Соната для двух клавиров

Всю дорогу домой Сальери томился, не мог ни на чем сосредоточиться. Его совсем измучила тряска, сон бежал, и он с досадой кутался в дорожный плащ. На въезде в Вену он нарочно попросил кучера проехать мимо «Красной сабли» — дома, где жил теперь Вольфганг со своей женой — и всё гадал, какие окна ему принадлежат, держит ли он еще на подоконнике птичью клетку и фиалки. «Как это всё ярко и остро… — думал он, прижимая руки к сильно бьющемуся сердцу. — Точно нож под рёбрами…». Едва переодевшись с дороги, он сразу отправился в театр. Он знал, что за время его отсутствия «Трубочист» совершенно сошел со сцены, его безоговорочно теснила премьера Моцарта, — но ему было все равно. Он хотел одного — увидеть Вольфганга, заключить его в объятия, прижать к пылающему сердцу. Превратить каждый свой день в гимн ему. Моцарта он застал в пылу споров с Розенбергом. Голос Вольфганга уносился под высокие своды театра, голос Розенберга сыпался на землю мелким частым горохом — и этого было уже достаточно, чтобы понять: они никогда не договорятся. Но, судя по всему, это был их обычный спор ради спора. Во всяком случае оба легко отвлеклись от него, заслышав посторонние шаги. — А, вернулись, дорогой маэстро! — обрадовался Розенберг, устремляясь к Сальери. — Выглядите посвежевшим, воздух родины пошел вам на пользу. Вольфганг тоже подошел, улыбаясь тепло и открыто, от их не слишком дружеского расставания не осталось и следа — но лицо его было бледнее обыкновенного и на скулах горел легкий лихорадочный румянец. — Слышал, спектакли ваши идут успешно, — сказал ему Сальери. Он был так взволнован, что говорил первое, что придет в голову. — Вашу оперу очень хвалят за пределами Вены, я читал в газетах… Молва о ней докатилась и до Италии. Я похищу у вас господина Моцарта ненадолго, — сказал он Розенбергу, и тот не без сожалений раскланялся. Сальери взял Вольфганга под руку и увлек за собой. — Что нового в Вене? — спросил он, стараясь, чтобы голос не звучал сдавленно. — Вас, должно быть, после премьеры закидали приглашениями? — Так и есть, — кивнул Вольфганг. — Мы были у господина Глюка, — Сальери неприятно кольнуло это «мы» — он и эта его Вебер… Но Моцарт, как обычно ничего не замечая, продолжал: — Он рассказывал о новой опере… Он пишет, вы знали? — Нет. — Тогда я не стану ничего говорить, чтобы при встрече вам не пришлось притворяться… Пускай он сам вам расскажет… И он много говорил о вас. — И что же он говорил обо мне? — О ваших сочинениях. О вашей юности. Я заключил из его слов, что он очень любит вас и к тому же немного ревнует к вашей семье, как это часто случается у стариков, — он поднял на Сальери проницательный взгляд, от которого засосало под ложечкой. Словно почувствовав его неловкость, Моцарт сменил тему: — Еще нас пригласил к себе папаша Гайдн, устроил роскошный ужин и всё порывался потискать меня за щеки, будто я ребенок. Он был, однако, очень любезен и предложил написать что-нибудь совместно. — Серьезно? — удивился Сальери. — Не могу судить, насколько серьезно, но я уже пишу. И на будущей неделе намереваюсь показать ему первые наброски. Я был бы рад, чтобы прежде их могли услышать вы… Может быть, попробуем сейчас пробраться в зал? — Пойдемте, — сказал Сальери, не в силах противиться его воодушевлению. — Вы, стало быть, теперь в хлопотах… — О, пожалуй, — отозвался Вольфганг, устремляясь вперед по коридору к сценической лестнице. — Но у светской жизни есть и оборотная сторона. Теперь мне остро не хватает тишины и времени для работы. Так что все эти хлопоты больше приятны скорее Констанции. Она с детства мечтала свести знакомства со всеми этими блестящими господами и стать подругой их жёнам. Сейчас ее мечта сбылась… И она так задирает свой носик, будто вышла замуж за какого-нибудь министра… Но я-то понимаю, что этот успех пока непрочен. Императора не было на премьере. Он до сих пор считает, что я просто пианист… Кажется, никого нет. Какая удача! Возьмем свечу? Я без труда могу играть в полной темноте, но удобно ли вам будет слушать? Они зажгли свечку и прошли в зал. Клавир стоял в просцениуме, куда его на время постановок вытесняли декорации — в темноте огонек причудливо отражался в его крышке и в позолоте дворца паши Селима. Моцарт установил свечу в большой напольный канделябр и подвинул его поближе к Сальери, а сам устроился за инструментом. Было и вправду ни зги не видно, только его профиль слабо белел в темноте. Он начал играть, Сальери сел на подвернувшийся ему длинный ящик, в каких хранили театральные занавесы. Темнота и акустика Бургтеатра, сплетаясь с музыкой Моцарта, рождали в усталом сознании Сальери диковинную иллюзию. Ему казалось, будто он попал в рай и слышит ангелов. Сердце его билось сильно, невысказанные чувства теснились в нём. Он почувствовал, что внутри вновь разгорается безумие. Что здесь, в темноте, можно подойти к Моцарту сзади, — Сальери ведь гораздо сильнее его, — сжать в объятии, почти удушающем, рывком поднять с места и заставить облокотиться на рояль… Когда-то он уже проделывал такое с Терезией, но она не выказала никакого удовольствия, а Вольфганг… Вольфгангу понравится, в этом Сальери был убежден совершенно. Такой резвый, веселый и чувственный, он не станет поджимать губы и таращить глаза, о нет, он сам прогнется в пояснице… расстегнет пуговки на клапане кюлот… позволит распустить шнуровку… позволит… всё, что угодно… Сальери едва не застонал вслух от этой мысли. Моцарт тем временем закончил играть — музыка была и вправду по-гайдновски согласной — и, поднявшись из-за рояля (Сальери пожалел об упущенном моменте так, будто всерьез намеревался, осмелился бы всё это осуществить!), сел рядом с ним на ящик. Свеча прогорела наполовину и трещала. Сальери старался унять дыхание, растревоженное больной фантазией. Близость Моцарта мало помогала этому. — А как прошла ваша поездка? — спросил Вольфганг невинно, будто они проводили время в каком-нибудь незамысловатом кабачке. — Вы возвратились довольно скоро. — Прекрасно, — неопределенно ответил Сальери и немного отодвинулся, сцепляя руки в замок, чтобы не выдать себя дрожью в пальцах. Темнота тоже была на его стороне и защищала, скрывая его пылающее стыдом и желанием лицо. Но голос было не скрыть, и Моцарт сразу уловил эту фальшь в его звучании. — Что же? Не вышел разговор с братом? — осторожно сказал он. — Нет-нет, всё хорошо. Мы поговорили… Может быть, ему эта встреча была нужнее. Он… всё чувствовал себя виноватым за что-то… — И вы избавили его от этого чувства. — Надеюсь, что да, избавил, — произнес Сальери почти ровно. — А как же вы сами? — в словах прозвучало мягкое беспокойство. — Что до меня, то я не держусь за прошлое, — ответил Сальери, ощущая, как начинает отогреваться его сердце рядом с Вольфгангом. — Я гостил столько, сколько требовала вежливость, но скоро заскучал. Все-таки мой дом — это Вена… Императорские приемы, уроки, репетиции, даже ворчание Розенберга… Оказалось вдруг, что это мне действительно дорого. Что это и составляет моё ощущение жизни. И наши с вами встречи, конечно. Мне очень не хватало вас, Вольфганг, — его голос все-таки сорвался. Но Моцарт только придвинулся ближе и сказал: — Мне тоже вас не хватало. Сальери не успел опомниться, как уже обнимал его, спрятав лицо в его волосах и рискуя напрочь измять его пышный парик. Моцарта это, впрочем, не смутило. — Моя музыка, кажется, снова растревожила вас, — сказал он приглушенно, не делая попытки выбраться из объятий. — У вас так бьется сердце… Представляете, что с вами станет, если мы напишем сочинение вместе с папашей Гайдном… — А что… со мной станет? — Оно может совсем выскочить из груди. Это просто глупая шутка, — добавил он, потому что Сальери замер. — Боже, я не обидел вас? — Вольфганг! Будь ваши шутки и вполовину так хороши, как ваша музыка, я все равно слушал бы их вечно! — даже не притворяясь раздосадованным, воскликнул Сальери. Моцарт засмеялся, и этот заразительный смех отдавался внутри самой сладкой музыкой. Сальери тоже улыбнулся, на этот раз искренне, ощущая, как легко и радостно у него на сердце. — Я пришел к удивительному выводу, мой друг, — сказал он, с неохотой выпуская его и отстраняясь. — Музыка — не бегство от жизни. Музыка и есть жизнь. Но я не понял бы этого без вас. Свеча догорала, и нужно было уходить. Пока Сальери медлил, не решаясь нарушить то, что сплеталось сейчас вокруг них двоих, Вольфганг бесцеремонно схватил его за руку. — Я рад, что вы обрели душевный покой. Я так боялся, что вы опять станете хмуриться и звать меня «господином Моцартом», — произнес он и вдруг прижался к пальцам Сальери губами. Свечка мигнула. Вольфганг отстранился и добавил негромко: — Добро пожаловать домой! * На «Похищение из сераля» Сальери попал одним из последних в Вене. Перед спектаклем он не удержался от соблазна зайти к Моцарту в гримуборную. Моцарт по одному ему понятной траектории курсировал по комнате, и со стороны это казалось беспорядочными метаниями. Но привычный взгляд Сальери подмечал некоторую логику в его действиях: вот он проверил свечи, достал носовой платок из комода, приоткрыл окно, снова проверил, не тревожит ли сквозняк свечи, подошел к зеркалу… В минуты подготовки и на сцене Вольфганг всегда становился как будто чужим. Но сейчас он встретил Сальери теплой улыбкой и предложил ему свободный стул. Даже при неярком свете было заметно, что он сильно побледнел и осунулся. — Вольфганг, вы здоровы? — спросил Сальери. — Ваша бледность тревожит меня. Моцарт на мгновение замер, встретив его взгляд, и поспешно достал из ящика круглую жестяную коробочку, открыл ее и пододвинул к Сальери. — Помогите мне, друг мой, — сказал он, устраиваясь на соседнем стуле, так близко, что они почти соприкасались коленями. Сальери некоторое время непонимающе смотрел на содержимое жестянки — вязкую субстанцию, имеющую легкий цветочный аромат. — Что это? — спросил он наконец. — Помада, — сказал Моцарт нетерпеливо. Сальери вскинул взгляд. Моцарт просил накрасить ему губы. Моцарт, небрежно поправляющий хвост своего парика, подтягивающий чулок на одной ноге и отыскивающий в полутьме второй ногой свалившуюся туфлю. Сальери взял коробочку механически, он совсем не хотел этого делать, но его заворожила доверительность момента, и полумрак комнаты, и то, что они здесь совсем одни. Он сдвинулся на самый край стула, ближе к Моцарту. Тот прекратил, наконец, вертеться — опустил ресницы и тоже немного подался вперед. Неровное дыхание Сальери касалось беспорядочных, завивающихся кольцами локонов Моцарта. Их лица были теперь слишком близко друг к другу. Сальери окунул палец в подкрашенный воск, а затем другой рукой дотронулся до подбородка Моцарта, придерживая, чтобы тот не крутил головой. Моцарт открыл глаза и обжег его взглядом. Сальери в этот момент почувствовал себя беспомощным перед ним. Он немного тверже сжал пальцы на его подбородке, чтобы самого себя удержать от соблазна ласкать это лицо, касаться нежной кожи с фарфоровым оттенком. Во рту пересохло. Нет-нет. Нетрудно вообразить себе губы римских статуй, просто камень, — и он достаточно сдержан, чтобы не выдать себя. Сальери поднес палец с краской и провёл им по губам Моцарта, а затем еще раз и еще. Он постарался не сосредоточиваться на этом ощущении, иначе точно сошел бы с ума. Моцарт приоткрыл губы, совсем немного, — чтобы краска легла ровнее. Рука у Сальери невольно дрогнула. Он был обескуражен и напуган интимностью этого действа, потому что никогда не делал так даже для Терезии. Никого не касался так. Если бы Моцарт был девушкой, смысл этой сцены был бы вполне очевиден. Как и ее последствия. Игра, прелюдия… Но Моцарт не был девушкой, и к тому же, ему нужно было спешить на сцену. Так Сальери пытался урезонить себя, и все же, никакие доводы рассудка не действовали. Он был сбит с толку, дезориентирован, и сердце колотилось как бешеное. Ему не сразу удалось взять себя в руки. Он закрыл коробочку и посмотрел на губы Моцарта с таким видом, будто просто хотел оценить свои старания. На самом деле у него давно уже потемнело в глазах, и он едва понимал, что делает. Отстранившись, он понял, что все это время не дышал. Моцарт поймал его растерянный взгляд и улыбнулся. Похоже, он тоже задерживал дыхание. Краска на его губах была похожа на запекшуюся кровь, на лепестки розы, брошенной на гравий. Когда он поднялся и отошел к комоду, чтобы убрать помаду, Сальери поспешно прикрыл полой сюртука то, что происходило с ним: его возбуждение стало уже слишком явным. Впрочем, и без этого постыдного свидетельства он, конечно, выдавал себя и взглядом, и дыханием, и тем, что решительно не знал, куда девать руки. Вольфганг облачился в свой ужасающий блестящий камзол, небрежно поправил ленту на парике. Он не смотрел на Сальери — снова был чужим, принадлежал сцене. Когда он умчался давать последние распоряжения оркестру, Сальери еще некоторое время сидел в его комнате, прикрыв лицо рукой. На кончиках пальцев, перепачканных краской, пульсировало ощущение губ Моцарта. И позднее, направляясь в зал, он не мог думать ни о чем, кроме этих губ, которые узнал сегодня так близко. Что вообще творилось в голове у Вольфганга? С чего он взял, что кому-то можно доверить… позволить… такие вещи? Кто уже делал такое с ним? Кто сделал с ним это в первый раз? Сальери впервые с того дня в саду у баронессы фон Вальдштеттен вдруг с ужасающей ясностью задался вопросом: откуда вы все это знаете, Вольфганг? О людях, причинивших боль, о сердце, закрытом в клетку? Нет ли и у вас схожего опыта, не мое ли вы отражение? Что в действителньости скрывается за этим милым личиком?.. Сальери внутренне содрогался от собственных мыслей и вопросов. Черная пропасть, которую он видел в своих кошмарах, раскрывалась перед ним всё шире, и совсем скоро ему предстояло головокружительное падение. * Афиши на тумбах теперь пестрели именем Моцарта — ни одного листка с «Трубочистом» не осталось. — Публика на него валом валит, — рассказывал Розенберг, когда они с Сальери вдвоем пили кофе в театре. — Я поставил дополнительные спектакли, а им все мало. Билеты разбирают как пирожные. Я уже боюсь за него, выдержит ли он? Дирижировать каждый день, с его-то здоровьем… — А что с его здоровьем? — встрепенулся Сальери. — Я думаю, премьера вымотала его. Он мало отдыхал и почти всё время репетировал. — Что же вы не отправили его домой? — Разве он кого-то слушает? Кроме вас, конечно, — добавил Розенберг не без ехидства. — Но вы были в отъезде. — Я поговорю с ним. — Послушайте, я вовсе не против его зингшпиля, — счел нужным оправдаться Розенберг. — Публике эта музыка нравится. Но у всех больших музыкантов — у вас, к примеру, или у господина Глюка, — есть дублер. А Моцарт всё ещё воображает себя гастролирующим виртуозом и не хочет найти себе замену. Если с ним что-то случится — вести его спектакли будет некому. — А почему с ним должно что-то случиться? — насторожился Сальери. Розенберг посмотрел на него так, будто тот присвоил себе его реплику. — Ладно, — подытожил Сальери. — Вы правы. Любому музыканту нужен дублер. Думаю, при необходимости я сам могу заменить его. Он сказал это просто чтобы Розенберг не предпринял поспешных действий — но тот выглядел чересчур довольным. После кофе Сальери отправился разыскивать Моцарта. Тот был у себя в гримерной и пребывал в каком-то рассеянии. Он казался еще более бледным, чем накануне, и совсем вялым. Вряд ли его теперь развлек бы даже трюк с помадой — для чего бы Вольфганг ни затевал это. Под глазами у него явственно обозначились тёмные круги. Он стоял у окна и обнимал себя за плечи. По всей комнате было разбросано его концертное платье, с приоткрытой дверцы шкафа сиротливо свисал шейный платок. — Вольфганг, — негромко позвал Сальери. — Директор Розенберг выражает обеспокоенность вашим здоровьем. Он считает, вы мало бережете себя… И, глядя на вас, я должен согласиться с ним. Когда в последний раз вы нормально спали? Тот пожал плечами. Он как будто даже не удивился появлению Сальери, словно они не расстались накануне на столь двусмысленной ноте. — Я слышу музыку. — Где? — спросил Сальери, прислушиваясь. — Вот здесь, — Вольфганг прикоснулся к вискам кончиками пальцев. — Наверное, так и должно быть. Музыка должна все время звучать во время представления… — Какого представления? — спросил Сальери, проходя в комнату и лавируя между стульями. — Того, в котором мы заняты прямо сейчас. Вы не обратили внимание, что в каждой сцене действует всего несколько солистов…. А наши реплики? Они слишком… слишком… — Слишком? — механически повторил Сальери. — Да… слишком напоминают либретто. И весь этот антураж… Это всё не настоящее, — сказал Моцарт, с досадой проводя пальцами по стене. — Это декорации. — Знали бы вы, во что обошлись императору эти «декорации», — фыркнул Сальери. — И потом, театр же и должен быть условным пространством? — Я не о том, — покачал он головой и вдруг, схватив Сальери под руку, подвел к окну. — Посмотрите, самая Вена не кажется вам фальшивкой? У этих фасадов ощущается некоторая двухмерность… А этот свет солнца? Скажете, это не софит? Днем он белый, вечером вставляют красное стекло… Этот мир насквозь условный… и мы просто играем по его правилам. — Разве? — возразил Сальери, обеспокоенно вглядываясь в его лицо, на котором уже вспыхнул лихорадочный румянец, и невольно соскальзывая на его губы. — Откуда у вас такие мысли? Моцарт посмотрел на него немного расфокусированным взглядом, и Сальери твердо взял его за руки. — Вольфганг, вы просто устали. Об этом я и хотел поговорить с вами. Вы загоняете себя, тогда как в этом нет особой необходимости. Рядом с вами — друзья, готовые помочь. Что вас тревожит? — Это…. — его взгляд оставался рассеянным. — Эта пыль в воздухе, она не может сыпаться с неба, это как будто над нами натянули полог. Вы, я, Орсини, император, Констанция — все мы части какой-то пьесы… и, по моему ощущению, она приближается ко второму акту. Сейчас злодей, чьи намерения пока не ясны, должен выйти на сцену…. И, возможно, это будет кинжал… или яд… — Что вы такое говорите, дорогой мой, — сказал Сальери, наполняясь тревогой по мере того, как речь Моцарта становилась все более бессвязной. — Вот что, пойдемте. Вам нужно на воздух. Он с усилием вывел Моцарта на улицу и там в дневном свете увидел, что дело совсем плохо: лоб Вольфганга покрывала испарина, глаза лихорадочно блестели, а сам он едва держался на ногах. Сальери крикнул экипаж, и вдвоем с возницей они разместили уже почти бесчувственное тело на скамье. Сальери сел рядом и закутал его в свой плащ — Моцарта ощутимо била лихорадка. Не раздумывая, он назвал собственный адрес. Не оставлять же друга в таком состоянии на эту Вебер. Он не мог бы быть спокоен…. впрочем, конечно, нет, дело было не в Вебер. Он снова ощутил свою власть. И, когда голова Моцарта покорно склонилась к его плечу, Сальери испытал вдруг невероятный внутренний покой. Как в те дни на чердаке отцовского дома в Леньяго, когда юный Антонио точно знал, что будет делать днем и с кем увидится вечером. И солнце разбрызгивало лучи неровными пятнами, и ветер с реки надувал штору, будто далекий парус. * Когда они доехали до дома Сальери, Моцарт был уже в полузабытьи и непрестанно что-то шептал, бессвязно и лихорадочно. Слишком яркий румянец окрасил его скулы, глаза потускнели. Сальери едва не на руках вытащил его из экипажа и довел до дивана в своем кабинете, где иногда отдыхал в перерывах между сочинительством. Моцарт улегся слишком безропотно. «Что у него на уме? — думал Сальери. — Он как будто бредил… Но, может быть, он пытался сказать мне что-то…». Он коснулся лба Моцарта — тот пылал жаром. — Вольфганг, — позвал Сальери. — Il mio Angelo*… Моцарт с трудом разлепил ресницы и посмотрел на него мутным взглядом. — Флоран, — произнес он внятно. — Я ничего не вижу. Ты здесь? Не уходи… Веки его снова опустились, и под ними блеснули слёзы. Вглядываясь в его лицо, на котором место румянцу вновь уступила сильная бледность, Сальери вдруг по-настоящему испугался. — Вы останетесь у меня, — сказал он. — Я сейчас же пошлю за доктором. Он замер, ожидая потока возражений, и потому не сразу понял, что Моцарт уже не слышит его. ___ * Il mio Angelo (итал.) — мой ангел