Соната для двух клавиров

На смену промозглому марту заступил благословенный апрель. Сальери очень любил этот месяц, в сердце его на короткий срок проявлялись полустершиеся ощущения из прошлого: залитая солнцем комната, нежный голос скрипки, ласковые прикосновения рук Франческо… На рассвете из открытых окон пахло свежестью, будто он снова лежал в колыбели в родительском доме в Леньяго. Благословенное время беспечности и покоя! Город этот остался теперь лишь на его внутренней, сердечной карте, и в действительности давно уже не существовал — в отличие от Леньяго реального, суетливого и жалкого, откуда уже уехали все, кому посчастливилось иметь хоть какие-то перспективы. Хранившая его колыбель давно лишилась полога. Теперь его заботливо укрывало покровительство императора и добрая дружба с Глюком — тот был учителем, почти отцом. Уже третьим после родного отца Сальери — лавочника из Леньяго, и Гассмана, также великого музыканта, ныне покойного, — в чью плеяду Сальери был милостиво принят четырнадцати лет от роду. С тех пор, не считая размолвки с императором по поводу итальянской оперы, Сальери всегда был баловнем судьбы. Сальери все еще не слышал игру Моцарта, но до него продолжали долетать слухи о самом Моцарте. Орсини-Розенберг, конечно, быстро увидал в его приезде заговор. — Зингшпиль? — сказал он вместо приветствия, выловив Сальери на очередном приёме у императора и воинственно блестя стеклами пенсне. — Э, да Моцарт тут, по всему, не случайно. Неужели он собрался здесь обосноваться? Ведь их с императором связывает давняя дружба. — Дружба? С каких это пор? Уж не с его ли детских концертов в Европе? — фыркнул Сальери. — Сколько лет прошло? Десять? — Пятнадцать, — невозмутимо сказал Орсини-Розенберг. — Да сколько бы ни прошло — Моцарт снова здесь. Сальери пожал плечами, признавая неоспоримость этого факта. Тем временем в зале началось стихийное движение — явился сам Моцарт. Там, где он проходил, начинали закручиваться маленькие вихри из кринолинов, высоких причесок, аккуратных париков и пестрых камзолов. Никто, впрочем, не сравнился бы с Моцартом в пестроте — тот был в красном и, создав в зале возмущение, исчез так же внезапно, как возник, где-то в галереях императорского дворца, прихватив с собой кого-то из барышень. Галереи, носившие неофициальное название «Fêtes galantes»*, — на французский манер, — выступали территорией свободы от морали. В сумраке среди пальм и других деревьев, посаженных еще при императрице, на скамейках часто можно было встретить парочки в весьма недвусмысленных позах. Тишину то и дело нарушали стоны, всхлипы и звуки поцелуев. Сальери никогда не понимал прелести этих дикарских привычек, хотя Гассман как-то приводил его сюда. Но что кроме неловкости могли вызвать ласки падших женщин на скамьях среди кустов? Сальери остался равнодушен к порочному развлечению венцев — но полюбил прохаживаться там по тёмным аллеям: в Fêtes galantes никому не было дела до него, и ему ни до кого не было дела, там он пестовал свое уединение. Кроме того, не посещать галереи значило быть белой вороной светского общества: сам император захаживал туда в поисках добычи, непременно в сопровождении фон Штрака. Тот, вероятно, должен был стоять на часах, пока Иосиф развлекался… …Сальери, обыкновенно державшийся на приёмах особняком, и в этот раз подпирал спиной колонну розового мрамора, а потому хорошо видел причудливый рисунок передвижений Моцарта в толпе. Когда тот исчез в галереях, в зале еще некоторое время царило волнение, как на речной воде, взрезанной носом проворной гондолы. Мимо прошел слуга и остановился с учтивым поклоном. Сальери взял бокал с шампанским с подноса, и тотчас рука в белой перчатке забрала соседний. Сальери обернулся и увидел фон Штрака. Помяни чёрта — тот и появится. Фон Штрак, похоже, подошел уже давно и наблюдал за ним. — Ваше здоровье, — сказал Сальери ровно, стараясь не выдать своей неприязни — он не любил быть застигнутым врасплох, а пуще того не любил фон Штрака. Гофмейстер церемонно склонил голову. Он, как и Орсини-Розенберг, густо белил лицо и не жалел пудры на парик. Он проповедовал мистицизм, но, в отличие от взбалмошного Иосифа, никогда не впадал в экзальтацию. Поэтому трудно было понять, когда он серьезен, а когда насмехается. В их последнюю встречу он говорил странные вещи, но сейчас ничем не дал понять, что тот разговор действительно имел место. Напротив, наклонившись к Сальери, он сообщил доверительно: — Еще минувшей зимой духи открыли мне, что в наши края придут перемены. И что путь их лежит с юго-запада. — Вы говорите о Зальцбурге? — спросил Сальери. — Вполне вероятно, — фон Штрак бросил равнодушный взгляд в сторону галерей, в лабиринте которых исчез Моцарт. — Вам известно, как именно наш виртуоз покинул прежнего покровителя? — Нет, это мне неизвестно. Фон Штрак заговорил оживлённо — как и любой придворный, он всегда рад был разносить сплетни: — Он отпросился у архиепископа в Мюнхен на две недели, а сам жил там четыре месяца и в начале весны переехал в Вену. Здесь, как на грех, находился и сам архиепископ, но Моцарт ловко избегал встреч с ним, а в последний день, когда тот собирался возвращаться домой в Зальцбург, ввалился к нему в резиденцию с прошением об отставке. — Безумие! — вырвалось у Сальери. Он вспомнил беспечную улыбку, какой Моцарт сопроводил свои слова «я здесь на птичьих правах». — Глупость и наглость! Не удивительно, что весь Зальцбург теперь только об этом и говорит. Сальери махнул рукой, отдавая слуге опустевший бокал. Фон Штрак присоединил на поднос свой, нетронутый. Он никогда не пил, предпочитая наблюдать. Сальери же шампанское ударило в голову, и он произнес чуть более развязно, чем обычно: — А впрочем, Зальцбург — крошечный городишко. Чем еще там утешаться, если не сплетничать о тех, кто уехал? Когда-то и его собственное имя полоскали на всех углах в Леньяго. Фон Штрак посмотрел ему в лицо долгим взглядом. Сальери ответил тем же. Фон Штрак отвел взгляд первым и с едва заметной усмешкой сказал: — Этот юнец-сорванец страшно боится отца. И воспользовался шансом ускользнуть из-под его опеки. — Вы о нем неплохо осведомлены, — заметил Сальери. — Император к нему небезразличен. Я должен понимать, кого именно он привечает во дворце. — И что же вам известно? — не удержался Сальери. Фон Штрак снова пристально посмотрел на него, но ответил совершенно ровным тоном: — Роду он невысокого. Отец, Моцарт-старший, весьма заметный пианист и скрипач. Прекрасные манеры, учтив и послушен. Руководит капеллой при архиепископе Коллоредо. — А каковы же планы у этого, юного, Моцарта? Они вам известны? — Как и вам, и любому другому: написаны у него на лице. Он намеревается покорить Вену! — Покорить? Этот мальчик со взглядом серны? Боюсь, она обойдется с ним скверно. Она от века высокомерна: и не таких развеивала по ветру. — Да, и не говорите, ветрено сегодня. Так что, думаете предупредить его? — О чем? — О том, что он вскорости будет потерян. Если не уберётся отсюда. — С чего вы взяли? — Так. Предчувствие. — А я суеверьям чужд. Если известны факты… — Дело ваше. — Отчего же мое? — Оттого, что и вы теперь посвящены в эту тайну. — В какую тайну? — совсем растерялся Сальери. Но фон Штрак уже отошёл от него и захлопал в ладоши: раз, два, три! Гости выстроились в два ряда, образуя живой коридор. И сразу вслед за этим в залу вошёл император. Фон Штрак всегда знал, в какой момент он появится — у них с Иосифом была какая-то мистическая связь. Зазвучали первые звуки торжественного марша — Сальери написал его специально для этого вечера, но сегодня не дирижировал — и потому поспешил подальше от толпы, в укромный уголок, где за небольшим столом обыкновенно сидел его учитель. Глюк и теперь находился там, в одиночестве, со стаканом лимонада. — Что за вертеровская скорбь в твоем взгляде? — спросил он с хитрой усмешкой — знал, как сильно Сальери не любит эту толчею. Указал на стул подле себя. Сальери сел и, взяв его руку, доверительно пожал ее. Выглядел старик неважно. Землистое лицо его покрылось капельками пота, хотя в зале было в этот вечер даже прохладно. Дышал он тяжело, словно после быстрой ходьбы. Кадык перекатывался под шейным платком. — Как продвигаются репетиции? — спросил Сальери, с тревогой вглядываясь в глаза старому учителю — взгляд тоже был нездоровый, белки покраснели и были покрыты мельчайшей сеткой капилляров. Но, как и всякий музыкант, Глюк рад был поговорить о себе и тотчас оживился: — Всё идет прекрасно! — заверил он. — Франц чрезвычайно доволен и пророчит мне большой успех… Как, впрочем, и всегда, — он каркающе рассмеялся. Сальери никогда не мог понять дружбы своего наставника с Розенбергом, но те были действительно близки и звали друг друга по имени. Почтительно склонив голову, он переждал приступ веселья, охватившего Глюка, и продолжал: — Что же, решили вопрос с первой скрипкой? — Я позвал фон Винтера, — отозвался Глюк. — В одной из наших бесед он так превозносил тебя, — я сразу понял, он не дурак. Полагаю, совсем скоро мы будем иметь уже готовую постановку. Император пообещал, что не уедет из Вены, пока не увидит премьеру «Альцесты». Да будет тебе известно, в сентябре он ожидает визита русского цесаревича и хочет поразить его нашей оперой, — добавил старик с нескрываемым самодовольством. Русский цесаревич! Так вот к чему была вся эта суета с национальным театром! — Император говорил мне о важных гостях, но лишь вскользь, — сказал Сальери. — Именно поэтому я и сообщаю тебе, — Глюк со значительностью опустил веки, давая понять, что этот разговор должен остаться между ними. — Как видишь, лучше бы тебе поторопиться с зингшпилем. — Сейчас ведь на очереди Умлауф, — возразил Сальери. — Умлауф… — фыркнул Глюк. — Ты слышал его сочинение? Сальери кивнул. Старый учитель продолжал сверлить его взглядом, и он добавил: — Оно было… несколько сыровато. — «Несколько сыровато»! — Глюк даже приподнялся, но вновь грузно сел, отчего стул под ним затрещал. — Ты дипломатичен от макушки до кончиков пальцев! Мальчик мой, есть ли на свете хоть одна душа, с которой ты способен говорить откровенно? — Вы сами учили меня сдержанности, маэстро, — ответил Сальери. — Сдержанности… да разве я знал, что ты закроешься от всего мира? И даже от меня? Настроение у Глюка в последнее время менялось поразительно быстро — вот он уже сидел хмурый и, угрюмо взглядывая исподлобья, крутил в руке стакан, обижаясь, будто ребенок. — Чем я расстроил вас? — мягко произнес Сальери. — Он еще спрашивает!.. Но я сам виноват. Когда в тебе еще был порыв, я гасил его, обращал в русло математических формул… А теперь требую тепла и откровенности, так, будто их можно извлечь из сухой математики… Сальери, слушая все это, испытал подозрение, что в стакане у Глюка был вовсе не лимонад — старик расчувствовался, сверкал глазами, и, казалось, готов был метать молнии. «Что это на него нашло? Они все как с ума посходили. Весна на них дурно влияет», — подумал Сальери. Ворчание старика выдернуло его из размышлений: — …давно меня забыл… Даже не приходишь на репетиции… А мальчишка Моцарт ни одной не пропустил. Я оценил его верность! — Вот как? — сказал Сальери и нахмурился прежде, чем успел удержать чувства. Снова Моцарт, куда ни шагни! Глюк, довольный тем, что выжал-таки из него эмоции, снова развеселился — их обоих в этот миг будто отбросило в те времена, когда Сальери из кожи вон лез, чтобы стать ему ближе всех прочих учеников. «Никто — ничего — не должен — видеть». Сальери даже в минуты сильных потрясений хватало совсем короткого времени, чтобы вполне овладеть собой. Так и в этот раз он справился с чувствами очень быстро. — Я приду на премьеру, маэстро, — сказал он, поднимаясь из-за стола и раскланиваясь. Написанный им марш только что отзвучал и можно было удалиться — больше ничего интересного для себя он за этот вечер услышать не рассчитывал. * На другой день с утренней почтой Сальери получил карточку от императора с приглашением к ужину. Ужин, обыкновенно, начинался около семи, и Сальери не стал отменять уроки, которых на этот день было у него запланировано достаточно. Он решил, что небольшое его опоздание пройдет незамеченным для императора. В конце концов, он давно не сочинял обеденную музыку — теперь это был удел более молодых и неопытных композиторов. Вечером после занятий он заехал домой, чтобы переодеться в идеально начищенный сюртук, после чего отправился во дворец. Уже от парадной лестницы, на которой, к его изумлению, не было ни души, до него долетели звуки какой-то мелодии, не сказать чтобы знакомой, однако манера исполнителя с головой выдавала итальянца. Заинтригованный, Сальери поспешил наверх. В большой императорской зале для приемов стулья расставили по центру на театральный манер. Сальери остановился в дверях и окинул взглядом публику — похоже, здесь присутствовал весь цвет венского общества. В первом ряду он разглядел императора, чья грудь была перетянута лентой, фон Штрака в черном по правую руку от него, чуть поодаль — Розенберга с застывшим лицом и Моцарта, который, как обычно, явился в красном, выделяясь в и без того пестрой толпе. Посреди зрительских рядов, без подмостков, разместили рояль, за которым восседал музыкант в скромном кремовом сюртуке и непривычно тёмном, не напудренном парике, уложенном, впрочем, на немецкий манер. Устроившись на свободном стуле с краю, поскольку в зале решительно нельзя было найти места поближе, Сальери некоторое время слушал импровизации, довольно однообразные, хотя и выдержанные в высоком темпе. Впрочем, Сальери в меньшей степени интересовала исполнительская манера, и в куда большей — самая личность музыканта: при дворе Иосифа сейчас пребывало немало итальянцев, но этого он, как ни силился, не мог узнать. Поэтому ему оставалось лишь терпеливо дожидаться окончания концерта. Когда музыкант закончил и поднялся с поклоном, поворачиваясь лицом к залу, Сальери узнал Клементи. В Италии тот считался виртуозом, но австрийская публика встретила его довольно сдержанно. Сальери был удивлен холодности приема этой заезжей звезды, однако император разъяснил его недоумение. Выйдя вперед к публике, он поманил к себе Моцарта. Разговоры и перешептывания в толпе стихли. Клементи стоял сейчас по правую руку от Иосифа, Моцарт по левую, и оба смотрели за спиной императора друг на друга с непонятным выражением лица. — Господа! — провозгласил император. — В этом состязании мы отдаем победу… Моцарту! Публика взорвалась аплодисментами. Моцарт и Клементи церемонно раскланялись. «А, так вот что это было, император снова устроил состязания между музыкантами», — подумал Сальери с легкой досадой, относящейся, в первую очередь, к себе самому, поскольку из-за своей нерасторопности он так и не услышал игру Моцарта. — И в качестве выигрыша, — продолжал Иосиф, — Моцарт получит от нас… пятьдесят дукатов! Иоган…. проследите, чтобы наше распоряжение было исполнено, — бросил он, адресуясь к фон Штраку. Толпа снова захлопала и зашумела, после чего император удалился готовиться к ужину, сопровождаемый своим верным, как собака, гофмейстером. Публика потянулась в обеденную залу. Каждый, однако, счел своим долгом подойти к Сальери и поздороваться с ним — стало быть, его отсутствие вначале вечера было замечено. Не будет ли обижен император? Слуги уже убирали стулья. В суете Сальери не выпускал из виду красный камзол Моцарта — он вознамерился подойти к юному музыканту и поздравить с победой, когда иссякнет поток приветствий. Но того уже захватил Клементи и с итальянской эмоциональностью и жестикуляцией что-то втолковывал ему. Моцарт кивал, не успевая вставить ни слова. Неожиданно Клементи схватил его за обе руки и принялся пожимать их, а затем — целовать. Моцарт слегка отстранился всем корпусом от этих бурных изъявлений восторга, однако не пытался прервать их. Было в его осанке что-то царственное. «Да, он знает себе цену», — успел подумать Сальери, когда перед ним, отсекая от его взгляда эту любопытную сценку, появился Розенберг. Директор театра был крайне взбудоражен — подхватил Сальери под руку, увлекая к галерее, прочь из зала. — Вы видели? — спросил он возбужденно. — Видели, с каким лицом этот мальчишка стоял перед императором? Так снисходительный отец слушает лепет своего младенца. Дерзости Сальери в поведении Моцарта не увидел, он скорее сказал бы, что тот держался с достоинством, несмотря на излишнюю подвижность — следствие его нервной натуры. — Император его показывает как цирковую обезьянку, — вступился он за Моцарта. — Хм, когда-то это его вполне устраивало! — Когда-то — когда ему было шесть? Он больше не ребенок. Послушайте, граф, вам действительно настолько не нравится его музыка? — Да господь с вами, кому она может не нравиться. Его музыка прекрасна, — возразил Орсини-Розенберг, может, искренне, а может, оттого, что Моцарта похвалил император. — Меня лишь пугает развязность манер этого мальчишки. Если он начнет выдавать их за типично немецкую натуру и протащит в высокое искусство, опере ничего не останется как выйти на площадь в костюме ничтожного шута. — Зингшпиль — не опера. Это просто драматические сценки с пением. А наши оперные традиции достаточно тверды, чтобы не допустить проникновения вульгарности, — сказал Сальери, но директор театра лишь сокрушенно поджал губы: — Вы сами знаете, как это бывает. Стоит только сделать небольшое послабление, и в этот высокий, чистый жанр хлынет немецкое панибратство, немецкая грубость и пошлость. — Но немецкой оперы хочет император, стало быть, и вам придется смириться, — заметил Сальери. — Есть иные пути, — покачал головой Орсини-Розенберг. — Вы сами когда-то уехали из Вены, чтобы не уродовать немецкими мотивами чистоту итальянских оперных форм. — Что же, и вы уедете? Мне ведь пришлось вернуться, — напомнил Сальери. — Есть иные пути, — повторил Розенберг настойчиво. Сальери понял, что тот желает высказать свои частные соображения, и подошел чуть ближе. Директор заговорщицки оглянулся. — Я дам Моцарту возможность поставить зингш-шпиль, — зашептал он с присвистом. — Я не стану вмеш-шиваться, спорить, запрещать… я лишь тенью буду следовать за ним. А затем, накануне премьеры, он сам себя сбросит с тех высот, на которые поднял его император! — Вы думаете, он не справится? — не сдержал удивления Сальери. — Вы сами сказали, что его музыка прекрасна… — Ах, да кому есть дело до его музыки, если он неуправляемый, дерзкий мальчишка! — перебил Розенберг в полный голос — и поспешно прижал пальцы к губам. — Император потеш-шится этой пёстрой птичкой полгода, может быть, год… — зашептал он вновь. — А потом ему захочется возвратиться к привычным птицам, что давно уже поют в садах его дворца. Помяните мое слово, мой дорогой, многоуважаемый и горячо любимый друг и соотечественник, господин Сальери. В следующем году ни вы, ни я уже не вспомним имя этого, с позволения сказать, Амадеуса. Он гулко стукнул по полу своей золотой тростью, вероятно, для большей значительности, компенсируя свой невысокий рост и комичную суетливость движений, и припечатал: — Так будет со всяким, кто пренебрегает приличиями! Сальери, на которого не произвели впечатления ни эти слова, ни эти жесты, только поморщился в ответ. — Как кстати вы напомнили о приличиях, — сказал он. — Вернемся во дворец. Я опоздал на состязание, чем, боюсь, уже навлек на себя гнев императора. Не хотелось бы опоздать еще и к ужину.