Рыцарь и одуванчики

— Почему же мы всегда такие далекие… — вдруг невольно роняет она вполголоса, и лишь когда Кэйя все-таки оборачивается, торопливо и неловко пускается в объяснения. — если бы мы оба находились ближе к источнику тепла, это позволило бы скорее согреться. Вот что я имела в виду, конечно. Вот что хотела сказать. Потерявшись в ее глупом многословии, с легким недоумением Кэйя приподнимает бровь, и Джин прячет взгляд, сосредоточенно разглядывая источающий тепло огонек феи в стекле бутыли, тщетно пытаясь сохранить остатки достоинства. О Венесса, ну как, как можно быть такой недалекой простушкой! А еще действующий магистр. Под завывания морозной вьюги здесь, на Драконьем хребте отрезавшей их от мира плотным снежным пологом на небольшой, но добротной стоянке искателей приключений, это уединение на двоих едва ли продлится долго — а Кэйя и впрямь не отходит от выхода из палатки, давшей им приют, пока она греет у тепла ладони. Оседают снежинки на темных волосах словно нетающий пепел, на светлом мехе его плаща — то ли близость ее отчего-то стала ему раздражающа и неприятна… А быть может напротив. Может, когда-нибудь она наберется смелости и спросит его об этом… Когда-нибудь, может. Однажды. Потом. — Я не умею мерзнуть, госпожа действующий магистр, — сейчас легко лжет и так же легко смеется Кэйя, и дыхание вырывается из его рта теплым облачком. Впрочем, минуту спустя на ее плечи ложится еще одно толстое ватное одеяло из оставленных про запас искателями — пахнет сыростью, затхлостью, чуть-чуть плесенью, но греет, хоть рядом с тепловой бутылью Джин и не мерзнет толком. — Теплее? — наклоняется над ней Кэйя, и как бы ни прятался он за небрежностью, в его голосе, в его взгляде слишком много непривычно мягкой заботы. Внутри у Джин становится по-настоящему тепло, слишком много тепла, словно посреди льда и инея глотнула чистого, напоенного травами и солнцем воздуха возле любимого дуба Венессы. Что-то ноет немного — как будто переполненное сердце, ну или легкие, может. Дуреха, романтичная, безответственная, наивная дурочка… Его руку она крепко сжимает своей, прежде чем он успевает отстраниться и вновь уйти к самим же собой назначенному себе посту. — Посиди лучше здесь, у тепла, — говорит Джин, и тщетно пытается разжать пальцы, сжимающие его широкое запястье над шипами и вычурными звездами. — Так спокойней. Правильнее. Ее руки теплые, его — кажутся ледяными. Пальцы ее не слушаются, как будто неведомой болезнью поражены, парализованы нервы, а Кэйя — да; только во взгляде коротко мелькает что-то болезненное, стылое, напряженное… Аккуратно высвободившись, опускается рядом на расстеленное, теплое одеяло, и может однажды, когда-нибудь, когда и к Мондштаду, и к ней, наконец, придет время мира, время покоя, свободы и окончательной тишины… Яркий, пламенный огонек псевдо-феи дрожит и мечется за стеклом бутыли, отбрасывая по лицам тени. — Расскажи что-нибудь, — тихо просит Джин под холодную песню вьюг там, снаружи, просто чтоб не молчать в неловкости. — Какую-нибудь из своих тех выдуманных, глупых историй. Кэйя снова хмурится коротко — в тенях обозначились резче хмурая, усталая морщинка между бровей и у угла сомкнутых плотно губ. — Ничего на ум не идет, госпожа магистр, — наконец, смеется он с усилием и едва уловимой горечью, словно в его любимом вине. — Что-то я несколько бесполезен сегодня. Прости, что никак не могу стать теплее… — срывается вдруг с его губ колючей, предательской льдинкой. Вспыхнув вдруг, Джин поднимает взгляд — это и впрямь как в любимых, зачитанных украдкой до дыр романах; словно магнит и железо, пересечение каких-то личных лей-линий, от которого сердце замирает и странным, болезненным почти теплом наполняется доверху. Тот самый момент, хрупкий, невесомый, почти не существующий. И «потом» для него не будет, как не случилось «потом» для подаренной отцом куклы из Ли Юэ, на которую девочкой она глядела очарованными, счастливыми глазами и короткое время сжимала в руках, пока мать не сказала что в ее возрасте для Гуннхильдр — не куклы, а меч, и что куклу лучше отдать еще несмышленой Барбаре, а забавы и игры отложить на потом. Благо Барбара оказалась слишком мала. Забытая кукла же навсегда заняла место на книжной полке, словно живыми глазами встречая взгляд повзрослевшей Джин с неизменным, печальным укором. Может стоит уже понять что «потом» никогда не случается? Никогда «потом» не бывает? «Потом» — только для сожалений о безвозвратно упущенном. А в Джин слишком, слишком много тепла сейчас, поэтому она с широко распахнутыми глазами, не в силах даже зажмуриться, сама прикасается к его губам первой. Ладонь ложится на плечо Кэйи так просто и так легко, словно она уже десятки раз делала это прежде, но просто забыла, в ответ он застывает ледяной статуей — а губы теплые, плотно сомкнутые. Джин целует его невесомо, почти целомудренно — потому что на практике мало что знает о большем, и внутри что-то дрожит и бьется, обжигая изнутри словно живая тепло-фея в стекле бутылки. — Это все неправильно, — вдруг хрипло шепчет Кэйя, сминая губами ее рот; он целует ее не нежно и не невинно, словно задыхаясь в попытке насытиться ее теплом. Между поцелуев снова и снова повторяет, в неизвестно кому молитве. — Это неправильно. Придумано. Не всерьез, не всерьез, не всерьез… Его руки касаются ее спины под плащом, прижимая к себе теснее и ближе, и в этой близости его объятий Джин так тепло, так хорошо как никогда не бывало… — Вы же сама понимаете, госпожа магистр, — наконец, встряхивает он головой, переводит напрочь сбившееся дыхание. — Это наша минутная слабость, ошибка, о которой мы пожалеем раньше, чем снег пройдет. Зацелованные губы Джин непривычно и сладко ноют, всегда аккуратный, тугой хвост волос легкомысленно рассыпался, сполз на плечо… — Ты можешь называть то, что чувствуешь — или не чувствуешь — ко мне как тебе угодно, Кэйя Альберих, — говорит она спокойно и с достоинством, наконец, избавившись от суетливого, глупого, фальшивого внутри себя мельтешения, и быть искренней и перед ним, и перед собой — облегчение невыносимое, и ей легко и уже ничего не жаль. — Даю слово действующего магистра Ордо Фавониус, наши рабочие отношения это ни в мелочи, ни в пустяке не изменит. Но не говори мне, что я чувствую, а что — нет. Потому что я и вправду люблю тебя. Руки — шершавые, грубые, холодные, с силой сжимают вдруг ее щеки. — Джин… — лбом Кэйя прислоняется к ее лбу, тихо стонет. — Что ты со мной делаешь, Джин Гуннхильдр. Ты же меня убиваешь просто. — Поцелуй меня, — просит Джин, втайне отчаянно наслаждаясь его растерянностью, его в кои-то веки смущением, тем как он все равно сдается ей с головой. — Меня еще никогда и никто так не целовал. Посреди вечной зимы где-то в ее сердце расцветают солнечным золотом одуванчики. Ей думалось все будет неловко, сложно и странно, будут мешаться руки, носы и сбиваться дыхание… но все так правильно и хорошо между ними, словно никогда и не могло быть иначе. — Пощади меня хоть немного, — наконец, хрипло и тихо смеется Кэйя, сжимая ее щеки в потеплевших ладонях. — Ты… Ты чудесная, светлая, солнечная. Ты достойна большего чем все это. На смуглых скулах жаркий, яркий румянец, и невольно Джин улыбается — Архонты, как же ему идет. — Не делай из меня еще одну святую Венессу, - говорит она очень спокойно и тихо. - Я живая. Обычная. Мне и здесь с тобой... хорошо. Позже, отчасти насытившись поцелуями, они еще долго сидят молча, прижавшись друг к другу, растерянные, неумелые, смущенные, как дети, нашедшие вдруг нечто хрупкое, нежное, невозможно ценное, с чем они понятия не имеют что делать дальше, но и разжать пальцы и отпустить уже не могут тоже. Но чем бы все ни закончилось — у нее хотя бы хватило смелости сделать первый шаг.