Соната для двух клавиров

Дорога лежала среди холмов, и то спускалась в низины, затянутые белой дымкой, то взмывала вверх, открывая ближайшие перспективы — оливковые поля, виноградники и черепичные крыши. Сменив, наконец, почтовый дилижанс на более удобную карету, Сальери мог наслаждаться мерным покачиванием экипажа и солнцем Италии, ласковым, хотя уже по-зимнему скупым. Работать в пути было невозможно, поэтому он просто перебирал чётки и прислушивался к звучанию земли, к пению ее отцветающих трав. Сердце его переживало какие-то метаморфозы, еще не доступные осмыслению. Сальери не торопил себя. Путешествие медленно, но верно исцеляло его от горестей. Словно все свои прежние мысли он оставил вместе с домашней одеждой в платяном шкафу, и вместе с походным платьем переоделся в кого-то иного, более уравновешенного, отстраненного ото всего. Он как будто без трепета мог вспоминать то, что произошло с ним за последние полгода — свою тоску… свою очарованность, влюбленность, одержимость… ревность… Он отправился путешествовать налегке. Кто не знал этого чувства умиротворения в пути? Чьи слезы не высыхали в дороге? Это был ритм самой природы, бесконечной и могущественной, и противиться ему Сальери не мог — как невозможно противиться смене дня и ночи, смене времен года… По обочинам иногда возникали стада, и он, может быть, хотел бы остановить карету, чтобы послушать рожок пастуха, но движение продолжалось, словно независимо от его воли. Непривычный свет неба, непривычные звуки и запахи развлекали его и наполняли часы ожидания встречи с братом сиюминутными заботами. Здесь ему все реже попадались вдоль дорог крестьяне, он как будто уезжал все дальше в сказочные дебри, отдалялся от шумных итальянских городов. Он не понимал, что заставило его брата забраться в такую глушь, но того знали здесь как хозяина. На вопрос, далеко ли до дома Франческо Сальери, всякий встречный говорил: «Дом Франческо из Леньяго? Уже недалеко, следуйте все время прямо». И вот наконец с пригорка ему открылась усадьба, к воротам которой, завидев его экипаж, спешили дети в пестрых курточках. Вслед за ними навстречу вышел грузный мужчина, которого Сальери на короткое пугающее мгновение принял за отца. Куда же делся его худой, веселый брат? Разве эти большие руки, лишенные всякого изящества, эти покатые плечи, эти медлительные, почти скованные движения могли хоть как-то соотноситься с музыкой? Втайне Сальери страшился, что с возрастом семейное сходство проявится и в нём, и порой взглядывал на себя в зеркало, пристально и пытливо. Но, похоже, это проклятие забрал на себя Франческо. На лице его, смутно знакомом, все еще по-летнему смуглом, застыла вопросительная улыбка. «Вот какой ты стал?» — будто говорил он. «Вот какой ты стал?» — думал, глядя на него, и Сальери, спускаясь с подножки. Этот новый Франческо не имел права называть его в своих письмах другом и братом, даже если это была только форма речи — он перестал быть ему другом шестнадцать лет назад, когда уехал… а братом он перестал ему быть еще раньше. Первая неловкость от встречи не рассеялась, когда они прошли в дом. Разговор никак не складывался, они оба как будто избегали говорить о важном. — Ты привез мне портрет жены или детей? — спросил Франческо. — Нет, для чего? — пожал плечами Сальери. — Жена моя типичная немка, дети также пошли породой в нее… Впрочем, я привезу в следующий раз. Франческо забыто-знакомо нахмурился: — Говоришь так, будто все это — пустяки. — Что ты… Моя Терезия — верная подруга. Она сама занимается домом. И даже кое-что понимает в музыке. Иногда играет на клавире. — Я тоже иногда играю. — Действительно? — Ты вспоминаешь то время, Тонио? — спросил Франческо другим тоном, без перехода. И все же не смог застать его врасплох. Сальери годами растил вокруг себя эти доспехи. — Мне незачем, — легко солгал он. — У меня много работы. Служба у императора, преподавание… К тому же, я снова пишу теперь для театра… — Знаю, я читал. Сюда доставляют газеты. Ты захватил хотя бы экземпляр своего «Трубочиста» для меня? — Нужно посмотреть в моем дорожном сундуке, — с каждым словом ложь давалась ему все проще. И все дальше уводила его от Франческо, вопреки тому, что, впервые за столько лет, они были рядом. * Солнце перекатилось на другой бок неба, тени удлинились. После официально-торжественного семейного обеда братья остались вдвоем в гостиной. Окна увивал плющ — так же было и в их доме в Леньяго — будто Франческо старался сохранить прошлое. А прошлое было неумолимо и к нему, и к его жене, когда-то почти прозрачной девице, а теперь справной матроне. Их старшему сыну недавно исполнилось пятнадцать. За обедом Сальери скупо рассказал о театральной жизни, императорских балах и национальной немецкой опере, но, хотя племянники его проявили живой интерес к пышной столичной жизни, Франческо слушал как будто рассеянно, и разговор сам собой угас. Не возобновился он и после, когда они снова остались одни. Сальери взялся было за газету, но отбросил ее: итальянские новости мало его интересовали, он скучал по Вене. Кажется, это с ним происходило впервые, хотя уезжал он нередко. В повисшем молчании Франческо взял скрипку. В отличие от невысокого изящного Моцарта он казался почти великаном, и скрипка в его руках смотрелась излишне хрупко, едва ли не нелепо. Но он поднял смычок и заиграл. И словно преобразился. Какой-то внутренний свет засиял в нем, освещая его лицо и руки. Эти руки, которые водили руками Антонио по его собственной первой скрипке. Которые ласково гладили его по спине, утешая. Которые в часы детских болезней касались его лба. Которые знали его тело лучше, чем он сам. Сальери вспомнил вдруг давно забытое — тот далекий день, когда эти руки в последний раз обхватили его в прощальном объятии — Франческо вместе со своей женой навсегда покидал Леньяго. Это потянуло за собой и другое воспоминание. Тщательно оберегаемое, самое потаённое. Это случилось в тот день, когда Франческо попросил у отца благословения — и получил его. Они все вместе сидели за завтраком. Антонио тогда вспылил — бросил салфетку и сбежал из-за стола, рискуя навлечь на себя гнев отца. Но что такое был гнев отца в сравнении с гневом божьим, — а чем еще можно было оправдать то, что он стал не нужен брату?.. В то утро всякий звук мучил, раздражал его. Он влез на чердак и лежал там, рыдая, на старом тюфяке, служившем ему в прежние времена местом детских игр. От тюфяка пахло пылью и отчаянием. Антонио зажимал уши, в которых всё грохотало и грохотало что-то, источник чего он не мог определить, и клялся себе никогда больше никого не допускать в свое сердце. Ему казалось, что жизнь кончена. Что он захлебнется этим грохотом, — ему и впрямь перестало хватать дыхания. И тогда Франческо нашёл его. Поднялся к нему, сел рядом. Гладил его по спине и молчал. И буря стала стихать. В достаточной мере, чтобы сквозь нее пробился его голос. — Антонио, — сказал он твердо, сжимая его плечо. — Большой грех — так убиваться о живом. Сядь, пожалуйста, и выслушай меня. Тело было как ватное, и Франческо поднял его будто безвольную куклу. — Ты по-прежнему в своем праве, — сказал он, стирая слезы с его щек своими большими тёплыми ладонями. — Я твой брат. И это не изменится. Никогда. И тогда Антонио впервые поцеловал его по-другому. Безо всякого целомудрия. Требовательно. Он все еще судорожно всхлипывал, ресницы его слиплись от слёз, прическа растрепалась, — но это всё было внешнее… неважное. Вся его жизнь висела на волоске — он ждал, что будет дальше. Франческо немного побледнел, отстранившись. Он не был напуган, нет, только сосредоточен. Поднялся и шагнул к двери. Но вместо того, чтобы выйти, только запер ее на щеколду… и остался. …Звучание скрипки пробудило в Сальери те прежние ощущения. Оно поднимало со дна какой-то забытый трепет. И всё же… В голосе скрипки Франческо не было той чистоты, какая звучала у Вольфганга. Сальери закрыл глаза, и образ Моцарта, стоящего возле него, так ярко вспыхнул в сознании, что он едва не потянулся рукой навстречу, чтобы дотронуться. «Не так, — подумал он, слушая скрипку брата. — Всё не так. Всё это может звучать иначе. Неужели все мы, Сальери, обречены навечно оставаться здесь, неужели не сможем подняться туда?» В этой игре он слышал и узнавал себя самого. Эта игра давала ответ на его вопрос — в отличие от Моцарта, оба они были просто ремесленниками. * Никакого «Трубочиста» в его сундуке, конечно, не оказалось. Но перед отъездом Сальери, будто случайно, захватил с собой импровизации, потому что они были написаны рукой Вольфганга. — Может, ты хотя бы знаешь на память отдельные сцены? — спросил Франческо. Он хранил немецкую газету, где было написано о премьере его брата. Но Сальери уже сам в глубине души понимал, что «Трубочист» его — сочинение весьма заурядное. — Позволь, я сыграю тебе другое. Он поставил на пюпитр свои импровизации. Перекладывать эту музыку для скрипки было поначалу неудобно и многие нюансы закономерно потерялись, но он довольно быстро вошел в то состояние, когда играл для Вольфганга, а вскоре ему стали не нужны и ноты. Логика движения музыки вела его сама. Для скрипки она звучала куда нежнее и, кажется, жалобнее. Когда он доиграл, последняя тоника еще некоторое время звенела в уже открытой струне, будто прощальная слеза. Франческо неслышно подошел сзади и положил руку ему на спину. — О ком это? — спросил он. — О том, чей портрет я никогда не смогу привезти тебе, — произнес Сальери задумчиво. — Он умер? — Он? — механически повторил Сальери, цепенея. — Антонио. — Что? Франческо коснулся его пальцев, мягко, хотя и не без усилия, разжал их, забирая скрипку. — Я ведь твой брат. Не бойся. Скажи мне. Сальери покачал головой и отвернулся. — Он… жив, — сказал он хрипло, словно эти слова царапали ему горло. — Жив и царствует. — На австрийском престоле? — Нет. В моем сердце. — В твоем сердце… Мой бедный мальчик. Он знает? — Нет… не думаю… Я не смог бы… я… Всё умиротворение, принесенное путешествием, сошло на нет, тоска хлынула в душу, забилась в груди беспокойными волнами. Франческо притянул его в объятие — и оно было так мало похоже на то, что он вспоминал томными апрельскими утрами. И все же, оно было как будто всегда ему известно. Он прислонился лбом к плечу брата, к его грубой куртке, и сейчас эти прикосновения отзывались в нём самой щемящей нежностью. — Если всё действительно так, — тронул знакомый шепот его ухо, — то имей смелость любить. Имей смелость назвать это любовью. Имей смелость быть отвергнутым. Преврати каждый свой день в гимн чувствам, пусть даже это будет боль. Слышишь, Антонио? Не страшись боли, она — удел живых. — О, не правда ли? — горько заметил Сальери, отстраняясь. — Скажи, что ты видишь, Франческо? — Моего брата. Всё такого же ранимого. Может, теперь даже больше, чем прежде. — Увы, это иллюзия. Шутки твоей памяти. Мне пришлось измениться, — сказал Сальери. — Едва ли так сильно, как ты думаешь. И всё же, я… понимаю, — отозвался Франческо, помедлив. Он держал теперь скрипку и прижимал ее к себе, будто защищая ее — или отгораживаясь ею. — Ты как будто самого себя запер в клетке. Я боялся этого. — Неужели? — Я уже знал о тебе всё то, что ты сказал мне сейчас… Ты… всегда был таким. — Неужели? — повторил Сальери хрипло и зло. — Мне было страшно за тебя, — опустив голову, произнес Франческо, и в этот миг, с этой интонацией превратился вновь в того юношу, брата… любовника. — Я понимал, что не смогу тебя уберечь. Я думал, может быть, музыка — путь к спасению… Но не смог быть рядом с тобой на этом пути. И, веришь ли, я впервые с тех пор взял в руки скрипку только пару месяцев назад. — Почему? — спросил Сальери сдавленно, но он уже знал ответ. Он посмотрел на каминную полку, где к старинным часам была прислонена его открытка. Франческо проследил за его взглядом и медленно кивнул. — Я… нес покаяние. Господь лишил меня музыки. На годы. — В таком случае, я счастливей тебя, — сказал Сальери. — Моя музыка осталась со мной. И я ни в чем тебя не виню, Франческо, никогда не винил. Слышишь? Они пытались сломать меня, я не уступил, благодаря тебе. Не позволил смешать мою любовь с грязью. Что ж, они и сейчас пытаются… Но я поднимаюсь из пепла — и люблю. — Кто он такой? — спросил Франческо тихо, ловя его за руку. — Как его имя? Во время молитвы я хочу произносить его рядом с твоим. Сальери улыбнулся, впервые с тех пор, как приехал сюда. — Ему, должно быть, не понравилось бы такое представление, но… зови его Амадео*. ___ * Амадео — итальянская форма имени Амадеус