Соната для двух клавиров

Концерт Моцарта, на который Сальери впервые получил официальное приглашение, проходил в самый разгар лета, так что в доме у графини Тун, одной из пожилых дам, покровительниц Вольфганга, собрались только те немногочисленные представители знати, кто еще не успел разъехаться из города. Ван Свитена среди них не было. Зато присутствовал старик Ауэрнхаммер с одной из младших незамужних дочерей. Он, видимо, не терял надежды поймать ветер... Сценическое пространство было организовано весьма скромно — двумя клавирами, развернутыми лицом друг к другу. Большие напольные канделябры расставили вдоль стен, а в подсвечниках зажгли по две свечи. Шторы на окнах задернули, благодаря чему в зале воцарился полумрак, непонятно для чего нужный, — идея, вероятно, принадлежала самой графине. На Сальери оглядывались — он крайне редко появлялся на концертах молодых музыкантов, даже когда играли его собственные ученики. За ажиотажем, который вызвало его появление, публика пропустила выход Моцарта. Тот незаметно явился из боковой двери и сразу сел за рояль. На второй голос он посадил какого-то подмастерья — тот, судя по развязным манерам, нечасто бывал в богатых домах, — и вряд ли понимал, что ему выпала честь играть с самим Моцартом. Впрочем, кто вообще способен был это понять?.. Вольфганг бросил мимолетный взгляд в зал и, на этот раз не дожидаясь, когда смолкнут разговоры, опустил руки на клавиши. Произведение было написано в ре мажоре. Два голоса равноправно представляли тему, которая, почти без разработки, повторялась затем в вариациях. Один начинал, второй откликался ему, будто эхо в горах, будто нежная речь влюбленных... будто примирившиеся между собой колокола соборов Святого Петра и Святого Стефана. Должно быть, это была та самая соната, о которой Вольфганг недавно упоминал. Сальери с самого начала поразило, как мало в этой музыке сделанности — будто не человеческие руки сотворили её, записали на листах бумаги. Кусая губы, низко опустив пылающее лицо, Сальери думал, что Господь наделил его даром слышать красоту в городском шуме, собирать ее по частям, ткать свое полотно, но это не имело ничего общего с настоящей музыкой: вдруг оказалось, что там, на небесах, Господь тоже ткач, и вот, Он опустил в дольний мир всего одну божественную ниточку Своего творения, и эта ниточка была в руках Моцарта. Сальери всегда старался писать свою музыку так, чтобы она подходила к интерьерам дворцов, в которых её исполняли: чтобы поднималась к сводам, окутывала гостей золотистой негой, играла на хрустале бокалов. Музыка Моцарта не интересовалась антуражем, ей было все равно, где звучать — в домике графини, в пышной зале Шёнбрунна или на берегу ручья. Она заходила сразу в душу, ей одинаково вольготно было и под дорогим камзолом, и под простой крестьянской курткой — и всякий, слышавший её, навсегда уносил её с собой... В анданте Сальери вдруг явственно уловил знакомый музыкальный фрагмент — отголосок той вариации на свой марш, которую давеча Моцарт играл на импровизированном концерте в доме у баронессы фон Вальдштеттен (и с того дня Сальери безошибочно слышал этот росчерк в каждом сочинении Вольфганга — о, как далеко ещё было до встречи со «Свадьбой Фигаро», где эта тема поднимется в полный рост…). У него задрожало в груди, и слезы явились на глазах. Это было тоньше всего, что он слышал у Вольфганга прежде. Это было слишком интимно даже для камерного концерта. Поднимало на какой-то иной уровень бытия духа, где Моцарт будто бы играл для него одного. «Ты весь как твоя музыка, — думал Сальери. — Ты весь здесь и не здесь, Вольфганг, белая лилия… Недаром ты Его любимчик, как знать, может, все эти несчастья, что валятся на твою голову, — тоже проявления Его божественной любви?.». Белая лилия — цветок столь хрупкий, что увядает от малейшего сквозняка. Цветок, в самом цветении которого заложена идея умирания, — но эта холодноватая нежность, эта хрупкость и сладкий запах способны пленить и самое чёрствое сердце. Праздничный финал третьей части вывел публику из забытья и возвратил на землю: в этой музыке было столько жизни, столько нетерпеливой радости, сколько и в самом Вольфганге. Сальери потребовалось больше времени, чем обычно, чтобы справиться с собой. Теперь он и сам уже не рад был, когда, после всех оваций, в зале отдернули шторы. И все еще испытывал некоторое смятение, пока шел сквозь толпу к Моцарту, чей яркий сюртук мелькал среди графичного спокойствия костюмов гостей. Наконец Сальери удалось поймать эту диковинную птицу, схватить за рукав. Моцарт обернулся к нему, и одновременно с узнаванием его взгляд потеплел. — Вы здесь, — сказал он. — Чтобы увести вас. Ненадолго. — Разве вы не останетесь на бал? Графиня дала мне понять, что приедут высокие гости... — Вам тогда тем более следует немного остудить голову, — сказал Сальери, увлекая его за собой. Они вышли на террасу. Моцартом владело нервное возбуждение, и это было понятно. — Я не мог всерьез и надеяться, что вы все-таки придете, когда отправлял карточку, — заговорил он быстро. — Я очень ценю это! В Вене летом мало остается музыкальной публики… Я сам не был уверен, что успею... Последние страницы доделывал уже накануне, еле нашел исполнителя на вторую партию, чтобы согласился играть с листа… Но впрочем… Все получилось так, как получилось. Вы удобно сидели? Вам понравилось? — «Нравится… Терпеть не могу это слово»*, — процитировал Сальери. Моцарт зарделся: — Простите. Я сказал глупость, потому что волнуюсь. Je fais souvent des bêtises quand je suis amou… eh bien... quand je...**, — он смешался и умолк. — Сколько вас знаю, вы только и делали, что совершали глупости, — заметил Сальери, смягчая эти слова улыбкой. — Но, если бы не они, вы бы до сих пор оставались в Зальцбурге. Вена лишилась бы вашей прекрасной музыки, а я — вашей дружбы. — Как вы это хорошо сказали! — воскликнул Моцарт. — Не знаю, чем я заслужил вас. Сальери сжал его руку — в этот момент в нем затрепетало что-то, растревоженное во время концерта. Он не понимал, что с ним, отчего так кружится голова, отчего взгляд все время соскальзывает на губы Моцарта… Ему как будто перестало хватать дыхания. Пальцы Вольфганга дрогнули в его руке — и Сальери отступил, прогоняя наваждение. — Вам пора. Возвращайтесь к своим гостям, — произнес он, едва справляясь с волнением. — Они ждут вас, чтобы воздать заслуженные почести. Вольфганг кивнул и направился к дверям в зал. Сальери смотрел ему вслед и почему-то надеялся, что он обернется. Моцарт не обернулся. ---- * Сальери использует цитату из известной поэмы И.В. Гёте «Страдания юного Вертера» — «…меня спрашивают, нравится ли она мне. Нравится — терпеть не могу это слово. Кем надо быть, чтобы Лотта нравилась, а не заполняла все чувства, все помыслы!» (перевод с немецкого Н. Касаткиной). ** Я делаю глупости... когда влюблен (фр.).