Соната для двух клавиров

Летом реформы императора настолько захватили умы публики, что в обществе на время умолкли все другие темы. Иосиф разрешил исповедовать в Вене любые религии помимо католичества, а после издал закон, допускавший обсуждение текущих вопросов в печати и даже открытую критику действий монарха… Об этом заговорили везде, и «музыкальный» трактир, где раньше велись беседы об искусстве, теперь звенел обсуждением политической повестки. Сальери не любил политику и обыкновенно отмалчивался, когда его собеседники, по большей части, случайные, пускались в пространные рассуждения и делали прогнозы. Он не хотел терять время в спорах о позициях католицизма. Ему нужно было назначить репетиции и как-то выкраивать время на учеников — в тот год у него их набралось двадцать два человека, и даже летом часть из них оставались в Вене и желали продолжать занятия. Поэтому политика постепенно вытеснила его из трактира. Его потребность в людях и прежде была не высока. На счастье, теперь у него был Моцарт, который также ни разу при нем не высказывал особого интереса к политике. Случайно столкнувшись на улице и проговорив с четверть часа, оба ни разу не коснулись реформ Иосифа и прекрасно обошлись без этих тем. — Почему бы вам не зайти как-нибудь ко мне? — предложил Моцарт на прощание. Оказывается, за это время он вновь сменил квартиру. Сальери охотно принял его предложение. * Моцарт теперь жил на несколько кварталов ближе к Святому Стефану, а окно его выходило на небольшой живописный садик. Сальери подозревал, что положение его в Вене упрочилось не без помощи неких тайных друзей. В новой квартире было светло и солнечно, появилась еще кое-какая мебель, фиалок стало больше прежнего, а посреди комнаты стоял неизменный старенький клавир. Канарейка приветствовала его пением, как старого знакомого. Сальери принес с собой вино, и откупоренную бутылку они поставили прямо на пол между двумя их креслами. Пили за музыку и за талантливых современников, первым среди которых Моцарт назвал Иоганна Кристиана Баха, а Сальери — Виллебальда Глюка, своего учителя. Третий бокал был поднят за «папашу Гайдна». — Он до сих пор зовёт меня «деточкой» и «крошкой Теофилусом», так что я плачу ему той же монетой, называя «папашей», — объяснил Моцарт. Сальери мысленно посмеивался, воображая эту картину. — Но что же, только трое больших музыкантов? — спросил он. — Смотря что мы понимаем под этим словом, — со всей серьезностью отозвался Моцарт. — Если перебирать всех талантливых людей, нам не хватит и целого винного погреба… Но действительно большие музыканты встречаются нечасто. Казалось, эта тема сильно волнует его, но он не спешил говорить откровеннее. — Вы, мой друг, слишком требовательны, — вступился за современников Сальери. — Взять хотя бы ту историю с Клементи… Мне показалось, или вас не особенно удивила тогда его игра? — Он просто ремесленник, — отмахнулся Моцарт. — Так сыграет любой, кто имеет достаточно практики. А его импровизации были банальны до резей в желудке. Сальери усмехнулся. Вольфганг редко выбирал выражения, а среди тех, кого считал своими, и вовсе не тратил на это сил. — Клементи всё играет вот так, — Моцарт отдал ему свой бокал, пересел за клавир и очень похоже изобразил манеру итальянского виртуоза. — Вы ведь слышите? — взгляд его сделался пронзительным и почти смог застать Сальери врасплох. — Да… я слышу, — откликнулся Сальери, невольно напрягая плечи, как происходило всякий раз, когда ему нужно было контролировать свое лицо и свой тон. — Что же, потратили теперь тот выигрыш? — Ещё нет, — с показной небрежностью ответил Моцарт. — Но уже скоро… Я, наконец, приобрету рояль Вальтера… Я присмотрел великолепный инструмент в прошлом году… Но был тогда беден, как церковная крыса. Теперь я отправлюсь за ним… и, если нам суждено судьбой быть вместе, он меня ещё ждёт! Сальери невольно улыбнулся — так это прозвучало наивно и искренне — и пересел удобнее, закинув ногу на ногу. Будто наваждение прошло — может быть, чужая обстановка квартиры заставляла его поначалу так нервничать, но теперь он вспомнил как будто памятью будущего, что рядом с ним не какая-нибудь змеиная душа из окружения императора, а его Вольфганг, с которым можно говорить, не опасаясь удара. — Станете давать домашние концерты? — спросил он с легким сердцем. — Разумеется! Вы уже приглашены! — и Моцарт разлил им обоим остатки вина. — Тогда за исполнение вашей мечты, — сказал Сальери, поднимая бокал. Стекло тонко звякнуло от соприкосновения. Удивительный, непостижимый мальчик сбросил туфли, с ногами забрался в кресло. Сальери жадно смотрел в его лицо — он впервые видел влюблённого Моцарта, такого открытого, каким тот не бывал в парадной зале. Там он носил маску артиста, как и сам Сальери. Здесь он был естественным. Почти уязвимым, каким Сальери видел его лишь однажды, во дворце у императора. Эту уязвимость остро хотелось защищать. Когда с бутылкой было покончено, в ход пошло какое-то пойло странного фиолетового цвета — домашняя настойка госпожи Вебер, бывшей квартирной хозяйки Моцарта. Сальери приступил к ней с опаской: семейка Веберов никогда не внушала ему доверия, и он никак не мог взять в толк, что Моцарт в них нашёл. Настойка, впрочем, оказалась вполне сносной. Допивали они ее уже сдвинув ближе друг к другу свои кресла, в руках у Моцарта откуда-то взялась партитура и он склонился вместе с нею к Сальери, свешиваясь через подлокотник и рискуя свалиться на пол. — Видите… «А» означает… — «Амадеус», — договорил Сальери, убирая подальше бокал, который тот, увлекшись, норовил смахнуть на пол. — Да. Я нарочно зашифровал здесь свое имя, — просиял Моцарт. — Однако вы никогда не называетесь им здесь, в Вене, — заметил Сальери. Моцарт пожал плечами: — Под этим именем я концертировал в детстве. Теперь я стараюсь произносить его как можно реже. — Разве оно не приносит вам счастья? — С ним связан и один мой недуг. — Недуг? Вы больны? — удивился Сальери. — Сейчас я под защитой, — неопределенно ответил Моцарт и поднес руку к груди. Там, под сорочкой, Сальери только теперь разглядел какие-то странные подвески. — Католическая церковь сказала бы, что в вас говорят темные языческие представления, — заметил Сальери. — Я католик, — возразил Моцарт, — может быть, куда больше, чем те, кто облечен саном. Я пишу музыку… — Но это ведь светская музыка, — сказал Сальери. — Это совсем иное, в сравнении с тем, что вы делали в Зальцбурге… Скажите… Почему вы уехали? — неожиданно для себя продолжал он, склоняясь еще ближе, должно быть, настойка мадам Вебер основательно ударила ему в голову. — У вашего отца хорошее положение, и вам не пришлось бы пробивать там себе дорогу. Моцарт поморщился и отвел взгляд. — Он… дотрагивался до меня, — нехотя выговорил он, и лицо его исказила гримаса отвращения. — Ваш отец? — изумился Сальери. — Да нет же. Архиепископ Коллоредо. Он хотел услуг… за свое покровительство. Сальери широко распахнул глаза. Почему-то он поверил этим словам сразу, хотя обвинение в адрес сановника было более чем серьезным. — Вы говорили отцу? Моцарт медленно покачал головой и передернул плечами. — Я не смог. Мой отец… Он мечтал о том, чтобы у меня была сытая жизнь, чтобы я ни в чем не нуждался и мог посвятить себя музыке. И все же… у него были причины не отпускать меня в Вену. Не отпускать… от себя. Поэтому мне пришлось разорвать всё разом. Сжечь все мосты между мною и Зальцбургом. Оба замолчали. Сальери вспомнил «Идоменея» и все те мысли, что возникли у него, когда он перелистывал ноты. На лице Моцарта по-прежнему оставалось застывшее выражение. — Архиепископ говорил мне… — произнес он, отрешенно глядя перед собой, — говорил, что моя музыка — сладкая. Когда я услышал от императора те же слова… В тот вечер я решил, что он всё знает. И тоже потребует… — он умолк, оборвав себя. — Я, наверное, схожу с ума, — договорил он бесцветно. — Иосиф вас не тронет, — неубедительно возразил Сальери. — Он ведь знал вас ребенком. Ради памяти своей почтенной матушки… — Да, знал, — рассеянно согласился Моцарт. Обоим было прекрасно известно, что император состоял в тайном обществе, в Братстве… Что не был женат и охотно покровительствовал юношам… Но знал ли Моцарт, что ложа, которой принадлежал Иосиф, называлась «Благотворительность» и председателем был его собственный покровитель — и слуга императора — барон ван Свитен? Барон куда хитрее и тоньше архиепископа зальцбургского. Не оплетет ли он эту наивную душу своей собственной сетью?.. Сальери мучительно размышлял. Вино туманило мозг, но не заглушало поднявшуюся тревогу. Для него самого разрыв с семьей стал когда-то самым тяжелым жизненным испытанием. Его тоже пытались сломать, переделать и Гассман, и Глюк. Но они не стремились нарочно унизить его, воспользоваться его беспомощностью… — Мой отец, — прервал он затянувшееся молчание, — всегда считал музыку блажью. Чтобы посвятить ей жизнь, мне пришлось отречься от своей семьи. Вольфганг… Когда вы собирались в Вену, вы ведь не могли всерьез думать, что здесь будет проще, чем в Зальцбурге. — Нет… конечно, нет… — откликнулся Моцарт. Он, наверное, и сам понимал, что его венская кампания выглядит сейчас как бегство. Поэтому решительно встал с кресла и ушел вглубь комнаты. Открыл свой дорожный сундук и вернулся, бережно неся что-то завернутое в грубую ткань. Устроив сверток на крышке клавира, он принялся разворачивать его. Сальери немного приподнялся с места, чтобы увидеть, что внутри. Это была старая скрипка. — Вы позволите, я… сыграю вам, — сказал Моцарт, прижав инструмент подбородком и пробуя струны. — Подержать вам ноты? — предложил Сальери мягко. — Я помню без нот, — Моцарт закончил настраиваться, перехватил удобнее смычок и заиграл. Мелодия, в которой он зашифровал свое имя, была сама на него похожа — сначала первые неуверенные шаги, будто движение по незнакомой дороге — и с каждым тактом она убыстрялась, наполнялась, потом стихла и снова возродилась робко, но уже в ее движении слышались повторяющиеся мотивы — она нашла свой путь и намеревалась следовать ему. Завершившись нежным пиано, она ушла на репризу, но стала теперь громче, увереннее, и вдруг обратилась вариацией, с опеванием контрапунктов и флажолетами. — Я думаю, из этого выйдет славный концерт, — сказал Вольфганг, останавливаясь. — Допьем? Не люблю, когда что-то остается в бутылке. Сальери поднял голову. Он сам не заметил, как музыка увела его тайными тропами в какие-то воображаемые сады, в каких он не бывал даже в момент работы над собственными сочинениями. — Продолжайте, мой друг, прошу вас, — сказал он хрипло. — Дальше пока ничего нет, — легко отозвался Моцарт, будто они обсуждали, из чего приготовить ужин. Он бережно завернул скрипку в ткань и положил на клавир. Он выглядел теперь уже не таким потерянным, должно быть, присутствие Сальери и разговор с ним немного взбодрили его. Сальери, все еще во власти отзвучавшей музыки, поднял с пола свой бокал и протянул его. Моцарт разделил поровну между ними двоими остатки настойки госпожи Вебер и отсалютовал ему пустой бутылкой. — Почему бы нам не выпить за вас? — предложил Сальери, распуская, наконец, опостылевший ему шейный платок. — Это будет нескромно, — возразил Моцарт и пристально посмотрел на него с таким видом, будто и не думал всерьез причислять скромность к добродетелям. — Тогда я сам за вас выпью, — легко принял подначку Сальери. — Что ж, а я — за вас. Не отводя взглядов друг от друга, они осушили свои бокалы до дна. Так в этот вечер в кровь Сальери попал яд. И Моцарт стал отравителем, а Сальери — тем, кто отравлен… …Впрочем, это, конечно, случилось гораздо раньше. Добрая Терезия, должно быть, сразу угадала те перемены, что происходили с ним: с начала весны Сальери уже был во власти Моцарта — его взгляда, его улыбки… А теперь — и его музыки.