Похороны Многогранника

Все закончилось, и Марк, наконец выползший из-за кулис своего Театра, поклонился зрителям, собравшимся на его последнее чумное представление. Все закончилось, двенадцатый день подошел к концу, часы отбили полночь… но к удивлению многих ничего не произошло, лишь начался первый час нового дня. Город жил. Город был свободен. Город спал. Город… — Ну, помянем! Как надо. Потому что завтра я отправлюсь за ними по этим треклятым рельсам, а потом!.. потом эти сволочи узнают, что значит разрушать творение гения. Не чокаясь, — Андрей запрокинул голову, влив в себя скупую рюмку твирина, он часто пил его из рюмок, и замолчал, сидя словно посреди пустоши, усыпанной крупными стеклянно-бумажными обломками. Он нашел самый крепкий из них и теперь находился на возвышении, опираясь о другой кончиком ботинка. — Не чокаясь, — повторил за ним Петр, сделав несколько крупных глотков до позеленения век. Он бы давно уже сполз на землю, но сидевшая внизу у самых ног его Ласка не давала этого сделать. Мешала даже, чего уж там. — Это странные похороны, — сказала она, перебирая тонкими пальцами оборванные бумажные края какого-то листа. Они только недавно прекратили тлеть. — Молчи… ты не знаешь, о чем говоришь, молчи! — бросил в ее сторону Андрей, замахнувшись и показав кулак с выступающими костяшками. — Ты не знаешь! Мы дочь хороним, венец, потолок этого города! — И мой по-то-лок, — шепотом согласился с ним Петр, закрыв глаза, — и мой венец. Нет, Ласка, не говори ничего, не стоит. Просто смотри. Она послушалась, глотнув немного молока из своей кружки, пока близнецы пили горький твирин, которого не дали ей ни капли, словно оторвав Ласку от себя. Андрей не стал это даже никак объяснять, только глазами сверкнул лишний раз, когда она попросила глоточек, пьяный и злой как черт, а Петр пробормотал что-то про то, что детям вредно алкоголь, и отвернулся, налив себе еще с таким выражением лица, будто ему было нестерпимо больно. Они были такими странными, эти взрослые, будто не знали совсем и не видели, что Ласка пила всю свою жизнь, пускай ни разу и не показывалась в кабаке. Твирин ей приносили люди. — Ты их не догонишь, — вдруг прошептала Ласка себе под нос, и словно замерло на мгновение время — так остро Андрей глянул в ее сторону, с треском сжав в руке рюмку, и по ладони его стекла к запястью кровь, но он даже не моргнул, вглядываясь в далекое лицо приемной племянницы, будто скрытое туманом. — Что ты сказала? — Ты их не догонишь. — Повтори. — Ты их не догонишь, ты не пойдешь за ними, ты… ты все поймешь, но не сейчас, она говорит мне, что ты все поймешь, — Ласка тряхнула головой нелепо, словно сбрасывая чужие слова с разума, потом выпрямилась, приобернувшись на Петра, что сидел каменной статуей, безвольно клонясь вперед, держа меж коленей бутыль. — Ты, верно, испытываешь судьбу, девочка, говоря мне это в лицо, — Андрей небрежно разжал кулак — перед носом Ласки на обугленный бумажный клок упали окровавленные осколки, будто кусочки далеких звезд. — Или ты действительно думаешь, что голос этой вашей матери-земли меня так волнует, что я предам нашу с братом идею? Да катись ты к черту! И город твой пусть к нему катится! Даже если она будет орать мне в уши — я не отступлюсь. — Я не о матери, — мотнула головой в ответ ему Ласка, и плеча ее коснулась ладонь Петра, что устало наклонился вперед, поставив на землю опустевшую бутыль. — Ты ее слышишь? — спросил он шепотом, не поднимая взгляда от лохмотьев плешивой травы. — Да. Ты… ты правильно понял. Знаешь, что происходит с мертвыми, когда мы их хороним? Они сами уходят в землю, она принимает их, если долг исполнен, и они чисты душой, если же это не так — люди берут их долги на себя или сжигают. Но сжигать — плохо, нельзя сжигать. — Ты думаешь, что наша дочка уйдет в землю? — Петр на мгновение прикрыл глаза, пытаясь прислушаться к чудным отголоскам, но они были слишком далеки, они были дальше от него, чем целая Столица, и никто теперь не говорил незримыми образами с бедным Петром, и это разрывало его сердце, а задирая голову он более не видел Башни — только ее силуэт словно бы отпечатался на ночном небе выжженной дырой. — Она мертва, но земля примет ее. Она умерла не зря. — Не зря? Ты говоришь, что наша дочка умерла не зря? — Андрей выдохнул горячо, стукнув кулаком по осколку Многогранника и спрыгнув на землю, опустившись на корточки перед Лаской, заглянув ей прямо в лицо: — Ты говоришь, что эти скоты не зря уничтожили чудо? — Будут новые чудеса, ведь земля все еще дышит, она теперь спокойна, из нее больше не капает кровь, она не убьет своих детей. — Да что ты понимаешь… что ты понимаешь?! Кладбищенская умница рассказывает теперь мне и моему брату сказки про чудотворную землю, да еще и учит меня жить, — осклабился Андрей ей в ответ, дыша травяным паром. На его шее вздулись тонкие вены, будоража незажившие шрамы, обнаженная грудина дрожала, будто по ней изнутри били молотом. Он схватил Ласку за плечи и тряхнул, словно выбрасывая из нее мысли, но не ожидал, что та словно кукла будет повиноваться его рукам, а потому спустя мгновение и сам замер, наблюдая за задумчивым взглядом в траву. — Брат!.. не надо, не трогай, это все, что у нас осталось, — Петр тронул его за руку, но от взгляда близнеца едва не сполз вниз сам, потупившись окончательно, но все же проговорил в закрепление: — Я не откажусь от этих слов, нет. — Поспишь — и пройдет, я не в обиде, это ты меня прости, я не знаю, каково это — терять детей, я теряла только… мертвых, — Ласка посмотрела сквозь Андрея куда-то далеко, за реку, почувствовав пробирающий до костей порыв ветра. — Я много их потеряла. — …мне все равно, — помолчав, буркнул на это архитектор, но плечи ее отпустил, так и оставшись сидеть на траве. Остыл в одно мгновение, задрав голову, чтобы смотреть на хмурого брата, что скинул с плеч пальто и накинул его на приемную дочку без единого слова, а после отпил еще из бутылки, зажмурившись. Близнецы чокнулись еще раз, младший налил старшему из полной бутыли в пустую, передав напиток прямо через голову Ласки, а она и не возражала вовсе, щупая ладонями землю. Ветер уносил прочь обрывки бумаги, но осколки стекла были здесь, они покрывали все вокруг полупрозрачной пылью и острыми лезвиями. Хуже всех их вместе взятых были окровавленные кусочки рюмки, один из которых она подобрала, подержав перед глазами, пытаясь поймать. — Тебе нужно перевязать руку, когда кровь вытекает — телу больно. — Да ну? А я и не знал, — покривил Андрей лицом. — Брат, не… не ворчи, у тебя лицо совсем расплывается. Будто я смотрю на утопленника, — Петр коснулся волос близнеца, от чего тот на мгновение зажмурился, будто ожидая удара. — Из-за твоей спины на меня смотрит дьявол, которого я в бреду вижу в твоих глазах. Я пьян, да? — Пьян и дурен. Я протащу тебя до дома, но на большее не рассчитывай, «дьявол». — Тебе нужно руку перевязать, но у меня нет бинта. Петр, у тебя дома есть бинт, ты поможешь? — мазнула взглядом от лица к лицу Ласка. — Помогу. — Ты забыла у меня спросить, я помощи не просил. Мне завтра… — …спать тебе завтра, у тебя лицо двоится совсем, расплывается, — уже обе руки Петра оказались прижаты к голове брата, он взял его за щеки и словно попытался их сдвинуть, вытянувшись вперед, из-за чего Ласке пришлось пригнуться. — Зеленое и красное… что-то меня мутит, — он рухнул на бок раньше, чем Андрей успел его поймать — и закашлялся, словно рыба глотая воздух, скатившись приемной живой дочке за спину с осколка мертвой родной. — Я все сделаю, только не уходи, ты ему нужен, — Ласка коснулась плеча Петра, не смотря на брата его. — Ему сейчас больно. — Я и не собирался, — фыркнул Андрей ей в ответ, поднявшись и подкинув пустую бутылку, поймав ее за горлышко над головой племянницы нерадивой. — Я не тебе. До дома один Стаматин тащил другого как мог, а Ласка несла его пальто, от усталости едва перебирая ногами. Совсем дурная осень силы иссушила, даже крепкий Андрей иной раз оступался и чуть ли не падал, а полубессознательный Петр только тянулся в кусты иной раз, когда зеленел, будто твириновое стеклышко. На первом этаже мансарды они были вынуждены остановиться — старший близнец не мог поднять по лестнице даже себя, а потому сложил у ее подножия брата, набросив на него взятое из рук Ласки пальто. Он оперся о стену, глядя перед собой мутно-мутно, а потом шагнул в сторону выхода, ничего не говоря, но о спину его ударилось слово: — Останься. — Зачем? — Я обработаю. Это же из-за меня тебе больно, — Ласка переминулась с ноги на ногу, пока в районе ее лодыжек сопел прибитый к полу алкоголем Петр. — Я же сказал… — Прости, — мотнула она головой, направившись вверх по лестнице, пока Андрей хлопал глазами, поперхнувшись всем, что было на языке. В несколько деревянных скрипов племянница исчезла — в несколько появилась, неся вниз спирт и моток белоснежного бинта, наверняка из собственных запасов — у Петра такого добра отродясь не было, даже когда он собственной кровью картины писал на стенах и холстах. — Не прощаю, — наконец, выдавил из себя архитектор, наблюдая словно из-за стены тумана за тем, как его ладонь рассматривали, прижигали спиртом и перевязывали, оставляя с наружной стороны нелепый маленький бантик, будто на шейке котенка. — Хорошо, — кивнула Ласка, присев на деревянную ступеньку после, ткнувшись щекой в край кирпичной стены. Они помолчали немного, совсем чуть-чуть, ведь стоило городу замереть, как вдруг Петр что-то пробормотал в твириновом бреду и распахнул глаза широко-широко, вперив их взгляд в крашеный всем подряд потолок. Он помолчал с несколько секунд, чтобы после прошептать, на ходу проваливаясь обратно в зябкий сон: — Она со мной говорила… И только тогда Андрей наконец притворил входную дверь, щелкнув изнутри шпингалетом.