Соната для двух клавиров

Благодаря дворцовым сплетням, Сальери знал, что Моцарт недавно уехал с площади Петра и поселился на Грабене. Поэтому на следующий день спозаранку, без приглашения, он отправился туда. Он нарочно поднялся раньше привычного времени, поскольку весь остальной день был у него занят уроками — такого порядка он придерживался вот уже несколько лет. Сегодня этот порядок что-то сломало, или, вернее сказать, самого Сальери выломало из рамок приличий. В этом было нечто безрассудное, в духе Моцарта. И Сальери чувствовал себя странно, когда вышел из дому на час раньше привычного времени… и на улицах ещё не видно было знати, только сновали туда-сюда торговцы и прислуга… Он как будто вернулся во времена своей юности, когда принужден был вставать до света. Небесное море за ночь совершенно улеглось, затопило город золотым покоем, и только канавы с водой напоминали о вчерашней непогоде. Нужный адрес он отыскал без труда. Дом был известного свойства — с тесными комнатками, похожими на крысиные клетки, за одинаковыми дверьми. В коридоре пахло кислой капустой. Половицы скрипели на разные лады. Но еще на лестнице Сальери услышал звуки клавира и сразу по манере узнал исполнителя. Раз Моцарт музицировал, стало быть, вчерашний недуг его оставил. Сальери, намеревавшийся убедиться только в этом, хотел уйти, но половицы-дозорные всё равно уже выдали его присутствие — и он постучал. Дверь отворилась так быстро, что он невольно отшатнулся. Моцарт стоял на пороге, уже чисто выбритый, в аккуратном парике с завитыми локонами и одетый, несмотря на ранее утро. Он как будто ждал кого-то (неужели ван Свитена?) и при виде Сальери замер в растерянности. Сальери тоже поначалу не нашелся, что сказать. Между ними произошла немая сцена с обменом взглядами, которая не имела, кажется, никаких шансов разрешиться без неловкости. Сальери опомнился первым — трезвость рассудка приказывала ему объясниться. Приветственно склонив голову, он произнес как можно более кротко: — Простите за неожиданный визит, мой дорогой. Я лишь хотел узнать, как ваше здоровье. Кажется, он выбрал верный тон. Моцарт ожил. — Входите, прошу вас! — быстро заговорил он. — Я совершенно здоров. Вы уже позавтракали? Я распоряжусь подать чай. Но кормят здесь неважно. Хотите, пойдем куда-нибудь? Мне требуется ещё буквально четверть часа, чтобы собраться… Обыкновенно я завтракаю у Веберов, но сегодня даже лучше было бы пойти куда-то ещё… Здесь есть один трактир… Но вы, должно быть, заняты? — оборвал он сам себя. — Вы… пришли за своим сюртуком? Простите, я отдал его в чистку… Его вернут не позднее полудня… — Это, как видите, не единственный мой сюртук, — сказал Сальери успокоительно. — И я пришел не за ним. Рад видеть вас в добром здравии и в другой раз охотно позавтракаю с вами… Мне нужно теперь к ученикам, но буду вовсе не против вашей компании, если вы захотите немного пройтись со мной, — он видел, как действует на Моцарта его присутствие, и договорил с лёгким сердцем: — Собирайтесь, если не шутили. — О… конечно, — всплеснул руками Моцарт. — Я… сейчас буду готов. Он поспешно скрылся за платяным шкафом, а Сальери в ожидании устроился в кресле и огляделся. Помещение было маленьким и донельзя скромным: шкаф, клавир, пара кресел и постель в нише за пологом. Несмотря на это, во всём ощущался уют, какой иногда бывает в домах холостяков, не совсем равнодушных к обстановке. На подоконнике цвели фиалки, а над ними, будто дворец султана, возвышалась птичья клетка. Оттуда робко и недоверчиво поглядывала черным глазом канарейка. Полосатые шторы надувались от малейшего ветерка. Через окно ровно и размеренно лилась музыка Грабена, негромкая, но величественная, составленная из голосов, смеха, цокота лошадиных копыт, шума голубиных стай, спешащих на Венерину службу*. Именно тогда Сальери впервые подумал, как хотелось бы ему снова жить в небольшой квартирке с мансардными окнами, просыпаться утром под воркование голубей, начинать день со звуков клавира, смотреть на небо и следить за движением облаков — и ощущать то, забытое…. Внутреннюю свободу. Да, именно тем утром, в доме Моцарта, его впервые посетила эта грёза. — Здесь у меня очень просто, — словно услышав его мысли, сказал Моцарт из-за шкафа. — Конечно, я хотел бы совсем иной жизни! Купаться в роскоши!.. Он произнес это беспечно — будто повторял чужие слова. Сальери был уверен, Моцарту хватило бы и этой маленькой комнатки, было бы фортепиано да бутылка вина. — Мне у вас нравится, — сказал Сальери искренне. — Моя комната была не больше вашей, когда я перебрался в Вену. Нужно только набраться терпения и потрудиться. Если император полюбит вас, так уж всенепременно захочет облагодетельствовать. За шкафом сразу стало тихо, будто Моцарт окаменел. Волна в груди Сальери всколыхнулась и ударила о рёбра. — Послушайте, Вольфганг, вы ведь не уедете? — спросил он то, из-за чего на самом деле явился. — Не вернётесь обратно в Зальцбург? — Нет, нет, — рассеянно откликнулся Моцарт после некоторого молчания. — С Зальцбургом кончено. Сальери медленно склонил голову. Эта тревога, пригнавшая его сюда спозаранку, была сродни чувству, когда Моцарт на его глазах балансировал на парапете Шённбрунского дворца. — В конце концов, есть и другие способы задержаться в Вене, — зачем-то добавил он. — Какие же? — раздалось из-за шкафа. — Жениться, скажем, — ответил Сальери. Моцарт появился, наконец, уже совершенно собранный, в сюртуке, застегнутом на все пуговицы. — О боги. Жениться… — он сел к клавиру и задумчиво взял аккорд. — Нет, мой отец не одобрит этого, — новый аккорд. — Я ведь еще ничего не добился. Он часто повторяет, что музыкант без места — шут. И потом… Как же любовь? — Это далеко не всегда про брак, мой дорогой! — возразил Сальери. Моцарт поднял голову с вопросительным выражением на лице и, не отводя взгляда, начал наигрывать какую-то мелодию. Было совершенно ясно, что он сочиняет ее на ходу. Он положил таким образом конец скользкой теме — но Сальери не хотел, чтобы Моцарт уехал и их начавшаяся было дружба оборвалась. Он нарочно говорил эти гадкие вещи, почему-то страшился предложить помощь. Ведь помочь Моцарту устроиться в Вене было в его силах! Но это он приберегал для крайнего случая. Не теперь. Он хотел выждать, когда Моцарт будет в достаточном отчаянии — а это казалось неизбежным при его неуживчивом характере. И вот тогда Сальери появится на сцене, чтобы закрыть ему холодную высокомерную Вену своим радушием и заботой. * То первое утро, проведенное вдвоем с Моцартом, осталось в памяти Сальери распадающимися картинками, разрозненными деталями: кружевной узор его манжет, мягкий бежевый цвет сюртука — впервые тот облачился в одежду спокойного оттенка, — его оживленное лицо, солнечные блики в витринах шляпных и кондитерских лавок. При свете дня стало очевидно, что вчерашний вечер не прошел для Моцарта бесследно — тот был бледен какой-то мраморной белизной, почти пугающей, как будто внезапный недуг истончил его. И всё-таки, даже бледность его не портила. Он не пудрился, как некоторые франты из свиты императора, но, отдавая дань старомодной традиции, по-прежнему подводил брови и глаза, что придавало его лицу еще большую выразительность. Эти удивительные бархатные глаза были всего замечательней в нём, да, пожалуй, ещё губы, какие Сальери прежде видел только у римских статуй. Но, может быть, это вуаль памяти, наброшенная на те события, так поэтизировала облик Моцарта. Может быть, в то утро Сальери вовсе не думал о нём в подобном ключе. Разве теперь уже разберешь, когда это началось? Движения в собственной душе всегда скрыты от человека до поры под непроницаемым покровом господнего замысла. Они направились в сторону площади Петра, где Сальери намеревался взять карету — время его уже поджимало. Моцарт пребывал во взбудораженном состоянии, которое, впрочем, не всякий смог бы распознать, так мало оно отличалось от его обычных манер. — Как кстати вы зашли! — говорил он, то обгоняя Сальери, то подлаживаясь под его шаг. — Я как раз думал о вас… Вернее, я думал над одной вещью… Я... кое-что сочиняю теперь… Сочинял, когда вы пришли. — Надеюсь, я не помешал вашей работе, — сказал Сальери после минутного замешательства. — Что вы. Музыка… Я слышу ее все время, — ответил Моцарт. — Вы говорите о своей опере? — уточнил Сальери. — Нет, не об опере, — отозвался Моцарт. — Это камерная форма, на два голоса. Может быть, соната… — и неожиданно взял его за руку, принуждая остановиться. В соборе на площади как раз зазвонили Третий час**, и в отдалении ему откликнулись колокола Святого Стефана. — Слышите? — сказал Моцарт. — Они говорят друг с другом, — он улыбался. Времени до первого урока оставалось совсем мало, да и Сальери не особенно любил колокольный звон — его раздражало отсутствие твёрдого ритма и мешанина из обертонов, где каждый колокол от мала до велика стремился заявить о себе, убивая самую мысль о слаженном ансамбле. — Ваше воображение, дорогой мой, поэтизирует эту историю, — сказал он, делая знак ближайшей карете. — А что слышите вы? — спросил Моцарт с любопытством. — Соперничество, — пожал плечами Сальери. — Для чего им соперничать? Они служат Господу. Сальери покачал головой. «Какая наивная душа, — подумал он с внезапной горечью. — Нет, Вена не для таких, как он. Тут даже ван Свитен не поможет — первый же перешагнет через него». Он готов был к тому, что Моцарт обрушит на него град возражений, как в перепалках с Розенбергом. Но Моцарт по-прежнему улыбался. — Вы не верите мне, — сказал он проницательно. — А между тем, колокола собора Святого Петра — это первый из двух подарков, что сделала мне Вена. — Какой же второй? — спросил Сальери. Моцарт опустил ресницы, а потом решительно вскинул на него пристальный взгляд. Сальери показалось, что они уже вели похожий разговор — и если тогда Моцарту удалось смутить его, то теперь этого было уже как будто мало. Карета, совершенно неуместно гремя по булыжникам, неторопливо подъехала и остановилась рядом с ними — он уже забыл, что сам подозвал ее. Она напомнила о необходимости отправляться исполнять свой долг. Но на душе Сальери, раздраженной грязным ритмом колокольной музыки, вчерашним дождём и взглядом Моцарта, было неспокойно. — Вольфганг, — сказал он, доставая свою визитную карточку. — Здесь мой адрес. Если вы снова захвораете... Или вам потребуется что-нибудь... Вы можете послать за мной. В любое время. Пресекая споры, он вспрыгнул на подножку и обернулся — Моцарт стоял на месте и смотрел ему вслед. * Вечером, когда он вернулся домой после занятий, в числе прочей корреспонденции его ожидал большой пакет. Внутри оказался его сюртук, вычищенный и аккуратно сложенный, а также небольшой сверток и записка. «Мой друг, — было нацарапано в ней поспешной рукой, — я заходил и не застал вас дома. Оставляю вам вместе с тысячами моих благодарностей небольшой подарок, надеюсь, он придется вам по вкусу. Преданный вам, В». — «Преданный вам», — повторил Сальери с приятным волнением. Это была лишь форма вежливости, но слова, какими обыкновенно изобиловали записки на его имя, доставили ему теперь особенное удовольствие. В свертке были марципановые конфеты в шоколаде, с уютным запахом. Сальери не любил сладости, но не удержался — отправил одну конфету в рот, а потом слизнул с пальцев остатки горьковатого, маслянистого шоколада и закрыл глаза. Все так переплелось, перепуталось, все эти загадки, тайны, дворцовые интриги, холодная таинственность ван Свитена, пророчества фон Штрака и негодование Розенберга… И в центре всего этого клубка стоял Моцарт — своим появлением он создал вихрь, нарушил спокойную жизнь Вены, перетасовал все карты, развернул вспять все реки… Часто ли ему одалживали сюртуки? Часто ли к нему заявлялись домой с утра пораньше? В котором часу он обедал? Начал ли он уже второй акт своего зингшпиля? Столько вопросов, которые он хотел бы задать Моцарту, теснились в голове. Интересно, есть ли ответы у ван Свитена? Был ли Моцарт у него в кабинете? Показывал ли ван Свитен ему шкаф с музыкальными сочинениями? Насколько они близки? Посылает ли Моцарт ему конфеты? Если надлом, который Моцарт носил в своей душе, и делал его таинственнее, то его притягательность не составляла загадки: как человек с половинчатым сердцем, Сальери всегда подсознательно тянулся к чужому теплу — и Моцарт был тем, в ком оно ещё жило. Через несколько лет в Вене он, конечно, пообтесается и, может, даже станет таким, как все они — ван Свитен, Розенберг, фон Штрак… Циничным, холодным, расчетливым. Но сейчас — сейчас одна мысль о нём согревала душу. Оседала на языке сладостью марципановой конфеты. Он сел к клавиру, — инструмент всегда помогал ему привести в порядок мысли, — но сегодня настроения сочинять не было. Он поднял крышку и поставил на пюпитр присланные ван Свитеном ноты. Открыл на увертюре и одной рукой принялся наигрывать партию скрипки. Казалось, у Моцарта вообще не было никакого понятия о тактовости, его сильные доли едва прослушивались — но Сальери вдруг понял, что дышит в одном ритме с его музыкой. Или это сама музыка — дышала. В кабинет заглянула Терезия. Она дождалась конца увертюры и молча ушла, так и не сказав с ним ни слова. --- * Голубь — символ римской богини Венеры; Graben (нем.) — ров, улица была проложена на месте древнеримского оборонительного рва. ** Третий час — лат. Tertia — около девяти часов утра.