Соната для двух клавиров

Франческо уговаривал брата задержаться до Рождества, но тот заторопился обратно. — Мне нужно домой. Я считал, будто половина моего сердца осталась здесь, в Италии. Теперь я вижу, что ошибался. Всё мое сердце целиком там — в Вене, — сказал он искренне, потому что не хотел больше лгать — хотя бы самым близким людям. Франческо понял его. Он лишь попросил оставить ему ноты — и Сальери исполнил эту просьбу. Он полагал, что эта музыка и так отчасти принадлежит его брату. И пока Сальери трясется в карете на пути в ставшую ему вдруг такой родной Австрию, вернемся на пару месяцев назад, к той истории, когда у Терезии возникли первые подозрения. В тот вечер, когда Сальери отправил Вольфганга домой в своем сюртуке, после того недоразумения с императором Иосифом, и сам вернулся слишком мокрый и взбудораженный, она ничего не сказала ему. На следующий день, когда он впервые побывал у Вольфганга, он был взбудоражен ещё больше. И Терезия, чье присутствие в его доме стало за пять лет привычным и едва заметным, вдруг тоже проявила эмоции. Нет, разумеется, он и раньше замечал что-то. Тем летом, а может, еще весной, она сделалась печальна. Что-то изменилось в ее голосе, в ее интонации — Сальери уловил это на слух, как улавливал фальшивую ноту в музыке. Может быть, что-то было не так с ребенком, которого она носила. Он даже втайне посовещался с их домашним доктором, но тот заверил, что с госпожой всё в порядке и она, по всем признакам, ожидает вполне здорового младенца. И вот теперь, наутро после того, как Сальери побывал на Грабене, за завтраком, когда он был наиболее расслаблен и уязвим, она попросила его отказать от уроков одной юной особе. Без объяснения причин, — а он был слишком загружен сочинительством, грядущими занятиями и своими мыслями, чтобы доискаться первоисточника. Поэтому он по рассеянности дал ей такое обещание, и лишь потом задумался. Юная особа — Мария — была талантлива, как Катарина, и чиста, как была когда-то Катарина. Хорошая ученица хорошего учителя — как же можно было просто отказаться от их занятий? Он вышел в тот день из дома с каким-то неприятным чувством. Терезия проявила неожиданное за пять лет их брака самодурство. Никогда прежде она не требовала от него ничего подобного. Не вмешивалась в его работу. Но сейчас он ощущал какую-то недосказанность между ними, словно у него появилась от нее тайна, словно его сердце уже не говорило так открыто с ее сердцем. Нет, он никогда не смотрел на Марию взволнованным взглядом, как смотрит мужчина на молодую, расцветающую женщину. Но Мария росла как певица — и возле неё он ощущал себя скульптором. Он создавал ее. Это чувство было ему дорого. Может быть, не дороже спокойствия Терезии… и всё же… Ученики хорошего педагога не только получают знания, они и сами чему-то учат своего маэстро. И Мария, юная, тонкая темноглазая красавица с золотистыми локонами, была ему всех ближе по духу. Всегда сдержанная, всегда замкнутая. Лишь через полгода их занятий она стала ему доверять. Она ему немного открылась. Он впервые увидел ее улыбку, которая так преобразила ее лицо. Их объяснение состоялось в тот же день и стало для него непростым испытанием, — почему-то он думал, это должно было разбить ей сердце, предать ее доверие. Но она ответила равнодушным согласием на его слова о том, что с ней станет заниматься теперь другой учитель. Или она действительно была холодна и бессердечна, или, как и он, пыталась таким образом скрыть чувства. И то, и другое было неприятно. А ведь она была совсем еще девочка! — Я мог бы ходатайствовать о ваших занятиях с любым лучшим педагогом Вены, которого вы назовете, — сказал ей Сальери с умыслом, ожидая… Чего? Что она бросится ему на шею, умоляя не оставлять ее? Что назовет его единственным педагогом, достойным носить имя лучшего? Она не сделала ни того, ни другого. Опустив глаза, она произнесла имя Моцарта. * Итак, Мария произнесла имя Моцарта, и Сальери не стал спорить. Может быть, втайне он уже начал плести свою сеть, чтобы поймать Моцарта, оказывая ему услуги, поселить в нем чувство признательности?.. Бог весть. Но он не стал оспаривать ее выбор и после того непростого разговора с ней написал Вольфгангу записку. Дневная почта, должно быть, застала Моцарта дома, поскольку к вечеру Сальери уже имел ответ от него. Они договорились встретиться в «музыкальном» трактире, где обыкновенно собирались по вечерам венские музыканты. Когда Сальери явился к назначенному часу, Моцарт, конечно, был уже там, в компании какого-то сброда. Сальери сделал ему знак, и тот пересел за его столик. — Я надеялся, что рано или поздно встречу здесь вас! — воскликнул он простодушно. Сальери дождался, когда Моцарту принесут заказ, и только после этого стал излагать дело. — Вокальный педагог? — пожал плечами Моцарт, с энтузиазмом набрасываясь на довольно скверную трактирную пищу. — Обыкновенно я не работаю с вокалистами… Сальери молчал. Он знал, что это неправда — ведь Моцарт сам недавно ходатайствовал, чтобы стать учителем племянницы императора, Элизабет Вюртембергской. Моцарт, уловив в этом молчании какой-то знак, отодвинул тарелку и пристально взглянул на него. — С чем связана ваша просьба? — Мария дорога мне, — откровенно сказал Сальери. — В последнее время у меня не было такой успешной ученицы. Я вынужден прекратить наши занятия с ней, но хотел бы передать ее в надежные руки. Моцарт тоже посерьезнел: — Тогда почту за честь, маэстро. Не беспокойтесь. Я буду заниматься с ней так же усердно, как и вы сами. * — Мария уходит к другому учителю, как ты и хотела, — сообщил Сальери Терезии тем же вечером, и она кивнула с покровительственным видом, — будто так и должно быть. Но он не считал, что так и должно быть. Откуда в ней взялось это сумасбродство? Неужели он сам взрастил в ней его за пять лет своей добротой и бесконечными поблажками? Она показалась ему сейчас как будто незнакомой. Брак и дети совершенно изменили ее. Он женился на бледной худенькой девочке, похожей на мальчишку, — с тяжеловатой нижней челюстью, выделяющимися скулами и внимательными тёмными глазами. Как она трепетала тогда перед ним, как ловила каждый его взгляд, каждое его слово!.. За годы семейной жизни она заметно округлилась, приобрела манеры степенной дамы, с вечно красными руками — хотя у нее было достаточно слуг, чтобы не заниматься домашним хозяйством. История с Марией на удивление сильно задела его: он ощутил, что его дурное чувство, будто эпидемия болезни, переходит на Терезию. Ему стало тягостно в ее обществе. Он поспешил оставить ее одну и заперся у себя в кабинете, поверяя свои мысли клавиру. Привязываясь к своим ученикам, впуская их в свою жизнь, Сальери и без того расходовал сердечный жар, которого было у него вполовину меньше, чем у обычных людей. Может быть, в определённом смысле они были для него семьей, ведь он привык мерить людей по их музыкальным способностям… Он провел беспокойную ночь и утром чувствовал себя растерянным, когда отправился к Моцарту, чтобы отвезти его к Марии. Он знал, что до девяти часов Моцарт пишет, поэтому нарочно не стал отвлекать его от утренней работы, которую тот считал самой важной. По дороге он заехал в лавку и купил там кренделей. Окно у Моцарта было открыто, и хотя снизу этого было не видно, на подоконнике должны были цвести фиалки. Отрадно было, всего пару дней спустя, вновь вернуться в эту простую и милую комнату. Будто приходить сюда уже можно было запросто. Из-за дальней двери снова доносились звуки музыки. Он постучал. Музыка затихла, и Моцарт возник на пороге, как обычно, уже при параде и в своем красном сюртуке. — Вы ранняя пташка! — заметил он с улыбкой. — Входите! — Как и вы, — ответил Сальери, прикрывая за собой дверь. — Я ношу парик с пяти лет, когда начал концертную деятельность, — пожал плечами Моцарт. — С тех самых пор парикмахер приходит ко мне ежедневно, в шесть часов утра. Я так привык. Для немцев это своего рода ритуал. Они закрыты от мира и дают ему что-то дозированно… Сальери невольно поднял бровь. Если Моцарт считал закрытой свою манеру скакать по парапетам перед незнакомцами и целоваться со всеми барышнями Шенбрунна, — то, видимо, Сальери чего-то не знал о немцах. Его возражения и дальнейшие слова Моцарта прервала канарейка — она засвистала в своей клетке, проявляя как будто беспокойство. Это заметил и Моцарт — он удивленно обернулся и спросил у птицы: — Что с тобою снова, дружок? Эта ласковая интонация как будто выбила из груди Сальери весь воздух. Он сам не понимал, почему на него так действует эта простая комната, и незатейливая птичья трель, и эта безыскусная интонация, с какой Моцарт разговаривал со своим питомцем. Может, в глубине души его всегда тянуло к такой простой и честной жизни. Но разве мог бы он позволить ее себе в Вене? Разве был он так смел и прямодушен, как Моцарт? Ноздри Вольфганга меж тем затрепетали — он учуял запах кренделей. Сальери протянул ему сверток, и тот выхватил оттуда один, блестя глазами. Иногда он был совершенный ребенок. Но, в отличие от ребяческих выходок Терезии, это не вызвало у Сальери раздражения. — Я могу есть на ходу, — заверил Моцарт, стряхивая невидимую пылинку с рукава. — Почему вы так смотрите? — спросил он, поймав быстрый взгляд Сальери, брошенный искоса. — Мне следовало одеться не так ярко? — Ничуть, — Сальери пропустил его вперед, когда возница открыл для них дверь кареты. — Но отец вашей ученицы несколько старомоден во взглядах. Если бы вы были в вашем блестящем камзоле, я постарался бы отговорить вас… — Чем плох блестящий камзол? Он вам не нравится? — искренне возмутился Моцарт. — Он вам к лицу, — заверил Сальери. — И все же, в иных обстоятельствах он слишком отвлекает… от вас самого. Моцарт изучающе взглянул на него. — Как бы то ни было, у меня больше нет этого сюртука. Я потерял его… во дворце… тем вечером. Он отвернулся и стал смотреть в окно. — Возьмите еще, — предложил Сальери, протягивая ему сверток с кренделями, и тот с изумлением уставился на него. — Признаться… Мне одно время казалось, вы меня не выносите, — сказал он. Сальери вновь удивило, как просто он обсуждал такие откровенные вещи. Моцарт не дождался от него никакой реакции и продолжал: — Но я видел от вас только доброту, какой не встретил ни в ком здесь, в Вене. У меня в последнее время часто стали возникать мысли о Франции… — У них слишком беспокойно, — возразил Сальери. — И потом, осенью для всех музыкантов Вены найдется работа: приезжает русский цесаревич. Инкогнито, разумеется. Будет много балов и праздников. Эту тайну Сальери выдал без раздумий, невзирая на все предупреждения Глюка. * Отец Марии остался доволен беседой с Моцартом, и, пока они договаривались о цене, Сальери отправился в классную комнату, где они обыкновенно занимались. Мария в простом светлом платье и с туго заплетенной прической ждала его. Она поспешно поднялась ему навстречу. Сейчас он отчетливо видел, что и Мария восприняла их расставание тяжелее, чем показала накануне. — Вы распелись? Я вам сыграю, — предложил Сальери, давая ей время освоиться, и поставил ноты. — Спойте вот это. Ему будет приятно. Мария сосредоточенно кивнула. Оба молчали, каждый по-своему переживая это грядущее отчуждение. Но вот за веселым перестуком каблуков в комнату явился новый учитель. — Это господин Моцарт, — представил его Сальери, чтобы тот не учудил назваться просто Вольфгангом. — А это Мария, моя ученица… впрочем, теперь уже ваша. — Что ж, посмотрим, что вы умеете, Мария, — сказал Моцарт, потирая руки. Он вопросительно посмотрел на Сальери, оккупировавшего клавир. Сальери указал ему на кресло напротив и подозвал к себе Марию. Та встала возле него, кивнула — о, как ярко он переживал всё это, ведь это был последний их урок — и он взял аккорды. Мария запела. Моцарт заёрзал в кресле. — «Идоменей»? — произнес он одними губами, когда Сальери поднял на него глаза. На лице его было бесценное выражение изумления. Мария пела довольно сносно. Сальери хорошо обучил её. Потом Моцарт изгнал его из-за клавира, некоторое время импровизировал на тему её арии — своей арии, — и после они все вместе сели пить кофе. Моцарт тотчас принялся рассказывать о постановке «Идоменея» в Мюнхене, и, забыв про кофе, вернулся за клавир, будто что-то тянуло его туда. Мария села подле него, и они легко и свободно заговорили друг с другом. Моцарт показал ей несколько неблагозвучных аккордов с разрешением и, наконец, когда он справился с особенно ужасным неаполитанским шестым и превратил его в каденцию, она сдержанно засмеялась. Сальери сидел неподвижно, сжимая в руках чашку и блюдце. Он занимался с ней уже год — и впервые слышал, как она смеется. Моцарт и сам расхохотался, так заразительно, что Сальери едва мог удерживать на лице бесстрастную маску. В особенности когда Вольфганг бросил на него быстрый лукавый взгляд через плечо — и напомнил в этот миг чем-то свою канарейку. Сальери мог лишь диву даваться, как быстро Мария открывается Моцарту, ведь не в субдоминанте же было дело, — нет, она почувствовала тепло, которое может производить только поистине великое сердце. Этот смех стал для Сальери её прощальным подарком. * Вечером он застал Терезию на кухне — слуги уже разошлись, и она при свече читала в одиночестве Библию. Он сел рядом, намереваясь помириться с ней и сообщить, что ее просьба исполнена. Когда она подняла на него взгляд, он поразился, что она смотрит на него по-прежнему исподлобья. — Я рада, что мы избавлены, наконец, от этой особы! — сказала она. — В последнее время меня не покидало ощущение, что ты отдалился. — У меня было много работы, дорогая, — сказал он. — За что ты невзлюбила Марию? Её отец платил за эти уроки хорошие деньги… — Ты изменился нынче весной, — сказала Терезия, и губы ее задрожали. — Ты больше не тот, что прежде. — О чём ты говоришь? Разве я был несправедлив к тебе или детям? Разве не покупал вам подарки? — Ты стал играть другую музыку. Что тут оставалось возразить? Терезия ведь и сама была когда-то его ученицей. Он научил её не только сносно музицировать, но и слушать. И чем она отплатила ему за эту науку? Сальери тяжело вздохнул. — Я не смотрю ни на какую другую женщину, клянусь тебе! — сказал он, положив руку на её Библию. Терезия взглянула на него настороженно, почти со страхом. Убежденная в своей правоте, она сочла его слова богохульством. И в этом была своя доля истины. Не в тот ли момент он начал меняться, когда впервые поймал пристальный обжигающий взгляд поверх крышки рояля? Или еще раньше, когда самое имя Моцарта обрело для него материальную форму, воплотившись в юноше с танцующей походкой, в вызывающе-ярком камзоле, с красной лентой в волосах?.. Справедливости ради, Мария оставалась ученицей Моцарта недолго, вскоре ее отец со всей семьей покинул Вену и след их потерялся в истории. Мария исполнила свою роль статиста — и исчезла, ничего не изменив в сюжете. Половинчатое сердце Сальери забыло ее, как забывало их всех, потому что берегло силы для грядущей неизбежности. Для Вольфганга.