Соната для двух клавиров

Возвращение императора Иосифа в Вену и открытие нового сезона в Бургтеатре отпраздновали блистательной «Альцестой». Глюк, изрядно побитый жизнью, но подлатанный стараниями докторов, дирижировал ею сам. В зал, как и предсказывал Моцарт, в этот день было не пробраться, но Сальери на правах любимого ученика получил пригласительный билет в ложу, где сидели гости старого композитора. Компания Глюка всегда состояла исключительно из мужчин — старик, чей характер был не подарком, а в последние годы изменился к худшему, стал запирать свою супругу дома. Но именно от него и Сальери взял когда-то манеру не появляться в обществе в сопровождении Терезии. Когда Сальери явился в ложу, все уже были в сборе, курили и обсуждали новости. В числе прочих присутствовал и Ауэрнхаммер. — Я ждал вас! — радостно сказал он Сальери, устроившемуся в соседнем кресле. — Супруга очень обижалась, что я не беру ее с собой, но что было делать, если маэстро не выносит женского общества. Я пытался ей объяснить… Но она ни в какую не желала слушать, пока я не сказал, что буду здесь с вами. После этого она тотчас притихла и заверила меня, что останется совершенно спокойна весь вечер, если я проведу его в обществе человека такой высокой нравственности, как вы. — Высокой нравственности? — Сальери учтиво склонил голову, прекрасно понимая, что это лишь самый приблизительный смысл того, что могла отпустить в его адрес язвительная Ауэрнхаммерша. Скорее всего, она выразилась как-нибудь в духе «этот человек, у которого в жилах кипяченая вода вместо крови» или даже «женатый евнух» — что-то подобное он уже слышал от нее обиняками. Ему, в сущности, было все равно, что говорила за его спиной эта сварливая старуха, такая репутация была ему даже на руку; он отвлекся, рассматривая публику, и рассеянно кивал на бормотание Ауэрнхаммера, пока тот не произнес имя Моцарта. Здесь он включился в разговор весьма поспешно и едва не выбил из рук старика сигару. — Простите! — воскликнул он. — Как вы сказали? — Мы с женой говорим «поймала ветер», — добродушно улыбаясь, терпеливо произнес Ауэрнхаммер. — Жозефа так мечтала учиться у него. Поглядите, вот и сам Его Императорское Величество. Только в этот момент Сальери соотнес ту девицу, что играла сонату в доме у баронессы, с Ауэрнхаммером и его сварливой женой. Жозефа, их младшая дочь! Она ведь давно вынашивала планы знакомства с Вольфгангом! Сальери хотел бы расспросить старика о Жозефе детальнее — и не знал, как подступиться к этому разговору. В сущности, это было не его дело. Но Ауэрнхаммер как будто дал намек, что у их семейства имеются куда большие планы на Вольфганга, чем просто принимать его в роли учителя игры на клавире. Сальери и сам видел во время концерта, как много Вольфганг значит для Жозефы. И баронесса фон Вальдштеттен тоже это заметила… Она же упомянула в тот день и другую девушку, но Сальери не придал тогда значения ее словам, погруженный в собственные переживания… Это были, должно быть, только отголоски всего того, что в действительности происходило в жизни Моцарта — в той ее части, которая была для Сальери совершенно недоступна. Продолжая складывать факты, которые ускользали от него прежде, он механически поднялся и раскланялся с императором — тот как раз занял своё место в центральной ложе. Иосиф благосклонно кивнул в ответ. Он явился в обществе племянницы и неизменного фон Штрака. Воистину, Иосиф был солнцем австрийского музыкального небосклона, а Бургтеатр — его достойным детищем. Возведенный во славу искусства, богатством и красотой своей лепнины, фресок и позолоты он не уступал лучшим залам Парижа и Милана, Рима и Неаполя. Сальери как никто мог оценить это, ведь во всех крупных городах Европы играли его музыку, оперную и камерную. Скоро и в Вене, в этих почти родных ему декорациях, должен будет прозвучать «Трубочист»… И даже в этом не самом близком ему жанре у него едва ли найдется соперник. Кроме Моцарта, конечно. В зале с появлением императора принялись гасить свечи, в ложах притихли, в партере все еще шумел, поспешно рассаживаясь, люд победнее. Под размышления Сальери о Вольфганге, с которым ему в самое ближайшее время предстояло открытое состязание в зингшпиле на сцене Бургтеатра, в Вене начался новый оперный сезон. * Премьера «Трубочиста» прошла успешно, и на несколько последующих спектаклей все билеты были проданы. На празднике в честь Сальери присутствовал сам император Иосиф. Перед балом, который традиционно следовал за премьерой, Сальери организовал для гостей Шенбруннского дворца небольшой концерт. Выступали его ученики и среди них — племянница императора, принцесса Элизабет. Она пока не слишком блистала как вокалистка, но Сальери пошел на этот шаг по политическим соображениям. К тому же, у него были свои приемы работы: он дал ей несколько советов перед выступлением, и, пусть в этом было больше хитрости, чем мастерства, она выполнила всё так, как он велел, и прозвучала вполне сносно. Император остался доволен и племянницей, и ее учителем. Сальери любил порядок во всем, и проведение концертов доставляло ему почти такое же удовольствие, как педагогическая деятельность и постановочные репетиции в театре. В этих простых повседневных обязанностях он видел для себя работу по отделению структуры от хаоса. Должно быть, именно это сближало их с императором, несмотря на то, что Его Величество имел склонность к разрушению. Методы у них были разные — а цель одна: оба стремились создать нечто устойчивое. Они никогда не откровенничали друг с другом на этот счет, но Сальери понимал: Иосиф как никто другой ощущает, что мир шатается. Не отсюда ли происходила его тяга ко всему земному — и его церковная реформа, подорвавшая власть духовенства, и неустанный интерес к земельным вопросам, и даже «Галантные праздненства» взывали к телесности, обращали лицом к сегодняшнему дню. Если верить легенде, когда-то Иосиф сам вставал за крестьянский плуг и пахал землю. Он казался человеком, который и на смертном одре будет заниматься делами. Именно поэтому Сальери не мог не оценить выбор слов, которые император сказал ему о его «Трубочисте»: — Это стройная музыка, маэстро. Иосиф не был профессиональным музыкантом, но он слышал так же, как и Сальери — и как Сальери в музыке, так он в государственной деятельности искал каркас. Это мало кто понимал на бытовом уровне — судя по тем разговорам об императорских реформах, что велись среди завсегдатаев «музыкального трактира». Сальери было куда проще угодить толпе — он делал всё по простым и понятным правилам. Но, задействуя больше разум, чем эмоции, он и от похвал в свой адрес получал пищу для ума, но не радость для сердца, и потому его душе все время чего-то недоставало, не наполняло ее. Не могла ее, по понятным причинам, наполнить и собственная музыка. Не потому ли он так цеплялся за Вольфганга? Моцартовские чередования рефренов и эпизодов так отличались от того, что делали любые другие музыканты его круга: сохраняя форму, он вкладывал туда совершенно иное содержание! У Вольфганга в музыке эта наполненность была главной целью, главной тканью, скрывала под собой каркас настолько мастерски, что рождала ощущение потусторонности, чуда. Сальери очень ждал его оценки сегодня. Ждал, какие слова выберет Вольфганг — как живая натура, как полная противоположность императора. Но на протяжении вечера им с Моцартом никак не удавалось поговорить — после концерта Сальери закружило в водовороте поздравлений, комплиментов, рукопожатий, бесконечных и несносных. У Вольфганга тоже сложилась своя компания, но, разыскивая его глазами в толпе Шенбруннского дворца, Сальери ловил его ответный взгляд, и они продолжали перемещаться по залу причудливыми орбитами, пытаясь встретиться. Когда это, наконец, произошло, Сальери, не раздумывая, заключил Моцарта в объятия. Его заботой было лишь следить, чтобы лицо и жесты его оставались приветливо-скупыми. Даже это оказалось непросто — когда он ощутил Вольфганга так близко, сердце сильно толкнулось ему навстречу. Они давно не виделись, хотя Моцарт регулярно бывал на репетициях «Трубочиста», — и Сальери скучал по его голосу и улыбке. — Сегодня вам удалось ваше бегство, — сказал Вольфганг вместо приветствия. Сальери кивнул. Слова Вольфганга не лишили его дара речи, но попали ему в самое сердце. Ведь в них было продолжение того разговора, который они вели в саду у баронессы — словно с того дня он не прерывался. — А что чувствуете вы сами? — спросил Моцарт. Сальери все еще держал его за плечи, и, как будто замешкавшись, не спешил до конца разомкнуть объятие. — Радость… должно быть, радость. Но не от бегства, а от возвращения сюда, — сказал он, со щемящим душу узнаванием разглядывая подведенные черным глаза, золотые пылинки на щеках и губы как у римских статуй. Он неуверенно улыбнулся, Моцарт просиял ответной улыбкой, и Сальери вдруг стало всё равно, увидит ли кто-то их вдвоем и догадается ли об их дружбе. — Видел, вы встретились с императором в дверях, — добавил Сальери тихо. — Как он держал себя с вами? — Словно я пустое место, — фыркнул Моцарт. — Он только привествовал меня… с равнодушным радушием. Или с радушным равнодушием. — Неужели? Это не значит, что он не узнал вас, — заверил Сальери, словно невзначай положив ладонь ему на пояс — он старался действовать осторожно, памятуя о том, как Вольфганг порой чуждается прикосновений, но дал тем самым понять, что не собирается отпускать его от себя. Близость Вольфганга, его тепло, его подвижная, будто ручей, пластика, на время совершенно дезориентировали Сальери. Он отключился от внешнего мира, и потому изменение шумового фона в зале успел поймать только в самый последний момент — когда в двух шагах от них уже был император. Иосиф уже говорил сегодня с Сальери, и не значило ли это, что теперь целью его был… — А, вот и наш виртуоз, — произнес император с едва уловимой насмешкой. — Вас и не разглядишь за господином капельмейстером. Подите сюда, у меня есть дело с вами… Сальери готов был отбросить всякие приличия и оставаться рядом с Вольфгангом до последнего, учитывая, как тот напряг спину и плечи после такого приветствия, — но его легко оттеснил в сторону верный императорский пес фон Штрак. — Маэстро, — сказал он предупреждающе. — Кажется, вас ищут. Сальери обернулся, — сквозь толпу к нему пробирались Розенберг и Глюк. Глюк явился при параде, хотя было заметно, что он по-прежнему нездоров. Сальери видел его в первом ряду во время концерта, где он слушал учеников Сальери со снисходительным равнодушием. Розенберга, который весьма кстати держался поблизости, Сальери еще перед концертом нагрузил букетами, которые послала благодарная венская публика. Теперь Розенберг уже успел избавиться от этой охапки цветов и снова был полон энергии. Глюк вблизи оказался совершенно измученным, будто из последних сил держал осанку, но он густо набелился и нарумянил щеки, чтобы выглядеть здоровее. — Недурно, поздравляю, мой мальчик! — начал Глюк слабым голосом. — Я всегда говорил, что немецкие гармонии покорятся тебе не хуже итальянских… Впрочем, это всё ещё очень итальянская музыка… в лучшем смысле. — Благодарю вас, маэстро, — сказал Сальери, пытаясь не потерять из виду Моцарта и императора Иосифа. — Твой успех — закономерное следствие всего твоего предшествующего развития, — продолжал Глюк уже бодрее. — Ты первым из моих учеников начал отказываться от пустых форм, у тебя появилась выразительность, к какой иные композиторы приходят только в старости… А ты еще полон сил, чтобы создать свои лучшие работы… — …показать наши лучшие образцы зингшпиля, — вещал неподалёку император. — …согласитесь, Франц, — Глюк опустил руку на плечо Розенберга, жестом как будто дружеским, но на деле скорее беспомощно-усталым, каковой он вряд ли до конца осознавал. Директор театра энергично затряс головой: — Вы совершенно правы, мой милейший Кристоф… Помните, как буквально недавно мы много говорили с вами о драматургической роли оркестровки и хоров, и вот теперь можем слышать, как воплощение этого принципа дает эффект… Розенберг, когда это было не нужно, произносил раздражающе много слов. Сальери принужден был слушать его и, когда Глюк попросил Розенберга проводить его до кареты, в зале уже не было ни императора, ни Моцарта. Сальери мог лишь надеяться, что Вольфганг отправился развлекаться в компании своих приятелей, а не покинул зал после очередной порции оскорбительных намеков. Ему пришлось еще некоторое время пить шампанское и поддерживать беседы с венской артистократией, пока его не спас от них в очередной раз возвратившийся Розенберг. — Маэстро Глюк благополучно уехал домой, — доложил Розенберг. — Я также взял на себя смелость предупредить вашу супругу, что вы задержитесь на празднике в вашу честь. Теперь вы совершенно свободны до утра. — Что вы хотите этим сказать? — удивился Сальери. Розенберг пристально посмотрел на него: — Разве вы не понимаете? — Боюсь, что нет. Розенберг сделал умильное выражение лица, говорящее о том, что он согласен поддерживать какую-то легенду, и одними глазами указал в сторону галерей. Взгляд его был настолько двусмысленный, что под ним стало неуютно. Сальери захотелось поскорее закончить этот разговор. — Окажите мне любезность, разыщите фон Штрака, чтобы он объявил бал, — сказал Сальери. Розенберг склонил голову, но все не уходил, — напротив, он положил пальцы на рукав Сальери, мягко удерживая его. — Я только хотел сказать с-с вами нес-сколько с-слов… — произнес он шепотом, в котором всегда слышался странный присвист. — Наш друг и учитель болен, и бог вес-сть, сколько еще он будет радовать нас-с своей музыкой… Но то, что делаете вы — это достойно. Достойно его. Вы лучший сейчас в Вене. — Да-да, — рассеянно кивнул Сальери, этот изъян в дикции графа мешал ему как следует вдумываться в смысл его слов. — Благодарю… Что-то ещё, Франц? Нет? В таком случае, обо всем остальном мы договорим с вами в театре. * Театральную афишу к визиту русского двора Сальери и Розенберг составляли вдвоем. Розенберг педантично разложил на столе график премьер, репертуарных спектаклей, концертов и репетиций и скрипел пером. Сальери и сам любил аккуратность в делах, но Розенбергу в этом не было равных. — Император желает, чтобы каждый день что-нибудь происходило. Сначала он распорядился поставить «Альцесту». Вот здесь я взял на себя смелость включить в график вашу постановку, восемь спектаклей, — объяснял Розенберг, резво делая пометки. — Здесь опера господина Умлауфа. Ему хватит и четырех… А к ноябрю господин Глюк обещал отредактировать «Ифигению», с божьей помощью… — А что вот здесь? — спросил Сальери, указывая на непонятные закорючки. — Здесь господин Моцарт попросил зал для нескольких своих академий. Не знаю, где он возьмет музыкантов в разгар сезона… Возможно, будет выступать один. Вы знаете, что он давеча сказал мне? «Я всё пишу для себя!» Я возразил ему: «А как же тот concerto per pianoforte*?» — «Для себя с оркестром!» — Да что вы? — сказал Сальери, отворачиваясь, чтобы спрятать улыбку. Розенберг, ожидавший иной реакции, засопел. — Есть и ещё кое-что о Моцарте, — тоном завзятого сплетника продолжал он и отклонился назад, доставая из ящика бюро несколько листов дешевой нотной бумаги. — Угодно вам взглянуть? — Что это? — спросил Сальери, привычно хмурясь. — «Похищение из сераля»! — взвизгнул директор фальцетом. Сальери терпеливо ждал продолжения. Хлопнув себя по лбу, Розенберг объяснил: — Зингшпиль! Название, которое Моцарт намерен представить императору! Знакомый копиист передал мне по секрету первые сцены… — А это законно? — Сальери добавил холодности в голос, чтобы скрыть охватившее его волнение. — Закон — это император! — выпятил грудь Розенберг, поскольку сам понимал, что действует подло. — И его величеству нужно увидеть это как можно скорее… Посмотрите либретто! Это пошлость! Старики, юные девушки, божба и чертыхания! Сальери слушал рассеянно — он листал ноты, и по мере того, как двигалась мелодия, сердце его все слаще замирало. Он будто бы уже давно знал Вольфганга — и все равно тот каждый раз открывался ему заново. «Как ты слышишь это? — думал он. — Как можешь жить с такой полифонией в голове… и никогда, ни разу, — ни одной лишней ноты? Как это возможно? И всё, что ты делаешь, — какое это счастье… счастье…». — Граф, — сказал он мягко, поднимая голову. — Это хорошая музыка. Мы оба это понимаем. Допустите ее к постановке. И кончим на этом. Розенберг бросил на него быстрый взгляд и вновь склонился над своими бумагами. — Я поставлю две премьеры на начало декабря. А затем, если спектакли пройдут с успехом, повторим через неделю, — сказал он сухо. — У вас нет никаких планов на Бургтеатр на это время? — Ставьте, — согласился Сальери. Розенберг снова заскрипел пером. — Кстати, Моцарт нас все-таки обхитрил, — сказал он, не поднимая головы от своей работы. — Во всяком случае, нашёл способ задержаться в Вене! — И какой же? — Подписал брачный контракт с одной из Вебер! — Неужели? С которой? — Сальери вспомнил небесталанную, но жеманную Алойзию и трёх её сестёр, чьих имён не знал, — маленьких замарашек, одинаково невзрачных, словно Господь нарочно не дал им уникальных черт. — Со средней, Констанцией. Сальери поморщился. Дочерей мать держала на положении служанок и гоняла нещадно, за исключением старшей — в той она видела возможность выгодной партии: баловала, одевала как куколку, сдувала пылинки. Сальери даже как-то дал Алойзии несколько уроков пения, но быстро разгадал эту породу скупых бюргеров, готовых урвать побольше и заплатить поменьше. Поэтому он скоро расстался с Веберами, а на прощание преподал урок и их мамаше: посоветовал искать для дочки учителя не столь именитого, но и не столь дорогого — он, Сальери, не занимался благотворительностью. Девчонка, впрочем, была красива и обладала приятным сопрано, — и на месте Моцарта следовало бы обратить внимание как раз на Алойзию… Ах, да кому какое дело, что следовало бы на месте Моцарта?! У каждого своё место в господнем мире. Сальери рассердился на себя за эти мысли и за то, что вообще так долго раздумывает над этой глупой сплетней. И всё же… брачный контракт? Это было настолько не в духе Моцарта! Слишком разумно, рассудочно… разыграно как по нотам! Это был поступок, достойный, пожалуй, его, Сальери, но не Вольфганга. Неужели Сальери так мало знает своего друга? Моцарт, который скачет по парапетам… Моцарт, который ходит, будто танцует… Моцарт, который на память записывает чужие сочинения с первого прослушивания… Моцарт, который одним кротким словом, одним аккордом способен дотронуться до сердца… Неужели венская скверна так быстро пристала к этому мальчику и сделала его расчетливым циником? Сальери поднял голову и уставился на Розенберга. — Женитьба ему не слишком поможет, если премьера провалится, — сказал Розенберг. Он снова был не тем, кто ответил бы Сальери на вопросы, терзавшие его душу. Но кто смог бы? — Я заберу это, — Сальери аккуратно сложил листы партитуры, показывая, что не намерен больше говорить о Моцарте. — Вы ручаетесь, что здесь всё? Он поспешил закончить свои дела с Розенбергом и проститься. На площади он поймал экипаж и велел поскорее везти себя домой. Ухабы венских улиц показались ему в тот день особенно несносны. Проезжая Грабен, он услышал знакомый перезвон колоколов в соборах, и они словно пытались что-то сказать ему, — но только посеяли в его душе ещё горшую тревогу. * У Моцарта пока не было в театре собственной комнаты, и на время проведения академических концертов Сальери предложил ему свою. Он уже послал Вольфгангу ключ, но в день первой академии отменил все уроки и приехал в театр. Он рассудил, что отдать Моцарту его ноты и поговорить с ним об интригах Розенберга следует лично, не доверяя это дело запискам и посыльным. До академий оставалось еще несколько часов, и в театре было совершенно пусто. Сальери поднялся по лестнице в обществе эха собственных шагов — недавно отстроенное здание обладало превосходной акустикой и как будто было создано стать храмом музыки. Поэтому даже шаги звучали здесь по-особенному. Сальери любил такие звуки, мягкие, почти естественные, и относил их к той редкой категории неупорядоченных, но приятных слуху, к каким могли относиться еще, пожалуй, только стук сердца, дыхание, шорох нотных страниц и звук любимого голоса. Он прошел в административное крыло здания и остановился на пороге, не узнавая свою комнату. Сегодня всё здесь дышало присутствием Моцарта. В кресле был небрежно брошен экзотического вида сюртук, белый с черным принтом, напоминающим пятна на шкуре ягуара. Такого сюртука определенно не было ни у кого в Вене, и он был удивительно похож на Вольфганга — смесь вызова и уязвимости. Сальери некоторое время рассматривал это диковинное платье, прежде чем перевести взгляд на самого Моцарта, сидевшего перед зеркалом. — Вы позволите? — спросил он, ловя в отражении взгляд Вольфганга. О боги, он что, снова красится? — Входите. Это же ваша комната! — сказал ему Моцарт с улыбкой. — Сегодня ваша, — зачем-то принялся спорить Сальери. Он прошел и остановился у Вольфганга за спиной. Они по-прежнему смотрели друг на друга через отражение в зеркале. Вольфганг был как будто сам на себя не похож. Может, оттого, что в этот раз он ещё гуще подвёл глаза чёрным. Или оттого, что ворот его сорочки был непривычно расстегнут и на груди виднелась целая связка подвесок — какие-то звезды, сердца и прочая диковинная ерунда. А может быть, потому, что Моцарт был без парика — Сальери только теперь понял, что впервые видит его таким. Это произвело на него эффект небольшого, но ощутимого потрясения. Короткие светлые волосы Вольфганга торчали в разные стороны и действительно выглядели жесткими и непослушными, как Сальери и думал. Так что он едва удержался, чтобы не коснуться их рукой… Запустить в них пальцы, потянуть, запрокидывая голову Вольфганга назад, — не жёстко, но настойчиво, — наклониться к нему и… Он опомнился, поймав в отражении лукавый взгляд Моцарта, и поспешно отвел глаза. — Друг мой, — сказал он, спасаясь за сдержанным тоном. — Я зашел предупредить вас. Вам следует сменить копииста. Тот, которому вы заказали зингшпиль, вас предал. Заберите эти листы и храните у себя до начала репетиций. Он положил ноты на крышку клавира и снова встретил взгляд Моцарта, на этот раз растерянный. Его охватило запоздалое раскаяние, — не следовало вести такие разговоры перед концертом. — Я сказал вам это не для того, чтобы расстроить, — произнес он, возвращаясь за спинку стула Вольфганга. — И не для того, чтобы вы стали осторожнее, вы всё равно не станете. Просто знайте: если помочь вам будет в моих силах, я всегда буду здесь. Рядом с вами. Он надеялся, Моцарт услышит за этими словами больше, чем было произнесено, и опустил руки ему на плечи, копируя собственный жест из того весеннего вечера, когда они с Вольфгангом стояли в тёмной малой гостиной Шёнбруннского дворца, ещё едва знакомые друг с другом. Как не по себе ему было в тот день, как ярко он ощущал, что держит в руках нечто хрупкое и драгоценное… Словно птичку посадил на ладонь… — Благодарю вас! — ответил Вольфганг тихо. — Вы так добры ко мне! Он внезапно наклонился и поцеловал его руку. Сальери, вздрогнув, отступил, но Моцарт поймал его пальцы, и, удерживая, поцеловал еще раз. — Вольфганг… Зачем вы… — произнёс Сальери слабым голосом. Он сам не знал, о чем хочет спросить. Зачем вы так доверчивы? Зачем вы, словно лилия, подставляетесь всякому губительному сквозняку? Зачем так легко сдались Веберам? Зачем целуете мне руки, если должны теперь целовать руки своей невесты? Моцарт не ответил. Он обернулся на стуле и посмотрел на Сальери снизу вверх. Из этого положения он выглядел ужасно беззащитным, ранимым, и все же, что-то таилось в тёмном омуте его глаз. Сальери показалось, что Вольфганг всё знает и теперь одним этим взглядом дает разрешение — дотронуться до его волос, подцепить его подбородок и возвратить ему эти внезапные, странные поцелуи… Но в этот миг Моцарт опустил ресницы — и выпустил его руку. Сальери едва помнил, как оказался за дверью. Сердце его колотилось в горле. Он прислонился к стене и, не сдержавшись, прижал к губам пальцы — там, где за мгновение до того к ним прикасались губы Моцарта. — * Concerto per pianoforte (итал.) — фортепианный концерт.