paracosm

Стены калифорнийской квартиры были пусты. Они голые, совершенно лишённые жизни. Белоснежная чистота. Чонгук смотрел на них в надежде, что в голове у него произойдёт так же, что мысли встанут в ряд, очистятся, примут форму пустой коробки. Как бы он хотел засунуть ладонь через ушную раковину, намотать на пальцы творившийся бардак в голове, как волосы из раковины, и выкинуть их куда подальше. Скажем, прямо через открытую балконную дверь вниз с пятого этажа. Чтобы они прилипли к какому-нибудь прохожему и донимали уже его, потому что Чонгук так долго с ними возился, что сейчас просто не мог их выносить. В его квартире давно не было такой грязи: постельное белье комьями по углам, одежда раскидана, корочки от сэндвичей недельной давности сохнут на журнальном столике. Он лежал, свернувшись, на полу. Совершенно без одежды, не считая нижнего белья. Сейчас навряд ли у него осталось хоть что-то в шкафу, кроме выходного смокинга. Холодный паркет успокаивал, даже прилипшая от него к коже грязь не раздражала. Чонгук был разбит, как и хрустальная ваза на полу рядом с ним. Прозвенел такой громкий шикарный звук, когда она разлетелась на осколки, что Чонгук не удержался и разбил ещё и парочку кружек. Кажется, по его ноге стекала кровь — он не был уверен, но что-то определенно щекотало его под коленной чашечкой. В воздухе играла Birdy с её «Красивой ложью» — по большей части, именно из-за неё Чонгук вдруг почувствовал себя абсолютно паршиво. И сейчас, когда её тонкий нежный голос допевал последний куплет, он лежал, охваченный мелкой дрожью. Меж тем солнечные лучи, попадающие на осколки хрусталя из арочного окна, весело играли на голых стенах и потолке, разукрашивая их радугой. Моральное разложение мерзко воняло. Запах от него всегда витал вокруг, и, даже выйдя на улицу, избавиться от него было невозможно. Чонгук от него задыхался. Он закрыл глаза, но вместо желанной темноты видел лишь себя, взбегающего вверх по лестнице дома Гарднеров и замирающего напротив их обширной галереи по пути на второй этаж. Тогда по телу Чонгука стекал пот и грудь быстро ходила от сбитого дыхания. Он полностью застыл, стоило его перепуганному взгляду найти ту самую фотографию на стене. Вот он, Тэхён — маленький ребёнок в кубе из плёнки. Несчастная роза Экзюпери, запертая под купол. Ответ был на ладони, всегда перед ним, всегда так близко. Чонгук снял раму с фотографией и перевернул её, начиная хохотать. Он осел на лестницу, опираясь спиной на перила. Под его тяжестью дерево несчастно скрипело. «Тэхён Рэйнальдс, апрель 2008 г.» Безудержный смех превратился в заполошный плач. Что-то треснуло внутри Чонгука, разошлось по швам. Слабые стежки, которые с трудом удерживали всё на своих местах, разорвались. Чуи скулил снизу и вдруг, кажется, впервые, неуклюже начал взбираться вверх, чтобы присесть рядом на ступень ниже и начать лизать своему несчастному человеку дрожащую ладонь. Чонгук просидел на лестнице до тех пор, пока его ноги не стали достаточно сильными, чтобы он смог подняться на них. Шаг его был неустойчив. Он забрал ранее брошенные вещи, небрежно собранные сумки и папки — всё и сразу, чтобы никогда больше не возвращаться. Скинул груз на заднее сиденье и упал на переднее перед рулём мешком с костями. Его взгляд в отражении зеркала хаотично метался, зрачки бегали, напоминая ему одного из парней Героинового гетто с их бледным цветом кожи и проступающими венами. Чонгук ненавидел эту ассоциацию. Он с шумом втянул воздух и включил зажигание. Колёса при старте «провизжали», он сорвался с места, оставляя всё позади. Преодолев Техас и въехав за пределы Нью-Мексико, он вдруг перестал чувствовать что-либо. Внутри была, казалось, одна сплошная брешь. И вот где он оказался в итоге, отрезая себя от эмоций, — сейчас они накинулись на него все разом, и Чонгук был готов поспорить, что грозились его погубить. Он глубоко дышал, вжимаясь виском в паркет, стараясь не чувствовать жалящих скарабеев под кожей в районе живота. В этот момент кто-то настойчиво начал звонить в его дверь, вызывая в голове сильнейшую боль. Чонгук застонал, зажимая уши. Звонить не переставали, трель настойчиво продолжилась; на миг прекращалась — и сразу же начиналась вновь. Вскоре к звону прибавился ещё и стук, вынуждая Чонгука через силу подняться. Он прихрамывал: всё же пару осколков задели его ногу, кровь и правда была размазана по его голени и, возможно, где-то в коже даже осталось стекло. Посмотрев в глазок, Чонгук обнаружил на пороге Джонатана. Он скривился, со стуком касаясь лбом двери: только его не хватало. — Я знаю, что ты там, открывай, — просил Джонатан; его тон был как никогда суров. Чонгук снял с двери цепочку и щёлкнул замком. Под пристальным взглядом чуть сжался и послушно отступил на шаг, когда его чуть отодвинули в сторону. Брови Джонатана взлетели на лоб, его довольно маленькие глаза под квадратными линзами чёрных очков расширились. Чонгук смотрел на его блестящую лысую голову, наблюдая за движением солнечных зайчиков на ней. Он бы улыбнулся, если бы мышцы лица весили меньше тонны. — Что с тобой такое? — воскликнул его менеджер. Было такое чувство, что он хотел протереть линзы очков платком, аккуратно сложенным в нагрудном кармане пиджака, чтобы увидеть картинку в новом, более удачном свете. Джонатан всегда носил костюм — Чонгук был готов дать руку на отсечение на то, что у того навряд ли найдётся в шкафу футболка. — Что это за запах… — Он сморщился. — …ты куришь? Чонгук пожал плечами, косясь на полную пепельницу и уповая на то, что Джонатан её не заметит. Они оба прекрасно знали, что происходило с Чонгуком, когда он брался за сигареты. Это состояние было затяжным и трудным; под его влиянием Чонгук становился совершенно другим человеком: диким, отрешенным и порой абсолютно неуправляемым. — Мы пытались выйти с тобой на связь больше месяца, Чонгук! Отправили за тобой в Техас агента, чтобы тот выведал у соседей, что ты уже давно уехал. Почему ты не сказал, что вернулся? Что с тобой такое? — Он говорил это, яростно бегая от одного окна к другому, чтобы впустить в квартиру свежий воздух. — Звонил человек из НАСА, спрашивал, почему наш автор бегал за их космонавтами по аэропорту. Что это было? — Мне показалось, — Чонгук отвёл взгляд, — что он был как-то связан с Алланом в прошлом, вот и всё. — Тэхён действительно пересекался с Алланом, но, Чонгук, они не были знакомы на самом деле. Скажи, ты решил опрашивать всех, с кем Аллан имел хоть малейшую связь? Пожалуйста, если тебе это так важно! Но для начала предупреждай нас, чтобы мы согласовали встречу. Чонгук повёл плечом. Джонатан просканировал его фигуру снизу доверху и быстро усадил на диван, ринувшись на поиски аптечки. Он пробормотал нечто вроде «господи, да что с ним творится». Чонгук без особого интереса наблюдал, как за ним ухаживали, на миг возвращаясь в детство и вспоминая себя с содранными коленями и локтями и мамой, стоящей перед ним с йодом в руке. Он никак не реагировал, когда Джонатан касался его ран, вытирал кровь и задействовал в работе пластырь. — У тебя творческий кризис? Или… — Джонатан стал действовать медленнее, глядя из-под ресниц. — …нужно набрать Алексу? Чонгук сморщился. Алекса была его психологом, её офис располагался в одном из небоскрёбов близ побережья, так что вид из окон выходил прямо на Золотые ворота. Чонгук не мог даже навскидку предположить, сколько стоил час её времени. В любом случае, она вправляла мозг очень умело, но Чонгук не думал, что сейчас она могла помочь ему. Он не думал, что кто-либо мог помочь, кроме него самого. — Всё нормально, мне просто нужна передышка, — отмахнулся он, и, когда Джонатан смерил его пристальным взглядом, храбро выстоял. — Всё нормально. — Ты однажды говорил так же, а через неделю тебя пришлось откачивать в скорой. — Менеджер встал в стойку, ищейкой осматривая пространство вокруг и замирая взглядом на полной пепельнице. — Здесь можно найти что-то кроме сигарет? Травка, кокс или что похуже? — Что ты вообще… — Чонгук открыл рот и засмеялся, зачёсывая назад волосы. На руке при этом осталось неприятное ощущение жирности. — Я спрашиваю серьёзно. Если ты взялся за прежнее, то нам придётся… — Джон, это в прошлом, ясно? — Чонгук вскочил на ноги. Злость вдруг овладела им, захватывая волной. — Это всего лишь сигареты, ничего такого. Я чувствовал себя паршиво и решил покурить. С каких пор это под запретом? Джонатан покачал головой. Он вздохнул, вынимая телефон из кармана и быстро в нём что-то печатая. Он выглядел разочарованным, и Чонгук его прекрасно понимал, потому что чувствовал то же самое. — Я вызову к тебе клининг, нужно прибрать здесь все. — Джон обвёл рукой пространство вокруг; его обручальное кольцо вспыхнуло на свету, отзываясь болью в глазах Чонгука. — И я наберу Алексу. Чонгук не успел открыть рот, как менеджер вскинул вверх ладонь, призывая сохранять молчание. Ярость кипела внутри, её пузыри лопались в районе горла, выходя невидимым паром изо рта. Чонгук схватил халат с дивана, наспех запахнул его и выбежал из квартиры, ослеплённый гневом. — Ты ведёшь себя как подросток! — кричал Джонатан вдогонку. — А ты не моя мать! — отозвался Чонгук. Его громкий голос отразился эхом по всему вестибюлю. — Я сам разберусь со своей жизнью! С этими словами он выскочил на лестницу, быстро преодолевая расстояние до выхода из квартирного дома. Рейчел — темнокожая девчушка на ресепшене, всегда заигрывающе улыбавшаяся ему, — глядела во все глаза с праздным недоумением. Чонгук сгорбился под её вниманием, шепча вращавшейся двери, в которой был вынужден застрять на некоторое время, двигаться быстрее. Затем Чонгук оказался в первом магазине с одеждой. По дороге на него не смотрели странно или особо подозрительно, но порой он ловил на себе действительно заинтересованные взгляды. Бутик, в котором он оказался, был не из дешевых, но в нём его встретили с радушием: спасибо брендовому халату от Prada. — Вам подобрать что-нибудь определённое? — спросила Мисс Радушие с широкой улыбкой. Чонгук впервые по-настоящему оценил клиентоориентированность: так быстро и без вопросов ему предоставили на выбор ряд футболок, джинсов и несколько бомберов. Он потратил на вещи несколько тысяч, расплатился картой, благо та обнаружилась забытой однажды в кармане. Уже одетый он направился в парикмахерскую, где его без лишних вопросов усадили к свободному мастеру. В итоге уже совсем скоро он был с мокрой головой, а его отросшие волосы чуть вились от влаги и доставали концами до самых плеч. — Что сейчас модно? — спросил он у мастера. Тот задумчиво почесал аккуратную бороду. — Самовыражение? — И пожал плечами, прежде чем быстро добавить, глядя на усталого клиента через зеркало с понимающим выражением лица: — Покороче и в блонд? Чонгук кивнул, прикрывая глаза. Зашумели лезвия острых ножниц. Когда волосы посыпались на пол, появилось небольшое и совершенно необоснованное чувство лёгкости. Изменение внешнего вида, сколько бы человек ни пытался себе это внушить, мало чем помогало измениться внутри. Но, наверное, самовнушение было столь велико, что на время и правда казалось: наступили перемены. Нового себя, с выбритыми висками и светлыми волосами, было легче не ставить в ряд с прежним, не ассоциировать с прошлым и думать, что все проблемы были у того Чонгука. Нового Чонгука это никак не затрагивало. Если посмотреть на его профиль в инстаграм чуть внимательнее, можно заметить, что однажды он был покрашен в ярко-розовый, голубой и даже зелёный, на некоторых фото у него много пирсинга, а на других его нет вовсе. Когда-то у него был чёрный маллет, а до этого натуральный волос «под горшок», а ещё однажды на брови было выбрито две полоски. Чонгук — картина под названием «непостоянство», а ещё табличка с предостережением «опасно», но Тэхёну это было невдомёк. Чонгук бы и рад его осудить, да вот только на смертельно больных подростков у него это никак не выходило. Он прочёл достаточно статей и просмотрел чересчур много сайтов об иммунодефиците, чтобы злиться. Но тогда откуда в нём столько гнева, стоит вспомнить лицо за бликами плёнки? Кулаки сжимаются вместе с сердцем, хочется врезаться ими, да побольней, в каменную кладку. Тэхён Чонгуку запал: в сердце, в душу, мысли и кровяные сосуды. Он для себя с удивительной злостью и ясностью понял, что даже теперь, вывернувшись наизнанку изуродованной частью, чего так всегда боялся, продолжал чувствовать всё то же, что прежде, разве только сейчас в котле эмоций бурлила обида, страх и небывалая злость. Вновь и вновь Чонгук продолжал прокручивать в голове голос, образ, фразы. Как мог он так прикипеть и проникнуться к человеку, которого даже в жизни не видел? Было невыносимо осознавать, что он был так слаб и ранен, чтобы поддаться этому. Так что теперь Чонгук был здесь: в огнях, шуме и множестве тел, среди которых он — лишь ещё одна затерявшаяся точка на небе. Алкоголь в его крови делал всё размытым и незначащим, даже дрянные мысли, тяготящие голову, тонули в нём. Ему никогда не стоило пить и курить, потому что это могло спровоцировать срывы, но он больше не знал, как ещё мог утешиться. Хуже предательства был тот, кто не мог его вынести. Всю обиду Чонгук топил в джине, а всю горечь в сладком ликере. Совсем скоро в нём ничего не осталось: ни одной здравой мысли. — Чёрт возьми. — Выпив залпом наполненный шот, Чонгук опрокинул его на барный стол и встал, чудом не соскользнув обратно на стул. — Мне должно быть плевать. — Он нахмурился, когда перед глазами всплыл образ заплаканного лица. — Мне плевать. И стиснул зубы, подзывая бармена и жестом прося его заполнить пустой стакан. Огни софитов дрожали в такт басов. Розовый, жёлтый и зелёный красили массу тел вокруг, на сетчатке отзываясь раздражением. Чонгук терпеть не мог клубы, эту ужасную безвкусную музыку, чужие выделения и отсутствие здравого смысла. Но Итан их обожал. А Чонгук обожал Итана. В прошлом, конечно. Нет, не так, он был влюблён по уши, помешан на Итане — парне, заканчивавшем старший курс журналистики на его потоке. Чёртовом дилере, таскавшем его по всяким притонам, пихавшем в него дурь и уверявшем, что сам принимал тоже. Он принимал, правда вот не так много и не так часто, как Чонгук. Всё началось с сигарет. С «хэй, попробуй, тебе понравится» и серого ядовитого выдоха в лицо. Чонгуку не понравилось. Ни горечь в гортани, ни уж тем более этот кислотный осадок на языке, обволакивавший плёнкой нёба, щёки и зубы. Но ему, двадцатилетнему и неопытному, нравился Итан, а Итану нравилось, когда он курил. Ему, вообще, много всего нравилось, чего Чонгуку — нисколько. Управлять, измождать, истощать. Морально, физически — любыми доступными способами. Оказалось, у Итана была куча таких, как Чонгук. Не хватило бы пальцев на обеих руках, чтобы пересчитать их. Вот почему он всегда звал Чонгука «деткой» и никогда — настоящим именем. Когда Чонгуку удалось узнать обо всём — что он был лишь одним из многих, что Итан — настоящий сукин сын, — он не оставил это просто так. Благодаря ему Итан в итоге оказался за решеткой, а благодаря Итану Чонгук сидел в клетке из собственных ментальных проблем. Забавно. Так что Чонгук ненавидел клубы. Ненавидел Итана. И ложь ненавидел. А Тэхёна… Тэхёна не мог. В конце концов Чонгук его понимал. Он ведь такой же — притворщик. Себя обманывать любил ужасно. Без этой лжи навряд ли способен был этот мир вынести. Это ужасно, наверно, притворяться, что любишь. В особенности, когда речь идёт о тебе самом. Ведь те, кто себя любят, не заглушают боль в алкоголе, не притупляют мысли сигаретным дымом, не вдыхают дорожки из кокса, позволяя манить себя пальцем для всяких безумств. Те, кто себя любят, не смотрят через окно на Золотые ворота, доказывая это Алексе. Те, кто себя любят, не пишут книги о чужих жизнях в нежелании знать свою. «Мне интересны реальные вещи, когда они меня не касаются», — сказал Тэхён однажды, буквально копируя мышление самого Чонгука. Как они были в этом схожи, до жути. Сейчас Чонгук, вероятно, осознал это в полной мере. Тэхён не играл в паракосм в одиночку: играли они оба. — Эй! — он пьяно окрикнул девушку, сидящую напротив. Длинноногую и загорелую, роскошную блондинку с обложки австралийского «Гламур». — Дашь телефон? Она нисколько не растерялась, обольстительно улыбаясь ровными, совершенными зубами. Чонгук знал, что даже такие — идеальные и успешные, казалось бы, безупречные, — тоже себя не любили. Он прекрасно знал биографию первой в истории супермодели Мари Каранджи, знал, что даже на вид идеальные внутри были изуродованы. — Конечно! Куда тебе его записать? — она пыталась перекричать музыку. Чонгука пьяно повело в сторону, со скрежетом, будто поломанным небесным шаттлом, грозящимся врезаться в астероид. — Нет! Мне нужно позвонить! Блондинка оказалась очень радушной, на вид по ней такое нельзя было сказать с уверенностью. Её айфон был в розовом мохнатом чехле, так что палец Чонгука машинально гладил его вдоль шерсти, пока он набирал вызубренный в подкорку номер, встроенный в его систему вместе с вирусами и багами. После первого гудка металлический голос сказал «номер набран неверно», словно бы давая время усомниться, передумать, прекратить сейчас же эти пьяные игры. Чонгук лишь раздраженно шикнул, вновь набирая цифры, но уже сосредоточеннее, обделяя вниманием розового «питомца». Его спутница стояла чуть поодаль, то и дело посматривая на него и поправляя складки короткого коктейльного платья. — Ты знаешь, обычно звонки бывшим по пьяни — самое ужасное решение, — сказала она, пока Чонгук злился. Её фигура странно балансировала, словно стояла на беспокойной воде. — Это не… — мужчина сконфуженно замер. Было очень сложно генерировать мыслительные процессы и держаться в вертикальном состоянии одновременно. — Он не мой бывший. — Хм, — она вдруг грустно вздохнула, услышав местоимение. — Нынешним тоже не лучше. Я так с парнем рассталась, — её пробрало на заикающийся смех. Чонгук сморщился, небрежно облокачиваясь спиной о стену. Тэхён был не «нынешним» и не «бывшим», Тэхён просто был… кем-то, определённо, в его жизни и во времени, которые не определялись прошлым и настоящим, да и будущим тоже. — У меня не получается попасть по нужным цифрам, давай я продиктую, а ты наберешь? — он протянул девушке телефон, смеживая веки и делая глубокие вдохи. Она закатила глаза, но миролюбиво исполнила просьбу, за что проспиртованный Чонгук был готов стиснуть её в объятиях, как самую любимую плюшевую игрушку. Шли гудки. Вскруженному сознанию они казались ужасно длинными, тянущимися во времени замёрзшей резиной. Тэхён не поднимал трубку. С чего бы он должен? Была ночь, в это время люди спали. Его роза наверняка крепко спала и о нём не думала. — Может, оно к лучшему? — Чонгук не знал, как звали девушку, но был пропитан необоснованно щенячьими чувствами к ней. Она была такой милой, сжимая его плечо и смотря с душевной заботой. Чонгука давно никто не утешал. Особенно когда он был столь чувствителен и под градусом. Его глаза заслезились. — О, ну не плачь, эти козлы этого не стоят. Их ещё уйма будет, ты же такой красавчик. Она сжала его в объятиях, а Чонгук уткнулся ей в плечо носом. От неё пахло чем-то карамельным, таким приторным, что при вдохе горло обволакивало сладостью. Девушка была добра, даже слишком. И она хихикала, обнимая незнакомого мужчину и поглаживая его по голове. Отстранившись, Чонгук заметил, насколько расширенными были её зрачки. Она под кайфом, безусловно. Ведь под властью наркотиков люди становились такими чуткими — Чонгук это прекрасно помнил. Чувство уязвимости, шаткий контроль над собственным телом. Его было так легко уломать, практически на что угодно. Множество мерзких вещей, которые в здравом рассудке никто не соглашался исполнять. Итан наверняка знал, что делал, взращивая себе безропотную марионетку для игр. — Ты под кайфом? — Он отстранился от девушки, проводя ладонью по лицу в стремлении стереть с него прилипшие образы. Она лишь улыбнулась. — Будь осторожна, это дерьмо — чертовски опасная штука. Затем он побрёл вдоль тропинки. Она хихикала, явно мало что понимая. У Чонгука защипало в носу, белый порошок защекотал воспоминаниями нервные окончания — его тело пронзило судорогой. У ближайшего дерева он согнулся пополам, переломился тростинкой; выпитое на голодный желудок вышло наружу, чуть приводя в чувство. Затем, досчитав до десяти, Чонгук чудом поймал такси и добрался до квартиры в абсолютном тумане. Утро встретило его настойчивой трелью. Телефон разрывался, диким жужжанием расчерчивая круг вокруг собственной оси. Джонатан, будь он проклят, поставил смартфон на зарядку, чего Чонгук не допускал. Он не приближался к этому зверю с тех пор, как приехал из Техаса. Он не собирался иметь с ним дело — с чем-то таким опасным, что при отклике заведомо поднимало его тревогу. Чонгук понимал, как это ненормально. Он знал, чем обусловлено. Жертвы посттравматического расстройства обычно не ездили на автобусе, если их в нём домогались, и не спускались в метро, если застали в нём стрельбу. Чонгук опасался клубов несколько лет. И вот теперь не прикасался к телефону уже как месяц: боялся. Сам не знал чего, так что сейчас его сердце быстро забилось, и он окаменел, наблюдая за потухающим экраном. Это было ненормально. Чонгук сам прекрасно понимал, как глупо было прятаться от звонков и смс, будто в конце концов они не застанут его. Сейчас он, однако, оказался застигнутым врасплох. Это был Чимин. Не Тэхён, навряд ли тот даже осмелился. Это был Чимин. Чимин, который не сделал ничего плохого, всегда был таким честным и добрым, что людей, на это не способных, постоянно раздражало. Всего этого бы не было, возможно, если бы не упущенные возможности, страх и нерешительность. Может, если бы прогуливаясь с Чуи ночью, Чонгук пригласил Чимина пройтись вместе, Тэхён бы не запал ему в душу, не занял бы место в его разуме. С Чимином всё было бы просто. Никаких проблем. Чонгук прикрыл глаза. Он проклинал эти игры с «если бы» и «может», все сомнения и возвращения в прошлое, на которые, ухищряясь, был способен человеческий разум. Просто силы, время и нервы, потраченные ни на что. — Пожалуйста, прекрати, — прошептал он, умоляя телефон заткнуться. Зачем Чимину звонить ему? Что если это на счет Тэхёна? Что если он начнёт говорить про него? Чонгук не хотел ничего о нём слышать, он просто… …просто желал сбежать от этого и никогда к нему не возвращаться. — Чимин. — Он надеялся, что имя, сорванное с его уст, не звучало как вздох усталости. Чимин молчал. Молчал так долго, что Чонгуку пришлось повторить его имя. — Ты правда ответил, — парень в трубке опешил, — я думал, ты никогда больше не заговоришь со мной. Умная мысль «мне следовало бы» проскользнула и быстро потухла. Чонгук сжал губы. — Я так долго пытался связаться с тобой, у меня было так много всего, что я хотел сказать, но теперь... — Чимин нервно усмехнулся. — ...теперь я совершенно не знаю, что говорить. «Тогда просто не говори. Давай помолчим, Чимин», — в тайне мечтал сказать Чонгук. По правде, он очень устал разговаривать. — Мне жаль, что всё так вышло, я ни о чём не знал. — Чонгуку казалось, что тонкий лёд, по которому он шёл изначально, отвечая на звонок, резко треснул под его ногами. Даже несмотря на предупреждение «опасно, не ступайте на реку», он сделал шаг в её сторону. — Если бы я знал, то ни за что не позволил бы так поступать с тобой. Ты мне веришь? Чонгук сжал кулаки. Ему казалось, что по внутренностям вели острыми когтями, без усилий вспарывая плоть. Как легко и как искусно, оказывается, можно было сковырнуть чужое нутро. — Чимин, это уже в прошлом. Всё позади, и я об этом не думаю. Можешь не волноваться. «Одна ложь родит другую», — сказал однажды Публий Афр и был прав. Как одна река перетекает в другую, а те, бесхитростно, но увиливая, впадают в какое-нибудь огромное море, и дальше — в океан, откуда уже без выхода. Чонгук захлёбывался. Тэхён, наверняка, тоже. Оба они были в одном и том же месте, где-то на дне среди солёной толщи. Всегда близки, но так далеки друг от друга. — Правда? — Он звучал, как весьма поражённый человек, не рассчитывающий на подобный ответ. Как некто, ожидающий скандала, но нарвавшийся на абсолютное равнодушие и сейчас не знающий, по каким стрелкам плана нужно идти. — Тогда… Как ты? Как обертка. Использованная и выброшенная в утиль даже без сортировки. — Хорошо. С Чимином как всегда — легко и спокойно. Внутри у него нет шестого чувства и детектора: на убито сказанное «хорошо» он реагирует не иначе как на близкие ему по духу «никаких проблем и всё отлично». Чимин просто принимает это, настроенный слухом на поверхностные децибелы. Чонгук расслабляется, стекая по дивану бесформенной массой. Потому слова Чимина действуют на него как резкий шлепок, заставляя всего всколыхнуться. — Это хорошо. Я всё хотел позвонить тебе, но ты никак не брал. Не знаю, есть ли тебе до этого дело, но я подумал, что ты должен знать. Тэхён не в курсе, что я с тобой разговариваю. Я даже не уверен… — Чимин вдруг задохнулся, прошибая Чонгука осознанием: у него тоже ни детектора, ни шестого чувства, раз он не уловил в чужом тоне этого сразу, этой паники, что берётся лапой за горло, мешая дышать. — Не уверен, узнает ли он, Чонгук. Я… — он заплакал. Конечно же он заплакал, Чимин этого никогда не скрывал: честно так и сознался однажды, что «ужасная плакса». Если бы Чонгук тоже спросил его «как ты», то получил бы ответ «ужасно» и близкое к нему по духу «плохо и бывало и лучше». Но он не спросил. — Что такое, Чимин? — Поэтому сейчас он сжимал пальцами ткань на штанах, пытаясь держаться, и весь вибрировал от нервов, если те у него вообще ещё остались. Перед глазами парень в скафандре и грустные, большие глаза, что не скрыть ни стеклом, ни пластиком. А внутри взрываются на тысячи световых лет звёзды. — Тэхёну исполнилось восемнадцать позавчера, — Чимин взвыл, как раненое животное. Одно такое сидело у Чонгука внутри, когтями терзая внутренности. Чонгук чувствовал себя настоящим глупцом, не способным отличить восемнадцатилетнего Тэхёна от придуманного двадцатисемилетнего. Но не это сейчас было главным. Ничего не имело значения: возраст, имя, пол — все стёрлось. Осталось лишь это чувство, когда неважно, в каком теле и с каким интеллектом, лишь бы с ним всё было в порядке. — За ним вдруг приехали из больницы. В каком шоке была Элис! Боже, она чуть не упала. Тэхён никому ничего не рассказывал, мы и не знали о его мыслях. О, Чонгук, он вызвался на экспериментальное лечение, как только за ним встало полное право принимать подобные решения. Он никогда не упоминал об этом! Сейчас он никого не пускает к себе, врачи говорят, это вызвано тем, что он не хочет, чтобы мы отговаривали его. Я теперь даже не знаю, был ли его день рождения тем днём, когда я мог поговорить с ним в последний раз. Я знаю, Тэхён расстроил тебя, но может если ты… я имею в виду, если бы ты позвонил ему, то он бы… — Диалог давался Чимину с трудом, он беспорядочно запинался, не в силах связать слова. — Чонгук, он выглядел просто ужасно, когда вы перестали общаться. Я видел его таким только после смерти Аллана. Пожалуйста, Чонгук, если он хоть что-то значит для тебя, пожалуйста… Хотелось как в детстве — просто заткнуть уши пальцами и начать напевать «ля-ля». — Мне кажется… — Чонгук сухо сглотнул, прикрывая глаза от громкого писка в ушах. — …навряд ли он возьмёт трубку, Чимин. — Но ты сделаешь это? Хотя бы попробуй, — он был в полном отчаянии, почти молил. Пошёл ли бы на это каждый при условии, что его друг находился где-то между «начать жить» и «умереть, толком не узнав, каково это»? Чонгук был без понятия. Тэхён был его другом раньше, но теперь… Теперь он стал кем-то другим, так что всё, что Чонгук чувствовал по отношению к нему, было таким же необъяснимым и не вписывающимся в привычные термины. — Хорошо, я попробую, — он сказал это, просто чтобы завершить диалог как можно скорее. Его мутило, и он не думал, что был способен говорить об этом и дальше. — Мне пора идти, Чимин, так что… — Конечно! Было приятно поговорить с тобой, если Тэхён всё же ответит, мог бы ты сказать ему… — Я не буду его отговаривать, если ты собираешься просить меня об этом. Чимин задохнулся. Был отчетливый звук втянутых соплей, прежде чем он сказал очень тихо перед тем, как отключиться: — Просто скажи ему, что я и Элис, что мы любим его, и что… что он очень храбрый, что мы гордимся им. Затем Чонгук остался в полной тишине, не считая звука собственного сбитого дыхания. Его сердце сходило с ума. Что ещё за экспериментальное лечение? Что за внезапные решения? Почему сейчас, почему не через время, способное дать Чонгуку броню? Сейчас его, и так раненого, вновь пронзило острым клинком, и он сжал зубы от боли, упираясь лбом в подлокотник дивана. Тэхён не боялся смерти, вот и вся правда. А Чонгук да. И бесстрашных никто не любил — как же верно было однажды сказано. Но с Чонгуком, видимо, это правило не работало. Что-то с ним было явно не так, раз он смотрел в экран и без толку разглядывал вызубренные цифры, складывая и умножая их между собой, доходя счетом до цифры, равной примерному количеству небесных тел во Вселенной. Его палец дрожал над кнопкой вызова. Казалось, прошла вечность с тех пор, как он делал это не думая, переполненный трепетным волнением и ожиданием чего-то, близкого к чуду. Теперь всё было иначе. Чудо вдруг обернулось в кошмар. Шли гудки, и вопросы крутились в голове без перерыва, начиная от «тебе страшно?» и заканчивая «кем я был для тебя?». А когда первый вдох зашуршал в динамике — ничего не осталось. Был лишь Чонгук и Тэхён, не писатель и не космонавт, не смертельно больной подросток — просто два потерянных и испуганных человека. Впрочем, так было всегда. — Чонгук? — тревожным, тихим шепотом. Все слова вдруг разбежались, попрятались. А ведь что он хотел сказать ночью, прижимая телефон в пушистом чехле к уху, будучи решительно настроенным на нетрезвую голову? Что его так гложило? Что нужно было узнать? Ничего, просто услышать голос. Просто, потому что тоска крепко держалась лапами и не отпускала и внутри что-то несчастно ныло. — Не молчи, пожалуйста, скажи что-нибудь. Тэхён наверняка извозился от нетерпения. Чонгук вспомнил его тонкие бледные руки, вены, отчётливой картиной синей паутины проступающей сквозь завес кожи. — С прошедшим днём рождения, — прохрипел он. Хотелось, и одновременно нет, знать, было ли оно его последним. Чонгук зажмурился. В конце концов это его кредо — мучиться от беспомощности. — Спасибо, — бормотал Тэхён совсем тихо. — Тебе страшно сейчас? Тэхён не говорил, не дышал, не издавал ни звука. Люди описывали это могильной тишиной, недвижимой и, казалось, вечной, потому что у мёртвых не принято говорить. Вот только они оба находились вне склепа. — Ты разговаривал с Чимином? Ответом послужило молчание. Всё и так было ясно. — Мне не страшно. Я ничего от этого не потеряю. Может, наконец окажусь полезным. — Как давно ты сделал этот выбор? — Чонгук думал, было ли совершеннолетие Тэхёна неким тайным желанием, в путах ожидания свершения которого он находился так давно, что сейчас не верил в его исполнение. — Помнишь, у нас была «поломка» на борту? Чонгук застыл. Такое он забыть не мог. Только сейчас до него дошло, что именно могло поломаться. Он вспомнил скорую у белого дома в тот день, после которого Тэхён замолчал на неделю. Его пальцы крепко сомкнулись. Молотком, наотмашь, по голове опускалось «болван, болван, болван». — Ты ещё злишься на меня? — Казалось, Тэхён не был способен на тон голоса выше тридцати децибел. — Безмерно. — Прости. — Ты уже извинялся, Тэхён. — Чонгук подавил вздох. Он уставился в пустую хрустальную пепельницу со стойким чувством першения в горле. Хотелось закурить и не то задохнуться, не то наоборот наконец задышать. — Не думаю, что этого достаточно. Я мог бы извиняться перед тобой всю жизнь, но не рассчитываю, что она будет достаточно длинной, чтобы ты успел простить меня. Не знаю, что сделать, чтобы искупить вину. Чонгук поклялся, что не прольёт ни одной слезинки, пока они будут разговаривать, однако глаза предательски жгло. Почему его сердце было таким невероятно глупым и вечно велось на обман? — Пусти к себе маму и Чимина, они очень волнуются. Не поступай так с ними. Тэхён явно обдумывал это. Глупое сердце сжималось и лихорадило. Было так сложно оставаться стойким, но ведь он должен был? Ради себя, ради Элис и Чимина. — Не хочу больше врать тебе, — Тэхён начал говорить ещё ниже тридцати децибел, опускаясь до минимальных двадцати пяти. — На самом деле мне ужасно страшно. В конце концов бесстрашных людей не бывало: были лишь те, кого не нашлось, чем напугать. — Чего ты боишься? Навряд ли смерти. Чонгук точно знал, потому что Тэхён не раз доказывал это. — А вдруг всё получится? Если это сработает? Я ведь совсем… — он задохнулся прерывистым вдохом. Так обычно дышали перед истерикой или после неё. Чонгук дышал так вчера. — Я никогда об этом не думал. В представлении «непредвиденных ситуаций» такого исхода не было. Проблема заключалась в том, что Тэхён не боялся смерти. Тэхён боялся жить. — Я буду говорить о тебе Вселенной, Тэхён. Я буду очень хорошо просить её. Ну вот, Чонгук не сдержался. Чонгук, как всегда, на поводке у глупого сердца. Чуть сильнее потянешь — он тут же, скуля, подбежит. — Я должен был сказать тебе правду. Я действительно хотел, Чонгук, но я её ненавижу. А ты ненавидишь ложь. А меня, меня теперь тоже ненавидишь? — У меня не получается. — Чонгук уткнулся лбом в колени. Сам не заметил, как перебрался клубком в угол дивана. — Я по тебе скучаю. Разве можно скучать по тому, что ненавидишь? Но ведь любить и скучать — не одно и тоже, как они уже выяснили в долгих разговорах друг с другом. Так можно ли тосковать, ненавидя при этом? — Ты мне дорог, — говорил Чонгук. Он говорил, потому что знал, что это был их последний раз. — Я не могу ненавидеть тебя. Мне без тебя плохо, Тэхён. Поэтому сейчас… — Он покорно опустил плечи, вдруг ничего не чувствуя, словно попадая в некий омут отрешённости. — …давай больше никогда не видеться. Во всех смыслах это неправильно, а в смысле для Чонгука — как никогда. Мир, в котором он может думать, что с Тэхёном всё в порядке, что операция удалась и сейчас он счастлив где-то вдалеке от него, — лучшая версия его паракосма. Это лишь очередной временной отрезок, который он должен обрубить прежде, чем тот займёт каждую последующую минуту его жизни. — Ты бы никогда не стал со мной разговаривать, знай обо всем изначально, верно? — Тэхён говорил с тоской, с очевидным смирением. Щёки Чонгука обожгло. Казалось, всего его ошпарило кипятком. Заговорил бы он с Тэхёном в действительности? Правда была жестока, правда била больно, правда наружу показывала всё без прикрас, выворачивала изнанкой каждый неровный шов. В действительности Чонгук никогда не подпустил бы Тэхёна близко. — Тогда, прощай, Чонгук? Максимальная частота биения человеческого сердца — двести двадцать ударов в минуту. Чонгук, кажется, обогнал рекорд. Всё началось со звонка. Им и закончится. — Прощай, Тэхён.