Соната для двух клавиров

Во дворце было тихо и пустынно по раннему времени. Русский двор, гостивший у императора, просыпался только к обеду. Сальери услышал звуки музыки и прошел в парадную залу. Моцарт безнаказанно захватил клавир и что-то наигрывал, закинув одну ногу на другую и покачивая ею в такт — в его позе была такая грациозная небрежность, словно он давно забыл, где находится, и сам отчасти перешел в свою музыку. У Сальери сильно забилось сердце и зашумела кровь. — Вольфганг, — тихонько позвал он. Подошел сзади и, склоняясь, обнял за плечи, целуя в шею над беспечно расстегнутым воротником сорочки. — Я узнал твои шаги, — сказал Вольфганг с улыбкой. — Сочиняешь что-нибудь? — Всё время. Ты же знаешь. — Я отвлек тебя? Поди ко мне. Вольфганг поднялся, и Сальери привлек его к себе, не отрывая взгляда от его губ. — Я словно вечность не видел тебя, мой ангел, — выдохнул он. — Какой ты стал смелый! — заметил с восхищением Вольфганг. — В эту пору тут никто не ходит. Прижимаясь к Вольфгангу, он не скрывал, что его переполняет плотское желание, — это было не стыдно теперь, лишь мучительно — от невозможности утолить свою жажду. Вольфганг тоже был взволнован, дыхание его сбилось. — Ты спешишь? — спросил Сальери, проходя влажными поцелуями по его горлу и мягкой линии подбородка. — Поищем какую-нибудь комнату? — Здесь, во дворце? — отозвался Вольфганг с веселым изумлением. — Этот дворец… такой большой… разве напрасно… его таким выстроили… — пробормотал Сальери, увлекая его за собой. Они оказались в кремовой малой гостиной, там, откуда Сальери когда-то спасал Вольфганга дождливым вечером, и едва не запутались в тяжелой портьере. Сальери хотел бы сорвать эту ткань, с ног до головы замотать Моцарта в неё и увезти из Вены, куда-то, где теплое солнце нежит горы в своих лучах и где они могут быть одни на всём свете. Как ни безумен был этот порыв, позже он часто думал, что именно в тот момент, когда их любовь только осмелилась обнаружить себя, ему бы это удалось. Покрывая лицо Вольфганга жадными поцелуями и поспешно расправляясь со своими застежками на штанах, Сальери уже едва понимал, где находится. Неутоленное желание жгло огнём, гудело в ушах. Отстраняясь, чтобы разделаться с пуговицами сюртука, Сальери натолкнулся на взгляд Вольфганга, в котором была такая серьезность, что он невольно замер. — Вольфганг, — начал он тихо. — Ты и я, в прошлый раз, в Пратере… ты прежде был так… с кем-то? Вольфганг непонимающе взмахнул ресницами. — Что? Нет… — пробормотал он. — А Галереи? — спросил Сальери, невольно крутя и дергая пуговицу, которая никак не желала вылезти из петельки. — Какие галереи? — искренне удивился Моцарт. Сальери с каждой минутой чувствовал себя всё глупее. Он смотрел в лицо Вольфганга, такое же очаровательно-серьезное, как и его прикосновения. — Галантные празднества… Императорские сады… — неопределенно сказал он. Он не смог произнести имя ван Свитена, в чьем обществе однажды застал там Моцарта. Могли ведь быть и другие. Ведь была же Катарина… и Адамбергер… Сальери пожалел о своем вопросе почти сразу, едва тот сорвался с губ — он не хотел знать. Но Вольфганг только покачал головой. — Я был там несколько раз, для деловых разговоров. Что ты? Как можно искать любви — в галереях? Так недолго подцепить французскую болезнь! — воскликнул он, хмурясь. — Это поставило бы крест на моей карьере. Что тогда сказал бы мой отец? Нет, он не пережил бы этого! Сальери не нашелся, что ответить. Он еще раз подумал о том, что первое его впечатление, составленное когда-то, было самым правильным — за этой нарочитой легковесностью, за развязными манерами Вольфганг маскировал ранимость. Это знание, пожалуй, делало его чувство к Моцарту ещё более весомым. Он молча привлек Вольфганга к себе, вслушиваясь в то, что происходило с ними — теперь, когда шум в ушах немного поутих: душу наполняла благодарность и собственная похоть сделалась совсем не важна. Ему захотелось, чтобы Вольфгангу было хорошо, хотелось повторить ему на языке тела заново всё то, что уже говорил прежде словами. Эта мысль так поразила его — и так непохожа была на его прежнюю привычку к скорому удовлетворению своих желаний — что он, как был, в расстегнутых штанах, опустился перед Вольфгангом на колени. Перед лицом оказался клапан его кюлотов. Руки сами собой потянулись к пуговкам. Это было совсем новое, незнакомое чувство — раздевать другого мужчину, пробираться к нему сквозь слои ткани — и осознание, что никто не делал этого для Вольфганга прежде, сильно обостряло все ощущения. Пальцы подрагивали, сердце колотилось где-то в горле, и он сначала не решился даже поднять на Вольфганга глаза. Но Моцарт не вырывался, только сжал его плечи, судорожно, словно теряя опору. Сальери и самого штормило. Отогнув клапан, он потянул штаны вниз, поднял подол сорочки и прижался лицом к бедру Вольфганга. Сделал несколько глубоких вдохов-выдохов, — будто дирижёр, показывающий оркестру ритм, — влажным горячим дыханием оставляя свою метку на его теле, потому что не мог позволить себе оставить что-то более существенное — след укуса или поцелуя. Пальцы смягчились на его плечах. Сальери решился и поднял голову. Вольфганг смотрел на него широко открытыми растерянными глазами, будто не мог решить, хорошо или дурно то, что они делают. Сальери бросил на него ответный любящий взгляд и погладил его успокоительно по бедру, избегая пока прикасаться к более чувствительным местам, выдававшим заинтересованность Вольфганга в происходящем. Он дождался, чтобы Моцарт опустил ресницы, сдаваясь. Промелькнули мысли, беспорядочные, неважные — о своей неопытности в выражении любви, о том, что здесь не место и не время — и канули. Они оба хотели этого и были открыты друг перед другом: Вольфганг — реакциями своего тела, а он, Сальери, — своей коленопреклоненной позой. Кожа Вольфганга согревалась под его губами. Прокладывая дорожку из поцелуев по его животу вниз, Сальери услышал, как Вольфганг ахнул, — и этот звук он воспринял будто не слухом, а всей кожей. Он готов был отдать всё ради того, чтобы услышать его еще хотя бы раз… Вслед за этим пришло и понимание того, что нужно сделать, чтобы стать еще ближе: он мог бы действовать губами и языком… Сердце сладко замерло в предвкушении. Он сжал бедра Вольфганга, контролируя ритм — и подался вперёд. Вольфганг подчинился — он давал понять, что доверяет. Труднее всего было удерживаться в рассудке, ощущая, как Вольфганг резонирует всем телом в ответ на его ласки… Будто скрипка. От этого хотелось ускорить темп, сделаться более грубым, напористым, но Сальери сдерживал себя — это стоило ему невероятных усилий, но наградой за них были тихие стоны, восхитительные, как музыка из рая. Он распалился мгновенно, впитывая в себя Вольфганга — жар его кожи, его дрожь, его запах. От усилившегося давления на горло он и сам начал дрожать. Его желание становилось все сильнее, и он едва не ослеп, когда решился коснуться себя. Механически он продолжал отмечать, как в соседних залах ходят слуги, двигают стулья, открывают окна, — и эта опасность быть застигнутыми распаляла его так сильно, что от одного особенно громкого звука за дверями гостиной он вмиг излил свою страсть, дрожа и удерживая содрогающегося Вольфганга, который скоро последовал за ним. До этого утра Сальери не знал о себе, как ему нравится это: делать такие откровенные и стыдные вещи, да еще здесь, в публичном месте, в самом сердце императорской Вены… Быть с Вольфгангом. Быть с ним… так. И отдать себя ему — без остатка. Счастливый и опустошенный, он не без усилия поднялся на ноги — колени с непривычки почти онемели, но и от этого по телу разливалась истома. Он поймал взгляд Вольфганга, еще затуманенный. Выражение покоя на его лице пролило и на душу Сальери умиротворяющий свет. В гостиной не было никакой подходящей мебели, и они оба просто сели на подоконник. Движения Вольфганга стали медленными, будто рассеянными — что делало его столь непохожим на самого себя, всегда подвижного и стремительного. Этот новый для них обоих опыт как будто еще сильнее сблизил их. Сальери обнял его и принялся поглаживать по спине круговыми движениями — раньше у него не было этого жеста в арсенале, он отметил это почти рассеянно, не удивляясь: Вольфганг создавал вокруг себя какие-то ритмы и просто подчинял всё пространство им. Они оба только что пережили падение, может быть, еще более сладостное и стыдное, чем в летнем домике, но Сальери не ощущал стыда. Напротив, в груди все еще пекло и саднило: пожар поутих — но не улёгся окончательно. Вольфганг опустил голову ему на плечо, устало и благодарно, немного повозился, устраиваясь. Он молчал и дышал быстро, но все более размеренно. — Мой ангел, — сказал Сальери. — Драгоценность моя. Слаще наших встреч только мысль о том, как бы вовсе с тобой не разлучаться… Но нам придется уйти отсюда теперь. Когда и где ты хотел бы увидеться вновь? Моцарт поднял голову и посмотрел на него. Краска на глазах, которая обычно добавляла его облику лукавства, в этот раз не играла роли, такой открытый был у него взгляд. — Пригласи меня в театр, Антонио, — попросил он, мягко понижая голос, словно самое имя Сальери было музыкой. — Господин Глюк, даром что теперь дружен со мной, не прислал мне билета на «Ифигению»… На премьеру к нему не попасть. — Охотно, — ответил Сальери и потянул его развившийся локон. — Но ты, должно быть, слышал о его правилах… в своей ложе он не терпит женского общества. — Слышал, — кивнул Вольфганг. — Простим маэстро его капризы. Я приду один. — Я приеду за тобой, — решил Сальери. — Хотя бы по дороге в театр побудем вдвоем. Голоса и шаги за дверями слышались все громче, и даже можно было разобрать отдельные слова. Сальери неохотно выпустил Вольфганга из объятий, и оба стали приводить в порядок платье. Сальери нарочно поднялся и вышел вперед, чтобы при необходимости закрыть Вольфганга собой, но звуки стали удаляться — ангел-хранитель стоял на страже кремовой гостиной, их кратковременного пристанища… — Ну а ты? Осуществил то, зачем приезжал сегодня? — спросил Сальери, застегивая пуговицы на сюртуке и расправляя манжеты. — Я говорил с фон Штраком, — откликнулся Вольфганг. Он сидел на подоконнике, где Сальери его оставил, только прислонился теперь к откосу и поставил перед собой одну ногу, согнутую в колене. Вид у него был как с картин: спокойное лицо и мечтательная улыбка на губах, которую он сам вряд ли осознавал. — Он обещал помочь мне с музыкальными вечерами во дворце, — продолжал Вольфганг. — Уж здесь-то император не сможет игнорировать мою музыку… — Будь осторожнее с фон Штраком, — сказал Сальери. Какое-то неприятное ощущение пробежало холодком по коже. — Что ты, он так хвалил меня! — беспечно откликнулся Моцарт. — Вольфганг! — позвал Сальери. Он примостился рядом, хмурясь. Колено Моцарта и изящная икра в шелковом чулке совсем рядом очень мешали ему оставаться сосредоточенным, взгляд все время соскальзывал туда, мысли путались. Вольфганг выглянул из-под ресниц, оценил произведенный эффект и улыбнулся, широко и легкомысленно. — Пустяки! — сказал он. — Всё чепуха, когда ты со мной. Он протянул к нему руку ладонью вверх, и Сальери, помедлив, накрыл ее своей. Он не мог противиться этому жесту, не мог противиться его улыбке, его близости. Пальцы Вольфганга поглаживающе скользнули по его запястью. Утихшая было кровь хлынула горным ручьем, внизу вновь стала собираться приятная тяжесть. — Вольфганг, — повторил Сальери хрипло, ослабляя шейный платок. Он совершенно забыл всё, что собирался сказать о фон Штраке и едва мог слышать собственный голос. Пальцы его требовательно сомкнулись вокруг запястья Моцарта. — Пойдём со мной. Ты ведь не видел еще другие гостиные… Я покажу тебе голубую и оливковую. * — Вы бы хоть для виду посоперничали! — сказал голос фон Штрака за его правым плечом. — Простите? — Сальери обернулся, но никого не увидел. И уже за его левым плечом прозвучало: — Почему вы так легко уступили Моцарту? — Простите? — повторил Сальери, теряя терпение. Он повернулся всем корпусом и только теперь оказался лицом к лицу с фон Штраком — таким же, как он сам, черно-белым, с неподвижным лицом, в щедро напудренном парике. «Что за нелепая пьеса», — подумал Сальери раздраженно и уставился на фон Штрака, сложив руки на груди. Этот жест подействовал, фон Штрак поднял руки ладонями вперед, признавая поражение. — Я говорил о зингшпиле, — объяснил он. Сальери продолжал хмуриться: — Его превосходительству не понравилась моя работа? — Что вы, все в восторге — император, Орсини и ваш покорный слуга… — он слегка склонил голову. — Есть лишь один досадный нюанс… Публика… предпочла сочинение Моцарта. Но я могу вам помочь. Могу внушить императору, что зингшпиль следует отправить туда, где ему и место — на площадь. — Что вам нужно? — едва сдерживая негодование, спросил Сальери. — Чего вы хотите от Моцарта? Фон Штрак пожал плечами. — Только исполнить судьбу. — Что вы можете знать о его судьбе? Гофмейстер загадочно возвел глаза, вероятно, намекая на своих глупых духов из масонских суеверий. Ноздри Сальери затрепетали от гнева. Злые слова уже готовы были сорваться с его губ, когда одна из дверей, открывшись, явила Розенберга. Тот издалека учтиво поклонился обоим, бросая на них оценивающие взгляды, будто хотел понять, насколько между ними уже сгустились тучи, не слышно ли грома и не сверкает ли молния. Наконец, приблизившись, он отвесил обоим еще один учтивый поклон, в коих был непревзойденный мастер. — Я везде ищу вас, мой дорогой и уважаемый господин Сальери! — сказал он жеманно. Его внимательные черные глаза при этом впились в обоих и изучали так, словно он на лицах намеревался прочесть содержание их недавнего спора. Вечная полуулыбка на его лице стала чуть шире. — У меня есть поручение от одного нашего общего друга кое-что передать вам! — бойко продолжал он, переходя на итальянский. — Прошу, возьмите! Сальери отметил, как лицо фон Штрака вытянулось и приобрело красноватый оттенок. Так происходило всякий раз, когда они с Розенбергом начинали разговаривать при нём на своём родном языке, которого гофмейстер не знал. — Grazie mille*, — невозмутимо кивнул Сальери, забирая из рук директора театра конверт. Щелкнув каблуками, он удалился во взвинченном состоянии, каковое едва не заставило его потерять всякую осторожность. Гадая, каких еще подлостей ждать от фон Штрака, он лишь в карете вспомнил открыть конверт. Внутри лежали два пригласительных билета на «Ифигению в Авлиде», написанные собственной рукой Глюка. Сальери почувствовал легкий укол совести — в последнее время он общался со стариком исключительно записками или через Розенберга. Сейчас у него возник порыв поехать и лично поблагодарить старого учителя, — годы спустя он достиг того положения, когда мог явиться к нему без церемоний. Но занятость и лень взяли своё — он приказал кучеру везти себя домой. И все же, в тот день, в глубине своего сердца, он уже знал, что скоро будет сожалеть об этом поступке. * Накануне Рождества Сальери всегда заходил в церковь. У него не было привязанности к какому-то определенному месту: в этот раз он нарочно выбрал святого Стефана. Выбрал, потому что здесь венчался Вольфганг. Собор встретил его неприветливо: башни хмурились под низкими облаками. Сальери как будто хотел наказать себя, но, вступив под ажурные каменные своды, он вместо смирения и раскаяния почувствовал гнев и неутоленную страсть. Уютная темнота исповедальни теперь не влекла его, а отталкивала. Он сел на скамью за колонной, в отдалении от людей. Отсюда ему открывался вид на Благовещение, и он остановил взгляд на белой лилии в руках архангела Гавриила. Он думал о Вольфганге. О неизбежности всего того, что так скоро начало происходить между ними. И о том, как много раз он обманывался прежде, поддавшись ложному сиянию. Но всему было свое время. Истинный свет лишь нынешней весной достиг мира дольнего. Истинная любовь пришла к нему лишь теперь, когда он разменял уже свой четвертый десяток. И все же, он смог дождаться ее, смог расслышать в громкоголосой толпе. Это были мучительные и сладкие мысли. Перебирая их, будто гладкие камушки в чётках, он вспоминал их встречи, слова, жесты, взгляды и уверялся, что давно погиб и не хочет спасения. Кто-то сел рядом с ним на скамью и мягким знакомым жестом коснулся плеча. Сальери повернул голову и спросил, почти не удивляясь: — Как ты нашёл меня? — Все ходят в церковь перед Рождеством, — сказал Вольфганг. Мороз тронул его лицо румянцем. Сальери взял его руки в свои и сжал, словно Вольфганг был видением и мог растаять в воздухе. Моцарт не противился. Он смотрел как пичужка, которая, решившись, доверилась и вспорхнула на человеческую ладонь. — Антонио, что с тобой? — спросил он тихо. — Скажи мне. Ведь ты позвал меня… Позвал! — покачал он головой, видя, что Сальери собирается возражать. — Я оказался тут почти случайно, и меня будто что-то толкнуло зайти… Может, тебе покажется странным, но я тоже звал тебя однажды. И ты пришёл. Сальери ощутил стеснение в груди. — Ты говоришь про то утро здесь, на Грабене? — глухо спросил он. Вольфганг кивнул. — Когда я увидел тебя на пороге своей комнаты… Ты бы очень удивился тогда, узнав, как я был напуган… и как счастлив. — Я тоже, — сказал Сальери, теснее придвигаясь к нему. — О Господи, я тоже. — Так ты расскажешь мне? — подбодрил Вольфганг. — Что тревожит тебя? Он протянул руку и коснулся кончиками пальцев его переносицы — там, где брови разделила хмурая складка. Сальери вздохнул: — Это странно прозвучит, Вольфганг… Но, может, не более странно, чем всё то, что уже было сказано. Поверишь ли, я как будто смотрю на прежнюю свою жизнь, на себя — и вижу кого-то незнакомого. Что общего у меня с тем человеком? Все его добродетели налицо, но что с того? Он ненадолго умолк. Вольфганг не перебивал, и Сальери почувствовал себя так, словно он на исповеди. Он непроизвольно отстранился и сел вполоборота, потому что не мог смотреть на Моцарта, когда произнес следующие слова — которые говорить не собирался и каковых хотел бы избегать всеми силами: — Я шесть лет прожил в браке, заурядном, как гавот. Терезия… она была когда-то хорошенькая. Но лучше всего было приданое, которое отец давал за ней. Ты решишь, что я беспринципен, развратен. На первый взгляд, так и есть. Но разве я тогда мог осознать это? У меня не было человеческого сердца. А тот уродливый орган, что стучал в груди… его я обратил на службу музыке. Он был верным, как метроном. Большего от него не требовалось… Я легко дал Терезии брачную клятву. Я не думал тогда, не мог знать, что однажды это изменится. Что я захочу взять ее назад. Что буду знать совсем иное чувство — боль и радость внутри себя… Порой мне кажется, легче пронзить кинжалом свое сердце, так оно болит теперь, когда вновь забилось… И неужели все люди каждый день вот так чувствуют это? — продолжал он, подняв лицо к сводам, погруженным в сумрак короткого дня. — Как они живут так, как это не разрывает их на части? Неужели я теперь обычный человек, один из них, неужели я зауряден — и это так сладко… Сладко — быть обычным, но взамен получить право чувствовать — это. Любить. Любить, ничего для себя не желая — лишь бы только это никогда не кончалось… Он задохнулся последней фразой и лишь теперь решился взглянуть на Вольфганга. Моцарт смотрел на него серьезно, открыто и уязвимо. Словно с фрески. Его взгляд был прощением ото всех грехов. Сальери положил ладонь на его щеку и, не понимая, что делает, склонился к нему и поцеловал в губы. Вольфганг расширил глаза и перехватил его за запястье. — Антонио! — сказал он шепотом, растерянным, но не осуждающим. — Dio mi perdonerà…** — Сальери отстранился, медленно, как в полусне. — Ты здесь, со мной, il mio Angelo***. И мне не надо иных свидетельств Его милости. * Дома уже всё было готово к празднику: слуги нарядили елку, Терезия сама сделала штрудель к ужину. В самой большой комнате зажгли свечи. Старшие сын и дочь вразнобой, но чисто затянули «Ach Tannenbaum»****. Младшая вертелась рядом, желая участвовать, но не знала как следует слов. Сальери расцеловал детей и следом жену с одинаковой нежной рассеянностью, и за общей суетой отошел к окну. Воздух мельтешил — с вечера пошел снег, весь день собиравшийся. Он глухо ударялся в стекло, будто путник, ищущий ночлега. В соседних домах светились окна, — никто не спал в эту праздничную ночь, — но свет их был едва различимыми пятнами сквозь пургу. Сальери вглядывался в беспорядочное движение в ночной мгле, досадливо теребил манжету. Что-то неясное теснилось в груди. Он хотел быть не здесь. Он хотел жара объятий, которых не мог получить сейчас. Мечты рисовали ему картины обладания, всё более смелые и откровенные. И волны набегали, бились изнутри о рёбра. После ужина, одарив всех слуг и оставив Терезию управлять дальнейшими праздничными церемониями, он ушёл в свой кабинет — домочадцы никогда его там не беспокоили без крайней нужды. В одиночестве он вздохнул свободнее. Сел к бюро и некоторое время при свече перебирал содержимое своей потайной шкатулки. Доставал, листок за листком, записки и целовал их, потому что там, внизу под каждой, острым почерком с завитушками было написано драгоценное имя Вольфганга. Мысленно адресовав Моцарту множество нежных слов, он запер шкатулку, сел к клавиру и открыл приготовленные ноты. Он любил Рождество какой-то детской верой в чудо, и потому всегда этой ночью долго не ложился спать и сидел обыкновенно за клавиром. Для каждого года у него была какая-то особенная музыка, которую он выбирал заранее — что-то своё или из сочинений маэстро Глюка, но иногда в этот ряд попадали и другие впечатлившие его композиторы. Так было и на этот раз. В этом году младенец Христос пришёл в мир под звуки музыки Моцарта. ___ * Благодарю! (итал.). ** Господь простит меня (итал.) *** Мой ангел (итал.) **** Немецкий рождественский гимн