Соната для двух клавиров

Болезненное состояние все-таки не прошло для Глюка даром, домашний доктор отправил его на две недели на воды, а Сальери пришлось, по просьбе Розенберга, встать за его пульт. В отличие от своего старого учителя, Сальери не стал делать открытые репетиции, и директор поддержал его решение. Большинство музыкантов и певцов работали с Глюком давно и хорошо знали Сальери. Часть из них охотно согласились в параллель готовить его собственную постановку. Так что в скором времени Сальери получил возможность услышать и некоторые сцены своего «Трубочиста». Чтобы не потерять свой доход, в перерывах между репетициями он назначил уроки, и ученики должны были теперь приезжать к нему заниматься прямо в театр. Первая неделя работы в таком ритме достаточно измотала его, но так было даже легче делать свое дело: физическая усталость заглушила душевную тревогу и непонятную тоску, в которую он в последнее время периодически впадал. На второй неделе пришло известие от Глюка, что он задерживается на лечении. Сальери волевым решением отменил учеников и закрыл глаза на те финансовые потери, которые понесёт: помочь старому учителю было его долгом. В тот день он как раз объявил перерыв после репетиции балетного номера и сидел у себя в комнате при театре, когда к нему явился Вольфганг. Они не виделись неделю, а может, уже и больше. Когда Моцарт стремительно вкатился к нему в очередном кошмарном блестящем сюртуке, в Сальери всколыхнулась волна какой-то беспричинной, но сильной обиды. Он даже хотел обрушить на Моцарта град упреков в никудышней дружбе, в беспечности, в равнодушии — и не смог. Как и в прошлый раз, он словно онемел. Вольфганг выглядел неважно — он был бледен и как будто чем-то расстроен. Но они шагнули навстречу друг к другу, встретились на полпути, Сальери сжал его руки в своих — и обида исчезла без следа. Он сам не знал, что хочет сказать, только смотрел в лицо Вольфганга, на котором венское солнце оставило золотые пылинки, как на лепестках белой лилии. — Вы, наверное, не читаете газет, — сказал Сальери неверным голосом. — Глюка нет в Вене, он болен. — Я пришел к вам, — возразил Моцарт. И это звучало прекрасно. Как песня. Его мелодичный голос залечивал душевные раны. — Ко мне, вот как, — сказал Сальери. — Я не ждал вас, но теперь не отпущу. — Не отпускайте, — ответил Моцарт кротко, опустив ресницы. — Будете слушать всю «Альцесту» от первой до последней ноты. А на сдачу получите еще сцены из моего «Трубочиста», — продолжал Сальери, притворно хмурясь. Моцарт заулыбался. — Вы хотите напугать меня этим? — М-м, нет, — сказал Сальери. — Нет. Я лишь вспомнил наше первое знакомство, — он неохотно выпустил руки Вольфганга и отступил. — Вы тогда выразили желание встретиться в театре. И я должен был сказать вам какие-то слова, по которым вы смогли бы узнать во мне композитора. — Мы ведь уже встречались в театре на прошлой неделе, — напомнил Моцарт, разглядывая его с изумлением, к которому примешивалось восхищение. — В прошлый раз вышло не очень ладно, — пожал плечами Сальери. — Хотите переиграть? — вернул ему Вольфганг его же реплику, улыбаясь еще шире. Прежде такая его улыбка казалась Сальери легкомысленной. Теперь он куда лучше знал своего друга. Глаза и брови у Моцарта были, как всегда, подведены. Бледность и заострившиеся скулы по-прежнему делали его похожим на девушку или ангела. Это наваждение никуда не делось с прошлого раза. Сальери смотрел на него сверху вниз и мучительно соображал, что на это ответить. — Простите, — сказал он, с трудом собирая мысли. — Вольфганг… Я… — Я же не обидел вас? — в параллель с ним произнес Моцарт, погасив улыбку, и они снова шагнули друг другу навстречу. Это было похоже на какой-то танец, довольно нелепый из-за того, что было неясно, когда он начался и кто в нём ведёт. Всё их общение с первого дня напоминало этот танец, в котором ни один из них как следует не знал фигур. — Почему вы должны были меня обидеть? — сказал Сальери, овладевая собой, потому что чувствовал, как действует на Моцарта его взгляд и тон. — Только переиграть, боюсь, не получится. Я импровизировал. — В таком случае… я должен кое-что вам отдать, — Вольфганг с притворным смирением достал из сумки листы с нотами. — Что это? — спросил Сальери удивлённо. — Ваша музыка. Я… записал её по памяти. Сразу набело. Простите мне эту дерзость. Я не мог больше ни о чем думать тем вечером, когда мы с вами расстались. Сальери взял ноты в руки, но не нашел в себе решимости открыть их. Моцарт понял это. — Вы сможете посмотреть их тогда, когда придёт время, — предложил он. Сальери перевел дыхание. Обоим как будто стало легче. Они оба сели на маленький диван, уже совсем примирённые друг с другом, и Сальери вновь захотелось держать Вольфганга за руки, ощущать еще ближе и еще вещественнее его присутствие. — Так что все-таки случилось с господином Глюком? Он серьезно болен? — спросил Моцарт. — Нет, все неплохо, если судить по письмам, — ответил Сальери. — Он возвратится к началу театрального сезона. Иначе развлекать русского цесаревича будем мы с вами. — Да… И Умлауф, — добавил Моцарт. Оба рассмеялись. — Я собирался пригласить вас на свою постановку. А вы обещайте пригласить меня на вашу, — сказал Сальери. — Конечно. Только я решил не торопиться с ней, — ответил Вольфганг. — Это из-за тех слов Розенберга? — Нет-нет. Мне самому нужна была эта отсрочка, чтобы сделать всё, что я хочу. Я посылал отцу некоторые сцены, — тут Сальери насторожил уши, но Вольфганг закончил легко: — Он принял их благосклонно. Значит, опера стоит того, чтобы потратить на нее время. Внутри Сальери вдруг что-то тонко завибрировало, как разболтавшаяся струна. Он прислушался к себе — его тревожил тон Вольфганга. Тревожил с самого начала, но вот теперь что-то окончательно утвердило его в мысли о каком-то болезненном разладе. — Вольфганг, — сказал он, опуская руку ему на колено, будто это могло удержать мальчишку от бегства. — Что у вас происходит? Я вижу, вы как будто сам не свой. Что я могу сделать для вас? — Право, ничего, — ответил Вольфганг излишне быстро. Он сам понимал, как неубедительно это звучит, и отвел взгляд. — Всё… в порядке. Я плохо спал в последнее время, только и всего. — Работали? — спросил Сальери. — Нет, не в этом дело. Просто… — он бросил на Сальери быстрый взгляд и как будто решился: — Ко мне стали возвращаться сны из детства. Я давно забыл их, а теперь… — Что же вам снится? — Обыкновенно не связанные друг с другом картины. В них как будто нет ничего пугающего. И все же… Иногда я вижу себя на сцене, внизу шумит толпа, и я слышу свой голос так, будто он может перекрыть все голоса в зале, заполнить его… Иногда я в тёмном театре — и он вдруг вспыхивает тысячами огней — становится светло, как днём! Словно полуденное солнце входит под потолок. А то вдруг я мчусь в экипаже быстрее ветра, и мимо меня проносятся города. Дух захватывает, и сердце захлёбывается восторгом! А иногда я иду по улицам и слышу музыку отовсюду, она звучит из открытых окон — и это все моя, моя музыка! Я вижу афиши со своим лицом — огромные, во много раз превышающие человеческий рост. Я вижу на них какие-то надписи, на французском, английском, даже на восточных языках… и не могу ничего разобрать, как ни силюсь… знаете, как это бывает во сне? Только одно — «Трацом». — Трацом? — Да. Только это слово. — И что оно означает? — У вас есть здесь перо и чернила? Сальери поднялся, открыл маленькое бюро и извлек оттуда чернильницу, набор перьев и бумагу. Вольфганг, выхватив лист из пачки, стал поспешно что-то записывать. Затем подошёл к зеркалу и склонил голову набок, приглашая Сальери приблизиться. Тот встал рядом. Моцарт поднёс листок к зеркалу, упирая ребром в гладкую поверхность. Сальери ахнул. — «Моцарт». Ваше имя. В зеркальном отражении. Он посмотрел в лицо Вольфганга, но тот смотрел немигающим взглядом куда-то в глубину, будто силился рассмотреть там что-то. — Давно вам снятся эти сны? — Сколько себя помню, — отозвался Вольфганг, комкая бумагу. Он не без труда отвёл взгляд от поверхности стекла и устремил его на Сальери. — Вы никогда не замечали, друг мой, как царапинки на зеркале обманывают наш взгляд? Не позволяют увидеть отражение. Вот, судите сами. Некоторое время оба таращились на едва заметную царапину на зеркальной поверхности. — Вольфганг, это странно. Ваш рассказ тревожит меня, — сказал наконец Сальери. — Вы видите мир соблазнов, не искушает ли вас таким образом… — он запнулся, проглотив слово «дьявол». Моцарт понял его и покачал головой. — Все искушения — здесь. Что ж толку во снах? Они — иллюзия, — возразил он тихо. Возвратившись в зал, Сальери никак не мог сосредоточиться на репетиции. Он все время терял нужную страницу, и они с оркестром едва доползли до финала первого действия. Уходя, Сальери забрал вместе с нотами оставленный Моцартом листок. Он развернул его уже дома и, следя пальцем за линией острых тонких букв, вспомнил, как ему самому недавно приснилось нечто подобное. Он как будто тоже видел этот огромный зал, видел в нем Вольфганга и сам был там, рядом с ним. Он еще удивился тогда, во сне: разве могут находиться на одной сцене сразу два композитора? Нет, это решительно невозможно… И все же… Он убрал листок в шкатулку, где уже хранилась записка с легким запахом шоколада и пригласительный билет на концерт у графини Тун, и, сев к клавиру, открыл ноты. Казалось невероятным, что Моцарту удалось запомнить его импровизации, и все же, в этой музыке Сальери действительно узнавал свои мелодические ходы и гармонии. Сам он не мог похвастаться такой памятью: довольно скоро забывал свою музыку, которую не имел возможности записать. Так он потерял уже сотни прелестных мелодий, приходивших к нему на городских улицах, в путешествиях или даже просто в поездках по дороге к ученикам, во дворцах и в парках, во время светских приемов или прогулок, и в ночном предсонье, когда решительно невозможно поднять голову от подушки. Теперь Моцарт словно вырвал его сочинение у черной бездны. Так ангелы уносят душу Маргариты из рук Мефистофеля, и под занавес, опускающийся над этой сценой, голос свыше говорит: «Спасена!»*. ____ * Здесь присутствует анахронизм. Трагедия Гёте «Фауст», хотя и создавалась в 1770-е, увидела свет лишь в 1806 году. Очевидно, что в тот момент Сальери не мог еще проводить параллелей с «Фаустом», — это его куда более поздние мысли. Мы полагаем, в тот день он подумал, что сны Вольфганга — только следствие его нервной натуры и что если дьявол кого и искушает в действительности, — то лишь его, Сальери (прим. авт.).