупредить о том, что задерживается, Олег не подумал, хотя стоило. — Почему не Серому? — уточняет он, будто действительно нужно ответить. На самом деле нет, но Олег не может придумать что-то более подходящее. — К Игорю доверия больше, — она ювелирно подбирает фразу с двойным дном, чтобы подтрунить, и это заставляет дернуть углом рта: ну конечно, Гром ведь как палочка выручалочка — всегда поможет (особенно сейчас). — Олеж, я волновалась. Ей волноваться нельзя: ее из-за этого изнутри живота мягко пинают. Волков все же подлезает к ней ближе, когда она откладывает ноутбук в сторону и переставляет миску. У него щеки и руки ледяные, но Юля все равно касается виском скулы, касается поцелуем краешка губ и укладывает голову ему на плечо, заметно расслабляясь. — Можно? — тихо спрашивает Олег, протягивая руку к объемной округлости живота. — Могу я прикоснуться? Чертовски глупый вопрос, если учесть, что это именно его ребенок, но... до сих пор ужасно тяжело понять, какие границы у них есть сейчас. Сложно понять это теперь, хотя казалось, что все разрешилось уже после того, как они сначала съехались, а потом и поженились. Олег стискивает челюсти и чуть вздрагивает, когда Юля сначала звучно фыркает, а потом слегка прихватывает его шею укусом. — Глупый. Нужно, потому что мы скучали. От этого «мы» екает сердце, пропуская удар, и в солнечном сплетении что-то щекотно растекается теплом – нежность? любовь? трепет? — и Олег с волнением все же переносит руку на живот, гладит осторожно и чувствует движение. — Малыш скучал даже больше меня, а я не думала, что это возможно. — У Юли непередаваемая гамма эмоций в голосе. — Не уходи надолго, ладно? Ее пальцы зарываются в его волосы, и он думает, что нужно постричься: зарос совсем. Мысль такая неуместная, что Волков даже фыркает, сам на себя злясь, — ну какая стрижка в самом деле? — Я тоже скучал, — говорит он вслух на вопросительный взгляд светлых глаз. — Ответить не мог, но твои сообщения видел. Юля светится довольно — она рада, что Олег наконец-то начинает говорить о том, что чувствует, что испытывает по отношению к ней и ребенку. Он и сам знает, что надо бы почаще ронять «люблю тебя», что после поцелуя можно сказать «ты такая красивая у меня, солнышко», и это воспримут правильно, а не высмеют и обвинят в слабости. Волков правда пытается, несмотря на то, как каждый раз что-то тонко дрожит в груди, будто ломаясь. — Был сложный день, — говорит, преодолевая смущение, — нужно многое было сделать. Держался только на мысли, что смогу вас обнять. Юля снова целует, расплывается в улыбке и накрывает его уже согревшуюся ладонь своей: — Мы немного кухню испортили, пока тебя ждали, но печенье вроде вкусным вышло. Масштаб бедствия колоссальный, но Олег лишь смеется, запрокидывая голову и довольно жмурясь, — главное, Юле нравится, а он съест и обязательно похвалит, потому что сделала все сама, а готовить она не любит. — Вы у меня замечательные, знаешь? В ладонь радостно толкаются, подтверждая, и Олег по-настоящему чувствует себя счастливым — он дома и его семья рядом.