Соната для двух клавиров

Терезия не заметила его смятения, но он был обескуражен этими импровизациями достаточно, чтобы по-новому взглянуть на Моцарта. Похоже, они имели дело с настоящим композитором, а не просто заезжим клавесинистом вроде Клементи и ему подобных. Чтобы понимать истинные масштабы его личности, Сальери на другой же день отправился в самое сердце масонской Вены — в императорскую библиотеку, которой заведовал барон Готфрид ван Свитен, дипломат и глава «Благотворительности» — одной из восьми венских лож. Барон слыл фигурой весьма неприступной, однако принял Сальери тотчас, едва тот передал свою карточку. По гулкой каменной лестнице Сальери поднялся на второй этаж библиотеки вслед за слугой, безмолвным, будто ван Свитен сам лично отрезал ему язык для сохранения тайн Братства. Сальери ничуть не удивился бы, окажись это правдой. От стен веяло холодом, в воздухе стоял едва уловимый запах книжной пыли и кожи, который стал усиливаться по мере того, как Сальери с его молчаливым сопровождающим уходили всё дальше во внутренние залы. Лабиринты здесь были не менее затейливые, чем в недавно отстроенном здании Бургтеатра. Казалось, стоит лишь свернуть не туда, и можно несколько дней проблуждать среди этих коридоров, заставленных стеллажами. Все это вкупе со скудным светом и уходящими высоко вверх сводами производило весьма гнетущее впечатление. Коридор, сделав очередной поворот, обратился рабочим кабинетом главного библиотекаря. Ван Свитен был еще нестарый человек с крупными чертами обманчиво открытого лица, однако серые льдистые глаза его смотрели холодно и безжалостно. Сальери прежде не приходилось обращаться к ван Свитену напрямую, и он не без интереса украдкой оглядывался — здесь, вероятно, масоны держали самые ценные свои манускрипты. Огромные тома, почерневшие от времени, глухо таились за стеклами шкафов. — Чем могу быть вам полезен, господин капельмейстер? — звучно произнес ван Свитен, поднимаясь из-за своего бюро и небрежно задвигая один из ящичков. — Благодарю за оказанную честь, барон, — ответил Сальери. — Дело у меня самое простое, я ищу кое-какие ноты. Уверен, ваш слуга что-то напутал и незачем было беспокоить непосредственно вас. — Мне нисколько не в тягость оказать вам любую услугу, — ван Свитен вышел вперед, одергивая свой удивительного оттенка изумрудный плащ. На груди его висел орден, богато украшенный цветными камнями, в центре которого размещался символический глаз, вписанный в треугольник — знак, который привел Сальери в некоторое замешательство. — Так что вы ищете? — Что-нибудь из Моцарта, — сказал Сальери. Ван Свитен слегка поднял брови. — Из Моцарта? Которого Моцарта? Леопольда? — Нет, Вольфганга. Может статься, что-нибудь найдется в императорской библиотеке? — он украдкой наблюдал за ван Свитеном, сам не зная, что именно хочет прочесть на его лице. Ван Свитен не показал никакого удивления. — Что-нибудь найдется, — повторил он за Сальери. — Идите за мной. Они прошли вглубь кабинета, оказавшегося безразмерным, будто и он состоял из этих лабиринтов, через длинный темный переход между полками и остановились у стеллажа, освещаемого серым светом утреннего неба из высоких окон. — Все музыканты у меня здесь, — сказал ван Свитен. Сальери тоскливо окинул шкаф взглядом — от пола до потолка стеллаж возвышался приблизительно на пять метров, в отдалении к соседнему шкафу была прислонена раздвижная лестница. К счастью, лезть никуда не пришлось, Ван Свитен запустил руку в ряды папок на уровне своей груди и извлек одну в светлом переплете. — Вот, прошу… Несколько автографов, адресованных императрице… 1764 год… Автору было тогда только восемь… Впрочем, вас едва ли интересуют младенческие сочинения, — добавил он, возвращая листы на место. Сальери успел увидеть в углу одного из них дарственную надпись, сделанную неровным детским почерком с трогательными завитушками на заглавной «А». — Что ж… Вот, посвежее только «Идоменей, царь Критский», мюнхенское издание. Если интересует, я прикажу снять копию. — Будьте так любезны, — кивнул Сальери. — И этого уже достаточно? — теперь сам ван Свитен как будто наблюдал за ним, и Сальери кивнул головой: — Да-да, больше не смею вас отвлекать от дел. — В таком случае, ноты доставят к вам завтра днем. На удачу, у меня как раз есть свободный копиист. Они раскланялись весьма любезно, и до самого выхода, куда его проводил безмолвный слуга, Сальери не покидало чувство, что ван Свитен смотрит ему в спину. * Партитуру и правда привезли на другой день — в обозначенный ван Свитеном срок. Утро у Сальери было свободным от занятий, и он намеревался потратить его на новые заказы и доработку старых вещей, которые ему по каким-то причинам разонравились. Но всё-таки первым делом он распечатал свёрток. «Идоменей» был не только аккуратно переписан, но и переплетён. Сальери присел на край кресла, пробежал глазами первые такты оркестровки, перевернул страницу, устраиваясь поудобнее… и опомнился лишь спустя несколько часов: день за окном стоял уже в разгаре, и Терезия тщетно звала его обедать. В его руках был великолепный образчик итальянской оперной музыки, какой мог быть создан только большим композитором. Уже сейчас отдельные фрагменты этого сочинения не уступали работам самого Глюка. Оперу, может быть, нельзя было назвать совершенной, но ведь и автор её был ещё молод. Он смело нарушал условности: сдвигал темпы, даже исключил несколько арий там, где они традиционно исполнялись. Сальери должен был признать, что это сделано не в ущерб развитию действия. И даже при имеющихся недостатках, за которые Сальери нарочно старался ухватиться, оперу связывал единый, цельный порыв. Моцарт действительно заставлял себя слушать. Таково было свойство его музыки — слишком чувственной для их рассудочного века. Сальери однако заметил и еще кое-что. Музыка эта была чересчур личной. Понимал ли Моцарт, как сильно он проговаривался в ней, как раскрывал собственную душу? Сальери никогда не видел в работах своих современников мотивы, граничащие с исповедальными. Это особенно заметно было по тому, как Моцарт вывел в опере фигуру отца. Взаимодействие Идоменея и сына его Идаманта, драматичное уже в самом либретто, обрело здесь особый лирический подтекст. «Этот юнец-сорванец страшно боится своего отца», — вспомнил Сальери слова фон Штрака. Да полно, боится ли? Нет ли здесь чего-то более сложного, тёмного, потаённого, — какой-то привязанности, чересчур глубокой, чересчур болезненной, которую нельзя разорвать, оставшись прежним? Не было ли на сердце Моцарта такого же шрама, как тот, что остался у Сальери после отъезда Франческо из Леньяго?.. Он поймал себя на том, что, достав перо и чернильницу, делает пометки на полях сочинения Моцарта, там, где, ему казалось, он видел, как за этой музыкой приоткрывается что-то потустороннее. То, что не объяснить законами даже самой искусной гармонии.