Соната для двух клавиров

Они так и шли, на разъединяя рук. Переглядывались, и Сальери все искал в лице Вольфганга сомнения. И не находил. Скоро они достигли цели — летнего домика императора. Сейчас этот небольшой павильон напоминал пряничный дом из немецких сказок — уединенный, пустой и тихий, наглухо запертый. Вольфганг прошел вперед, вопросительно оглянулся. Но Сальери бывал здесь прежде и знал секрет одной рамы — нажал на нее и поднял вверх. Моцарт, ни слова не говоря, забрался внутрь. Сальери шагнул следом и некоторое время боролся с рамой, чтобы вернуть ее в прежнее положение. Он и подумать не мог, что однажды втайне проникнет сюда через окно. Он вообще с трудом понимал себя. Изумленный взгляд Вольфганга лишь добавлял в его душу сумятицы. Моцарт, похоже, успел уже замерзнуть, пока они шли через парк — кончик его носа порозовел, и Сальери мысленно выругался, что, ослепленный страстью, был так беспечен. Он снял свой плащ и закутал в него Вольфганга, привлекая к себе и согревая. В летнем домике император никогда не оставался на ночь, здесь не было даже кушетки и никогда не топился камин. Здесь едва ли было теплее, чем снаружи, но у Сальери так кипела кровь, что он не чувствовал этого, оставшись в одном сюртуке. Вольфганг отогрелся и завозился в его руках, как спасенная от стужи птичка. — Чей это дом? — спросил он с любопытством, заметив маленький клавесин — летом, по приказу императора, его несколько раз выносили на крыльцо павильона и устраивали концерты для прогуливающихся горожан. — Одного знатного господина, — неопределенно отозвался Сальери. — В эту пору здесь никто не живет. Вольфганг выскользнул из его объятий и подошел к инструменту. Он беззвучно коснулся клавиш, поднял крышку: внутренняя сторона ее была украшена сценкой куртуазной жизни. Сальери не любил кабинетные клавиры за их кастрированное звучание, а все эти пастушки с овечками неизменно вызывали в нём чувство чего-то искусственного и лживого. Но Вольфганг будто залюбовался картиной. — Французская работа, — подходя ближе, заметил Сальери и бросил в кресло свой плащ. — Я уже видел этот клавесин прежде… Только не могу вспомнить, где. Эта девушка на качелях… как розовое облако… Я будто бы знаю ее… — Вольфганг обернулся. Лицо его выражало легкое беспокойство. Сальери с тихим стуком опустил крышку, чтобы тревожащий образ не подсматривал за ними. — Вольфганг… — начал он и умолк, сбившись. Серый сумрак короткого зимнего дня за окном, парча и позолота императорского павильона — все это сплетало вокруг Моцарта какое-то удивительное обрамление, а сам он был картиной, посланным на землю ангелом, божеством, духом музыки или чем-то еще, что Сальери до этого дня доводилось ощущать лишь слабыми отголосками. Но его голос сработал как камертон. Взгляд Моцарта вдруг смазался и поплыл, тревога на его лице схлынула, уступив место какому-то особенному тёплому выражению смущения и радости. Он медленно, как будто лениво, распустил завязки плаща, и тот соскользнул на пол к его ногам. Оба, не сговариваясь, повернулись спиной друг к другу и принялись раздеваться, точно новобрачные в свою первую ночь наедине. Пальцы не слушались Сальери, стали как ватные, пуговицы не желали расстегиваться. Отчаявшийся, он посмотрел на Вольфганга. Тот уже избавился от платка, сложил камзол и жилет в ближайшее кресло, снял туфли и стоял на каменном полу в одних чулках — в шелковых, что было очень в духе его безрассудного артистизма, в такой холод, когда первые франты Вены — и те давно переоделись в шерстяные. В его позе, и в открытой шее, и в наполовину выправленной из штанов сорочке было что-то одновременно доверчивое и уязвимое, что застало Сальери врасплох. В один миг он прошёл заново весь их долгий путь сюда с террасы Шёнбруннского дворца. Сердце его дрогнуло, как тогда, когда Вольфганг балансировал на парапете над пропастью. Налетев сзади, он обхватил Вольфганга за плечи, прижал к себе, словно тот снова подвергал себя безрассудной и пустой опасности. — Il mio cuore, il mio Angelo, — зашептал он горячечно. — Questa è una follia…* — Если так, мы оба безумцы, — ответил Вольфганг беспечно, откидывая голову ему на плечо. Взлёт его ресниц, выдох через паузу, его дыхание у губ Сальери — мир распадался на крошечные фазы, и во всё пронизывающем месмеризме собирался заново. Сальери мягко направил Вольфганга, заставил переступить на плащ с ледяного пола этой овеваемой всеми ветрами хижины, и опустил руки ему на бедра, распуская шнуровку кюлотов. Всего несколько дней назад это казалось невероятным, и вот теперь происходило наяву. Ослабив завязки, он одной рукой обнял Вольфганга за пояс, а другой отодвинул волосы и поцеловал его в шею. Наградой ему стал удивленный вздох, который он скорее ощутил, чем услышал. Он повторил, чуть сдвинув губы и целуя его за ухом. Вольфганг задышал чаще и вцепился в крышку клавесина. Похоже, он еще далеко не всё знал о себе, и они сейчас оба занимались интересным исследованием. Когда Сальери провел языком по кромке его уха, Вольфганг глухо застонал. Этот звук отозвался вибрацией в теле Сальери, как прикосновение смычка к струнам вибрирует в резонаторах скрипки. Кровь застучала в висках. Он потянул вниз узкие штаны Вольфганга вместе с бельем, желая и не смея разглядывать то, что ему открывалось. Однако руки его были смелее, чем глаза, и нетерпеливо гладили обнажившиеся участки кожи, прохладной и бархатистой, забирались под сорочку. С собственными штанами он был далеко не так бережен. Пуговицы, к счастью, уцелели — иначе пришлось бы объясняться с Терезией, впрочем, сейчас он не помнил ни ее, ни себя… Он качнулся вперед, прижимаясь бедрами к Вольфгангу и ощущая давление, которое сразу едва не лишило его рассудка, — а тот в ответ ему прогнулся в пояснице, опираясь на клавесин. — Тише, тише, моё сердце, — прошептал Сальери. — Постой… Не торопись. Вольфганг послушно замер. Сальери сделал еще несколько движений вперед-назад, прижимаясь с каждым разом всё настойчивее, и вдруг с ясностью неизбежного осознал, что момент, когда он мог остановиться, уже прошёл. В ушах гремели литавры. Запертое внутри солнце жгло грудную клетку. Он придержал Вольфганга за бедро, потому что боялся совсем потерять самообладание и поранить его. Ему стоило больших усилий действовать медленно. Но Вольфганг застонал — и прогнулся сильнее, насаживаясь. И Сальери захлебнулся воздухом. У чувственной стороны любви, которая так мало интересовала Сальери прежде, было тайное преимущество перед остальными сторонами жизни. Он не думал, что это может быть так… сладко, да, сладко, — недаром это слово при взгляде на Вольфганга приходило на ум старым паукам вроде Коллоредо и императора. Но никто из них, ни один, пусть в их руках была большая власть, церковная ли, светская ли, — не обладал властью над сердцем Моцарта. Каждое следующее движение становилось все менее сдержанным, и Сальери ощущал, как рушатся внутри него все рамки приличий. И, если от счастья можно было лишиться рассудка, то сейчас он как никогда был близок к помешательству. Он закрыл глаза — и наконец услышал отчетливо, как звучит пространство вокруг них. Услышал изумленную тишину павильона и в ней, будто отдельно от себя, оба их сердца, их прерывистое дыхание, и собственные бессвязные нежные глупости, срывающиеся с губ, и понял, что всё происходит так, как нужно: что Вольфгангу нравится с ним так же, как и ему с Вольфгангом. *  — Я хочу сыграть для тебя, — сказал Моцарт. Сальери полулежал в кресле, откинув голову, и из-под прикрытых век наблюдал, как тот приводит в порядок свое платье, так безыскусно, словно каждый день делал это при посторонних. — Изволь, душа моя. Это будет что-нибудь новое? — откликнулся Сальери. — Да, я сочинил только что, — сказал Вольфганг. Застегнув все пуговки жилета и повязав шейный платок, он пригладил парик, сел за клавесин — и невольно поморщился. Сальери сразу выпрямил спину, каменея — чувство вины ударило под дых. Он знал, что не был достаточно осторожен, как знал и то, что не мог быть сдержаннее, особенно в конце, когда движения его стали резкими и почти грубыми. Но Вольфганг только поерзал, отыскивая более удобное положение. Его пальцы пробежали по клавишам. Он поднял голову, скользнул задумчивым взглядом по лицу Сальери и устремил его куда-то вдаль, взяв аккорды. Можно ли было придумать декорации для их любви более нелепые, чем домик императора? Впрочем, какое это имело значение сейчас? Нежно перекатывалась мелодия, касалась сердца и отступала, чтобы с вариацией возвратиться снова, — будто волна на берег. Сальери различил в ней учащенный пульс, трепет, волнение… Он заново переживал то, что они оба испытали сейчас, в этой музыке было столько чувственности — и вдруг вплелась мотивом та мелодия — из сонаты для двух клавиров… Мелодия, в которой он узнал себя. Она будто вторила недавно отзвучавшей здесь музыке их с Вольфгангом страсти. И даже кабинетный клавесин звучал так значительно, словно они опять были вдвоем в зале Бургтеатра. — Это обо мне, — сказал Сальери, когда Вольфганг снял руки с клавиш. — И «Соната» тоже была обо мне, — продолжал он, поднимаясь с кресла и делая к нему шаг. — И твоя первая импровизация тем вечером у баронессы… И давно ты?.. — А ты? — негромко отозвался Вольфганг. Ещё влажные, прилипшие к щекам кудри придавали ему уязвимый вид. Сальери опустился на колени возле него, взял его руки в свои, мягко пожимая их. От этого прикосновения и оттого, что Сальери смотрел на него теперь снизу вверх, Вольфганг как будто растерялся, и взгляд его снова поплыл. — Давно, — сказал Сальери. — Может, задолго до твоего приезда. Ты снился, но я не знал тебя тогда. Не знал, что ищу. Не знал, где найду тебя. Пока наяву не услышал твою музыку. Вольфганг молча смотрел на него своим непостижимым, будто омут, взглядом. Сальери встал, потянул его за руки, принуждая подняться тоже. Затягивая ему шнуровку на кюлотах, он подумал, что никогда не помогал Терезии одеваться после того, как они любили друг друга. Вопросы дамского туалета он считал делом горничной. Ему даже в голову не приходило, что это еще один способ проявить заботу. — Не туго? — спросил он тихо. Вольфганг покачал головой и немного подался назад, прислоняясь спиной к его груди. Сальери обнял его за плечи. Внутри дремало море, и всем своим существом он ощущал его безбрежность. * В церкви было пусто. Сальери вошел и сел на ближайшую к двери скамейку, пройти ближе к алтарю он не смел. На подставке перед ним лежала забытая кем-то карманная Псалтырь. Он потянулся к ней и безвольно уронил руки на колени. Голова его склонилась, волосы завесой упали на лицо. — Господи, — прошептал он. — Ты видел мою гордыню, видел, как сердце мое наполнялось завистью, как я пестовал свои обиды… Прости мне, Господи. Прости всё, лишь за одно не прошу прощения. Ты видишь, как я люблю его. От Тебя не скрыты никакие мои помыслы. Если Ты ввергнешь меня в ад за мою любовь, то так тому и быть. Но я не отступлюсь. Когда он произнес это, тяжесть, давившая ему на плечи, ушла. Он поднял голову и увидел, как на алтарь падают солнечные лучи. Ощутил, как горячо бьется в груди целое, не ополовиненное, сердце. — Я чувствую это сильнее всего, что было прежде, — продолжал он, уже не пряча глаза. — Я чувствую. Будто мне вновь позволено. И я готов каждый миг славить Тебя за то, что Ты дал мне. Ибо я никогда не поверю, что это могло идти не от Тебя. И, осмелев окончательно, он поднялся и сделал несколько шагов к залитому светом алтарю. * …На обратном пути Моцарт был молчалив и задумчив. В экипаже он отсел на некоторое расстояние от Сальери, которому хотелось снова прикасаться к нему, целовать, сжимать в объятиях — в нем словно пробудился вулкан, ему всего казалось мало… Недавняя близость лишь распалила его — он снова испытывал желание. Когда кучер остановился возле «Красной сабли», Моцарт рассеянно кивнул и выбрался из экипажа. У Сальери сердце упало. — Вольфганг! — позвал он, выбираясь следом. Бросив быстрый взгляд на кучера, приказал: — Подожди здесь. Моцарт уже перешел улицу, и Сальери догнал его у самых дверей дома. — Вольфганг, — повторил он, задыхаясь. — Мы должны объясниться. Моцарт прислонился спиной к стене и хмуро смотрел на него. Он, похоже, не собирался ничего предпринимать, но и не уходил. Сальери, ободренный этим, заговорил поспешно, глотая слова: — То, что произошло между нами сегодня, я буду оберегать как самое дорогое, что у меня есть. Щеки Моцарта вспыхнули румянцем, но брови его по-прежнему были страдальчески нахмурены. — Я не оставлю Констанцию, — ответил он. — Не могу допустить, чтобы она вернулась на площадь Петра, в дом своей матери. Это будет предательством. Я поклялся ей перед алтарём, что буду защищать её. Сальери не возражал, и Моцарт сам взял его за рукав. Взгляд его потеплел. — Но я благодарен за каждый день рядом с тобой, — сказал он мягко. — И за этот, даже если он никогда больше не повторится, Антонио. Сальери почувствовал щекотку в горле — так невовремя подступающие слезы. Они стояли слишком близко друг перед другом, и тонули прямо посреди улицы, под прицелом любопытных окон. — Он повторится столько раз, сколько ты захочешь, — сказал Сальери, с трудом пряча дрожь в голосе. — Я согласен на любые твои условия… На всё, что ты скажешь… il mio Angelo. — Тогда… позволь мне сейчас уйти. Я напишу тебе. — Я не держу тебя, — сказал Сальери сдавленно. Моцарт склонил голову набок. — Ты сам знаешь, что это не так. Сальери знал. Он вдруг ощутил эту связь между ними почти физически, даже теперь, когда не касался Вольфганга и пальцем. Это была его власть. Власть, которой он должен был теперь распоряжаться бережно, потому что в его ладонях оказалось самое хрупкое и самое прекрасное сокровище, какое ему доводилось держать в жизни. — Иди, — выдохнул он, с трудом успокаивая внутри себя волну отчаяния и неутолённой жажды. — Ступай, моя белая лилия, и напиши мне так скоро, как сможешь. Вольфганг сделал стремительный шаг навстречу. Сальери отреагировал почти бессознательно: он поднял полу плаща, укрывая их обоих от взглядов случайных прохожих — за миг до того, как Вольфганг торопливо прижался на прощание губами к его губам. ___ * Моё сердце, мой ангел... Это безумие. (итал.)