Соната для двух клавиров

— Нет, не так, — сказал Сальери. — Я попрошу вас немного сдвинуть темп и… менее тяжеловесно, пожалуйста. Русский двор, наконец явившийся в гости к императору Иосифу, внес сумятицу в и без того насыщенную музыкальную жизнь Вены. Капелла теперь постоянно заучивала новые произведения, по большей части — танцы, а Сальери едва успевал ставить оркестру аппликатуру. Этим он был занят и теперь, — вечером его музыкантам предстояло играть на балу. Все репетиции проходили в Бургтеатре, и это тоже создавало определенные сложности, ведь в Шенбруннском дворце акустика была совсем другая. Но Сальери довольно скоро научился подстраивать собственный слух под эти различия — и корректировал работу оркестра, прибирая или, напротив, добавляя звучание в голоса некоторых инструментов. — Позвольте, я покажу вам, — сказал он. Один из музыкантов отдал ему скрипку. Сальери взял инструмент в руки, пробуя струны. Он подкрутил колки, — потому что не выносил и малейшего диссонанса, даже в таких незамысловатых сочинениях, а скрипка врала на четверть тона. Когда строй его удовлетворил, он сыграл начало музыкальной фразы. Весь оркестр смотрел на него с интересом — в Вене давно забыли, что когда-то он тоже был скрипачом. Сам же он будто спиной ощутил пристальный взгляд и обернулся. В проеме дверей, ведущих в зал, возник силуэт Моцарта. Сердце сразу забилось чаще. — Piu trasparente*… — произнес Сальери рассеянно, возвращая инструмент владельцу. Он спустился со сцены и поспешил навстречу Вольфгангу, стараясь, однако, не ускорять шаг, чтобы не слишком выдать свое радостное нетерпение. Вольфганг был ещё бледен после перенесенной болезни, но уже не той, пугающей, бледностью — кожа его светилась, будто мрамор римских статуй. Последние несколько дней он провел в постели и, хотя исправно посылал Сальери записки, лист бумаги, пусть даже с самыми дружескими словами, не мог заменить его самого. — Я не хотел отвлекать вас, — виновато сказал Вольфганг, когда Сальери, едва удерживая слова любви и нежности, подошёл к нему. — Простите. Напрасно я теперь явился, здесь даже нельзя поговорить толком… — Зайдите ко мне в среду, — поспешно ответил Сальери. — Я буду дома весь день. Придёте? — Приду, — Вольфганг опустил ресницы, демонстрируя свою невозможную площадную раскраску. Сальери черной завистью позавидовал в этот момент баронессе, которая могла, когда ей вздумается, целовать его фарфоровые щеки, и папаше Гайдну, который звал Вольфганга деточкой, — а также всем дуракам из музыкального трактира, которые каждый божий день обнимали Вольфганга своими ручищами, хлопали по спине и распивали пиво из одной с ним кружки. Всем тем, кто мог свободно касаться его и не испытывал при этом мучительного желания зайти дальше. — Тогда покамест прощайте, друг мой, — сказал Сальери и невольно сделал совсем небольшое движение ему навстречу. Вольфганг тоже подался вперед. Всего на одно мгновение, прежде чем они опомнились и отступили друг от друга. — On se reverra*. — Увидимся, — ответил Вольфганг, одарив Сальери на прощание тем особенным взглядом, от которого на душе всякий раз занимался пожар. Сальери поспешил вернуться на репетицию. Он закрыл двери в зал и несколько минут стоял в темноте, переводя дыхание, пока на сцене оставшиеся без надзора своего капельмейстера музыканты переругивались, перешучивались и играли кто во что горазд. Всякий раз теперь ему требовалось всё больше времени, чтобы возвратить на лицо непроницаемую маску. * Он только закончил с утренним туалетом, как слуга доложил ему о визите Моцарта. Сальери не хотелось, чтобы Вольфганг столкнулся с его домочадцами, и он попросил пригласить его в свой кабинет. Он был рад, что, несмотря на свободный день, он уже с самого утра под защитой своего парика, безукоризненной сорочки, жилета и всей остальной брони, которая помогала скрывать его смятение. Вольфганг зашел, оглядываясь и будто сомневаясь, что недавно провел здесь почти целый день — впрочем, он и правда был тогда слишком слаб, да и разглядывать тут было особенно нечего. Обстановка кабинета Сальери была лаконичной и сугубо деловой — ничто не должно было отвлекать его взгляд, когда он создавал музыку. — Я почему-то всегда воображал, что у вас здесь должно быть много портретов, — сказал Вольфганг и развязал под горлом тесёмки плаща, подбитого мехом — погода в Вене стояла сухая и прохладная. Плащ свободного покроя в сочетании с невысоким ростом делал Вольфганга похожим на девушку. Или на ангела. — Портретов? — повторил Сальери, теряясь под его взглядом. — По правде говоря, я готов был побиться об заклад, что над клавиром у вас висит портрет господина Глюка, — Вольфганг осторожно улыбнулся. — И проиграли бы, как видите. Я не настолько сентиментален, — очнулся Сальери и для виду нахмурился. — Разве? Я видел, как вы держали его за руку. И как держали вчера скрипку… «Если бы я мог держать так тебя», — подумал Сальери с горечью, отворачиваясь к окнам, чтобы скрыть свое лицо. — О чём вы хотели поговорить, Вольфганг? — Я только зашёл поблагодарить вас за вашу доброту, — сказал Моцарт, серьезнея. И после небольшой паузы добавил: — Мы по-прежнему на «вы»? — Да, — сказал Сальери. Еле заметное волнение в голосе Моцарта наконец достигло его ушей и как будто отрезвило его. — Так будет лучше… Для нас обоих. — Вы как будто расстроены. — Нет-нет, как я могу расстраиваться, видя ваc исцеленным… — И все-таки, вы расстроены. Почему? Это из-за меня? Пожалуйста, не отворачивайтесь! — он шагнул к Сальери так внезапно, как он один умел это делать. Оказался вдруг слишком близко. Они смотрели друг на друга. Сальери видел почти прозрачные веснушки на его лице — золотые пылинки на лепестках белой лилии. Сердце грохотало так, что он совершенно оглох. Губы Моцарта шевельнулись. Сквозь рёв крови ушей Сальери достиг его голос. — Я теперь у вас в долгу, — произнес он. — Требуйте, чего хотите. — Помилуй бог, что я могу от вас потребовать? — ответил Сальери срывающимся голосом. — Вы едва не умерли. Думаете, я мог бросить вас в таком положении? — Вы… так добры, — сказал Моцарт тихо. Нет, не девушка и не ангел — хрупкий цветок лилии, который живет один день и умирает от малейшего сквозняка. Все вокруг полагали, что Сальери будет тем, кто должен его сломать. Даже Терезия. Все они почему-то негласно решили, что именно он должен примерить на себя амплуа злодея из второго акта. Они навязали ему эту пьесу! Да разве он сам лучше? Разве не мечтал он несколько дней назад, как будет прижимать Вольфганга к крышке рояля… — Я вовсе не добр, — сказал Сальери хрипло. — Если бы вам были известны мои мотивы… видит бог… они бы вам не понравились. Моцарт вдруг опустил ресницы. На лице его проступило выражение покорности. Кто внушил ему это чувство? Его отец? Архиепископ? Император? Должно быть, Вольфганг просто устал каждый раз спасаться бегством. Он сдался, давал разрешение на что угодно. Почти как тогда, в карете, когда склонил голову к Сальери на плечо. Только теперь это ощущение власти над ним многократно усиливалось, ведь Моцарт был в сознании и сам позволял. Прямо сейчас… он позволял. Будто сбывалась наяву та странная, безумная грёза — приглашение к танцу… «Боже, помоги мне», — мысленно взмолился Сальери, и, не давая себе времени передумать, в одно движение привлек Моцарта к себе и поцеловал в губы. Прямо здесь, в этих заурядных декорациях — на фоне пошлых обоев, возле сундука с приданным Терезии, он целовал самые желанные губы на свете и не мог остановиться, не понимал, глубоко ли уже разверзлась пропасть… И лишь когда ему показалось, что ещё миг - и он достигнет её дна, руки Моцарта легли ему на плечи, мягко, не отстраняя, а привлекая ближе, а губы приоткрылись и отозвались на поцелуй. Сальери повело и закружило вихрем, всё поплыло у него перед глазами, — ресницы Вольфганга, неяркий утренний свет из-за плотных штор, пошлый узор на обоях — и слава богу, что в этой комнате не было никаких портретов, ничьих посторонних глаз… Он сильнее уцепился за Моцарта, перебирая неверными пальцами ткань его сюртука и ни на миг не отрываясь от его губ. В ушах бились морские волны, в груди вставало солнце. В его прикосновениях не было теперь ни осторожности, ни сомнений. Сальери шагнул за грань. Он заявил свои притязания. Когда они разъединились, Моцарт выглядел на удивление смущенным — и счастливым. Легкий румянец — уже не лихорадочный, а вполне здоровый и потому так украшавший его - тронул фарфоровые щеки. Сердце Сальери захлебнулось нежностью. — Вольфганг… Считайте меня худшим из людей, — сказал он, сжимая плечи Моцарта, словно тот мог опомниться и выбежать прочь. — Но я полностью безоружен перед вами. С первого дня, с первой минуты… И я сделаю для вас всё. Вольфганг по-прежнему оставался покорным — в кольце его рук, в его комнате, в его доме, в этот миг он всё ещё принадлежал Сальери безраздельно. — Это… и есть ваши… мотивы?.. — спросил он, взглядывая из-под ресниц, до того желанный, что, даже если бы на его совести лежали сотни загубленных душ, которые он соблазнял бы коробочкой с помадой, Сальери все равно любил бы его, и боготворил, и спустился бы ради него в ад. — Да, — ответил он и провел по влажным губам Моцарта подушечкой большого пальца, как делал это в гримерной, когда размазывал краску, — это была его первая метка, оставленная на Вольфганге… Только первая. Он не собирался останавливаться. Он не понимал, как мог жить без этого столько времени. — Да, — повторил он, удивляясь своей интонации — даже сквозь шум в ушах он сознавал, что у него никогда прежде не было в голосе такой музыкальности. — Теперь… вам известно всё обо мне. Вольфганг смотрел на него как зачарованный. Он был полностью во власти этих пут, струился, как музыка, извлекаемая из инструмента рукой мастера. — Мне нравятся ваши мотивы… Антонио, — сказал он, и в его голосе тоже прозвучала какая-то новая мелодичность и мягкость. Напряжение постепенно отпускало. Сальери ощутил, что Вольфганг так же цепляется за него, как и он сам за Вольфганга, будто они остались друг для друга единственной опорой в мире. Сердце колотилось presto, и пульс Моцарта — только сейчас Сальери различил удары другого сердца — вторил ему в таком же взволнованном ритме. Будто самые души их в этот миг соприкасались. Некоторое время не было ничего, кроме этой отчаянной нежности, этих звонких ударов крови в ушах, которая отсчитывала минуты их пребывания во власти грёзы, — и оба страшились очнуться от неё. Моцарт опомнился первым. — Прошу вас, увезите меня отсюда, — попросил он, отстраняясь и растерянно оглядываясь, словно лишь теперь осознал, где находится. — Куда вы хотите поехать, Вольфганг? — мягко спросил Сальери. — Куда угодно… Куда вы скажете… Вот что, покажите мне своё любимое место в Вене. Где вы любите бывать. Где ваша душа радуется. Сальери мог бы сказать, что его душа радуется где угодно — там, где Вольфганг, но и ему хотелось сейчас оказаться подальше от стен этого дома. Он накинул на плечи Моцарта плащ и сам завязал ему тесемки под горлом, не пряча больше ни заботу, ни нежность. Собственную накидку он просто забрал с собой, одеваясь на ходу, и, едва они вышли на улицу, крикнул экипаж. * Они сразу отмели все возможные кабаки, включая любимый музыкальный трактир Вольфганга, и Сальери решил ехать в Пратер, где в будни не бывало народу и где можно было затеряться среди деревьев, чтобы провести в уединении этот выпавший им на долю день. В крытой карете можно было сколько угодно сжимать Вольфганга в объятиях, согревать его руки в своих, беспрепятственно любоваться его лицом вблизи, вновь и вновь удивляясь, какую совершенную красоту создала природа. Он отпустил кучера еще у ворот, и они направились пешком по центральной аллее, на некотором расстоянии друг от друга, — просто прогуливающиеся господа для постороннего взгляда. Сердце трепыхалось в горле, будто канарейка в руках. Едва они сошли с дорожки, как Сальери прижал Моцарта спиной к ближайшему дереву, накрывая полным страсти поцелуем его губы. Он даже не потрудился оглянуться, не видит ли их кто-нибудь. Сейчас он казался себе неуязвимым. Ему хотелось снять с Вольфганга парик, камзол, вообще всё с него снять — добраться до открытой кожи, всем своим телом говорить ему, как сильна его страсть и как глубока — любовь. — Моё сердце… мой ангел… — прошептал он горячечно, отстраняясь. — Как много дней я мечтал об этом… Если бы я только мог рассказать вам… — Расскажите, — согласился Вольфганг. — Я никуда не спешу. Он произнес это так просто, что Сальери на миг утратил дар речи. — Ты действительно хочешь этого? — спросил он, задыхаясь от волнения. Вольфганг кивнул и вновь потянулся к нему с нетерпеливой беспечностью — с какой тянулся всегда, с первого дня, с первой встречи. Фигуры их долгого танца наконец сложились в понятный рисунок. Сальери ощутил, как огонь прошёл по крови. — Andiam!***, — сказал он, взяв Моцарта за руку, и увлек его за собой вглубь парка. ____ *Piu trasparente (итал.) — более прозрачно **On se reverra (фр.) — До встречи ***Andiam! (итал.) — Пойдем!