Соната для двух клавиров

Рождественское утро было удивительным и спокойным — пурга за ночь улеглась, и город заливал золотой свет. На поднос с чашкой кофе и кусочком штруделя, доставленными прямо в постель, слуга положил для Сальери письма и нож для бумаги — каждое утро, даже в праздники, начиналось с корреспонденции. Сальери дождался, пока займется полено в камине и воздух начнет согреваться волнами поступающего оттуда тепла, и лишь после этого приступил к разбору писем. Сверху было долгожданное послание от Франческо. Сальери, отставив чашку на столик, не без волнения вскрыл пухлый конверт. Вместо открытки Франческо прислал письмо, где сообщал, что вернулся к музыке и хотел бы в будущем дать несколько совместных концертов с братом на родине — или в Вене. В качестве подтверждения своих намерений он приложил новое сочинение — симфонию «La tempesta di mare»*. Музыка была очень подвижная и жизнерадостная — Франческо будто вновь помолодел. Сальери ощущал, как его брат лучился счастьем, сочиняя — это чувствовалось и теперь, в его быстром почерке, в той аккуратно переписанной копии, которую он прислал «своему драгоценному Тонио». В письме Франческо также просил кланяться всем близким от его имени и уверял, что молится за них всех. Сальери невольно улыбнулся, понимая, что Франческо недаром упомянул о молитве и тем самым дает понять, что причисляет в этот ряд и Вольфганга. У него возник порыв тотчас написать брату многословно о том, как хороша и полётна его обновлённая музыка, рассказать о собственном своем счастье и о Вольфганге… Но он решил, что всякому делу отведено свое время и он начнет с письма к Франческо сразу после завтрака, когда сядет отвечать на все послания. Он перебрал оставшиеся конверты — все они содержали поздравления от учеников — и остановился на одном без подписи. Не сдержав любопытства, открыл его и нашел там лишь тонкий листок серой почтовой бумаги. Однако сердце его сразу дрогнуло, поскольку он узнал почерк Вольфганга. «Счастливого Рождества, мой дорогой маэстро, да хранит вас Бог. Ваш Вфг Мцт» — значилось в записке. Знакомые завитки на буквах, несмотря на нейтральный текст и загадочную сокращенную подпись, не оставляли сомнений в личности отправителя. От того, что Вольфганг думал о нем этим утром, Сальери ощутил тепло на сердце и почти подступающие к глазам благодарные слёзы. Он перечел эти две короткие строчки много раз. «Мой дорогой маэстро… А ведь это неглупо! — думал он. — Кто бы ни вскрыл конверт, не увидит в этом ничего странного и сразу доставит письмо ко мне» (он разумел под кем-то Терезию). Отложив всю корреспонденцию, он откинулся на подушки, по-прежнему не выпуская из рук записку Вольфганга, и мечтательно уставился на полог своей постели. Внутри него звучала музыка — но он дал себе немного понежиться в перинах и в истоме своей влюбленности, прежде чем поднялся и начал записывать ее. * Квартиру с мансардными окнами, их будущий «чердачок», Сальери нашел почти случайно. Он ехал в тот день от учеников и, как это теперь часто бывало после плодотворных занятий, ощущал воодушевление и наполненность. Проезжая Грабен, он по привычке выглянул из окна, прислушиваясь к голосам святого Петра и святого Стефана, и заметил возле одного из домов телегу, куда грузили тюки с вещами. Этот дом Сальери узнал сразу — он находился по соседству с первой квартирой Вольфганга, и покатая крыша обещала, что в нем должна располагаться мансарда. Он поспешно остановил кучера, вышел и направился к мрачноватого вида старику, стоящему поодаль, в стороне от погрузочных работ, определив в нем хозяина дома. — Господин совершенно прав, — отозвался старик, когда Сальери обратился к нему с вопросом. — Освободилась большая комната под самой крышей, и другого жильца пока нет. — Я приеду посмотреть, — решился Сальери. — Не угодно ли подняться сейчас? Лестница была здесь широкая, светлая, а оставленная прежними жильцами комната, пусть и носила следы недавнего отъезда, показалась ему уютной. В больших полумансардных окнах видно было небо, всё в клочковатых облаках, сквозь которые пыталось пробиться солнце и вдруг выглянуло на миг, заливая всё золотым светом — как в рождественское утро, когда он читал записку от Вольфганга. Дул сильный верховой ветер, постоянно изменяя небесный узор, и Сальери замер, покоренный этим зрелищем и своим предчувствием этой комнаты, что посетило его минувшим летом в доме Вольфганга. — Сколько вы хотите за нее? — спросил он в ответ на деликатное покашливание хозяина и согласился, даже не вслушиваясь в цену. Он, который после женитьбы трижды объездил всю Вену вдоль и поперек, выбирая дом для своей семьи и неспособный удовлетвориться ни светлыми окнами, ни высокими потолками, ни лепниной, сейчас нашел себе жилье по душе за один день, совершенно случайно, будто судьба его сюда вела. Он уже знал, что будет счастлив здесь. Они оба будут счастливы. Представлял, как пылает разожженный камин и как его драгоценный Вольфганг сидит возле огня в кресле, будто птичка, подтянув ноги к груди и кутаясь в теплый халат. В его воображении нашлось здесь место и клавиру — ведь Вольфганг и часу не может без музыки… И конечно, здесь должно быть много цветов. Простые и скромные фиалки в горшках, и великолепные розы, и лилии в пёстрых турецких вазах…. Правда, Грабен смущал его близостью к дому старой Веберши. Но остался ли теперь в Вене хоть один район, не заселенный ее многочисленными отпрысками? Сердце его было отдано Грабену уже давно. Он в тот же день подписал договор о найме и занялся обустройством этого уголка с такой охотой и любовью, каких не проявлял прежде ни к одному своему жилищу. * Сальери втайне опасался той публики, с которой им предстояло встретиться в ложе Глюка на премьере «Ифигении», однако старик Ауэрнхаммер был уже болен и не выезжал, остальные же гости с одинаковой почтительностью приветствовали и Сальери, и Моцарта, и никто не взглянул на них косо и не задался вопросом, почему они приехали вдвоем, даже когда Сальери усадил Моцарта не в кресло, а на небольшой двухместный диван в глубине ложи и сам сел туда же рядом с ним. Когда подняли занавес, он обнял Вольфганга, пользуясь темнотой, и привлек к себе, продолжая те неторопливые ласки, каким они предавались в карете по пути в театр. Он не хотел мешать Вольфгангу слушать, поскольку тот очень стремился попасть на оперу, — но темнота обострила его страсть. Он держался, сколько мог, и наконец наклонился к шее Вольфганга, тихонько целуя, когда оркестр выходил на forte, а потом пересадил его к себе на колени. Близость к другим гостям, в полуметре от них, каждый из которых в любой момент мог обернуться и увидеть их в этой позе, так разжигала его, что он едва мог сохранять рассудок. Вольфганг не противился, он лишь мягко обнял его, будто желая успокоить — но эти прикосновения были что ветер для поднявшегося уже до небес пламени. — Дослушаем за кулисами? — прошептал Сальери умоляюще. Чувствуя, что Вольфганг колеблется, он для убедительности провел языком по его уху, и тот сдался, прижав ко рту ладонь. Они выбрали комнату Сальери, поскольку она находилась ближе к сцене. Под звуки оркестра Сальери неверной рукой запер дверь, прижимая к ней Вольфганга и уже не стесняясь в движениях. — Моё сердце… — прошептал он. — Не хочу делить тебя даже с маэстро Глюком. Ты не сердишься? — Его дальнейшую музыкальную логику можно домыслить, — с улыбкой в голосе отозвался Вольфганг, касаясь его пуговиц. — И все же, в следующий раз я первым поднял бы за него тост. — А что насчет портрета? — хмыкнул Сальери, помогая ему попеременно то с его, то со своим сюртуком. — Нет. Здесь первенство по-прежнему за маэстро Бахом. Оба избавились от сюртуков и жилетов, и теперь только оркестр Глюка да их рваные вздохи заполняли пространство гримерной. Перемещаясь по комнате и целуясь, они налетели на клавир — в спешке Сальери даже не зажег свечу, довольствуясь слабым светом газовых фонарей с улицы. Сорочка Моцарта белела на фоне тёмной крышки рояля. Сальери давно привлекала эта история с использованием музыкального инструмента в немузыкальных целях, и вот, кажется, время его пришло. Всё происходило наспех, и он не хотел сделать Вольфгангу больно, поэтому ограничился тем, что стал действовать руками — поза лицом к лицу была ему очень по душе, это позволяло целовать нежные губы, прикусывая их и заглушая рвущиеся с них стоны. На сцене зазвучал хор, и Сальери с досадой подумал, что этот излишне правильный ритм, коему он невольно подчинился, как будто ограничивает их обоих. Когда-то он душу готов был отдать за эту музыку, жил ею, дышал, и вот теперь она, такая знакомая, казалась ему всего лишь аккомпанементом, не самым удачным, для того, что в действительности звучало и разворачивалось внутри него. Он хотел бы закрыть теперь уши. Но Вольфганг сжал его плечо, и это заставило Сальери по-новому прислушаться к знакомому строю. Голос солиста недолго бархатно тянулся в сопровождении одной лишь скрипки, и вновь его сменила стройная волна хора и струнных, она поднималась, вырастала и обрушилась наконец тишиной, в которой долгий выдох Сальери прозвучал как стон. Он опустился сверху на Вольфганга, почти распластавшегося на рояле. Обоих еще немного сотрясала дрожь. — Я люблю тебя, — прошептал Сальери, в изнеможении прислоняясь влажным лбом к его плечу. — Ангел мой, моё сердце… Ты один вся моя жизнь. Ты… а не музыка. * В антракте они всё-таки заглянули в гримерную к Глюку — Сальери знал, что после окончания оперы начнется толчея, а сейчас был шанс застать старика одного. Тот и правда сидел в одиночестве, подперев голову рукой, его короткие, мокрые от пота волосы беспорядочно торчали в разные стороны, парик он стащил и бросил подле себя на столе. Перед ним стояла фляжка, которую он, встрепенувшись на звук открываемой двери, попытался убрать, но, разглядев визитеров, заметно успокоился. — А, это вы, милые дети, — рассеянно сказал он, оправляя сюртук. — Вы что, явились вместе?… Вольфганг, отчего вы без своей очаровательной супруги? Моцарт издал неопределенный возглас и удивленно посмотрел на Сальери. — Мы зашли поздороваться и поблагодарить вас за приглашение, маэстро, — сказал Сальери, выступая вперед. — В венской редакции ваша опера… — Пустое, — отмахнулся Глюк. — Я и без того знаю всё, что ты скажешь. Присядьте-ка вот. Сальери поставил два стула себе и Моцарту, и они сели подле старика. — Тонио, Тонио… Сколько мы не виделись? — Глюк тяжело дышал. — Как ваше здоровье? — осторожно спросил Вольфганг. — Какое уж там здоровье, сами ведь видите, — проворчал Глюк, но взял Вольфганга за руку, будто смягчая этим жестом свою недовольную интонацию. — Едва хватает сил дирижировать собственной музыкой… В следующий раз намереваюсь отказаться и от этого… Попрошу… да вот, попрошу Тонио, — он также взял за руку и Сальери, будто отец, произносящий свою волю на смертном одре. Нездоровый цвет его лица, впалые щеки и потускневший взгляд дополняли этот и без того печальный образ. Глюк никогда не снимал при нем парик, и Сальери украдкой разглядывал его, внутренне трепеща от жалости. — «Ифигения» заметно отличается теперь от того, что я слышал в семьдесят четвертом, — сказал он, мягко, но настойчиво меняя тему. — И от того, что я слышал в Париже, — поддержал Вольфганг. — Я хорошо запомнил музыку — здесь в ариях сильнее проявился драматизм действия. Но хоры остались великолепными по-прежнему. — Да… — Глюк заметно повеселел. — Тогда в Королевской Академии меня принимали с восторгом! Весь зал поднялся на последней хоровой сцене. Офицеры обнажили шпаги… Многие дамы попадали в обморок… Надо ли говорить, когда я приехал во Францию, они там вообще не умели петь! Я сам лично научил их всему! Эту историю старик рассказывал каждый раз вот уже почти десять лет, наверняка успел рассказать её и Вольфгангу, но Моцарт слушал всё с терпеливым и почтительным вниманием. — Это настоящий подарок для публики, — подтвердил он. — А теперь ещё и на немецком языке… Ваш либреттист хорошо сделал свою работу — он не навредил музыкальному строю. — Да, он сработал недурно, — прикрыл глаза Глюк, слегка приосаниваясь. Сальери с удивлением увидел, что старик как будто рисуется перед Моцартом, несмотря на своё болезненное состояние. Он встретил взгляд Вольфганга, все еще немного расфокусированный после их собственной интермедии. Моцарт опустил ресницы, а уголки его ярких зацелованных губ приподнялись вверх. Сальери с трудом мог вернуться к содержанию разговора. — У меня либреттист, достойный имени поэта! — хвастал Глюк. — Он чувствует слово так же тонко, как я чувствую музыкальный строй. Ведь у каждого языка есть своя мелодика, и здесь важно добиться ансамбля… Я сведу вас с ним, если пожелаете, Вольфганг. Однако вот что я вам скажу, — старик немного наклонился вперед и потянул на себя их руки, соединяя их. — Национальному театру не суждено прижиться в Вене… Не теперь, во всяком случае. Император шепнул мне, что в этом году хочет вернуть итальянскую оперу. Может быть, общественность еще не готова к резким переменам. В конце концов, мы же не во Франции… Мы здесь чтим традиции. Сальери в этот момент подумал, что старый лис нарочно обставил этот разговор так, чтобы их сконфузить. Но он не изменился в лице и теперь, когда на его ладони, удерживаемая руками Глюка, лежала ладонь Вольфганга. Моцарт продолжал улыбаться и немного сместил пальцы, удобнее укладывая свою руку в ладонь Сальери. — Я сам уважаю традицию, — добавил Глюк. — Но только в разумной мере. Что ж, я много прожил и понимаю: старые формы неизбежно сменятся новыми… Подобно тому, как поколения сменяются поколениями, и никто не останется здесь, как бы ни цеплялся… Моя опера — дар своему времени. Завтра всё станет по-другому. Завтра всё зазвучит иначе. Это завтра принадлежит вам, молодым… Не делай такое лицо, Антонио, ты еще молод, и я только сегодня хорошенько увидел это. Не знаю, что с тобой происходит, но ты стал какой-то другой. Закрываться от старого учителя было совестно, но откровенность тоже не входила в его планы. Сальери лишь учтиво склонил голову. — Я увлечен сочинительством, — почти не солгал он. — И счастлив, потому что люблю, — он поднял глаза на Вольфганга и едва заметно улыбнулся ему в ответ, — …музыку. * К весне Терезия благополучно разродилась дочерью и направила на нее весь свой душевный жар, на этот раз вовсе отказавшись от кормилицы. Сальери видел, что жена обижается на него за недостаточное внимание, за то, как мало интереса у него к ребенку… И жалел ее всей душой, но не мог ничего с собой сделать — его сердце билось в другом месте, а притворяться и лгать ей ему претило. Он готовился к непростому разговору с ней, продумывая свою речь как музыкальное сочинение — она должна была быть выстроена безупречно и прозвучать в скором времени. В достаточно скором, чтобы иллюзии, которые питала Терезия, не сделали ее совершенно несчастной. В эту же пору он приобрел мебель в тайную квартиру, о которой ничего пока не рассказывал Вольфгангу. Он даже раздобыл очень сносный концертный клавир — музыка Вольфганга была достойна лучших инструментов в Вене. Он рад был бы приобрести и рояль Вальтера, о котором так мечтал Вольфганг, но доставить его в Вену втайне от Моцарта ему бы никак не удалось. В первые дни весны всё было, наконец, готово, и он, удачно застав Вольфганга в доме одной из его учениц, запиской вызвал его на Грабен, приложив адрес. Вольфганг прикатил после своего урока, нисколько не таясь, как Сальери и подозревал. Именно поэтому он битый час караулил на улице и успел замерзнуть. Поймав выпрыгнувшего из экипажа Вольфганга за руку, он поспешно затащил его в дом и был очень рад тому обстоятельству, что приказал заранее растопить камин. Вольфганг изумленно остановился на пороге, рассматривая скромную, но уютную обстановку и многочисленные вазы с цветами, редкостью по этому времени. — Кто здесь живет? — спросил он. Комната и правда выглядела теперь совершенно жилой, — светлая, хорошо прогретая, со свежим бельем на постели и взбитыми почти до потолка перинами. — Никто, — ответил Сальери, прикрывая дверь. — Только ты и я. Вольфганг прошел и остановился у окна. Вид, должно быть, был чем-то похож на тот, прежний, и все же, из-за расположения окон, теперь это был настоящий дом с облаками. — Как в птичьем гнездышке, — сказал Вольфганг и, засмеявшись, пропел: — Вы, птички, каждый год, лишь осень подойдёт… Спешите в тёплый край….  Он обернулся к замершему истуканом Сальери и немного нахмурился. Вернулся с присущей ему стремительностью, оказываясь вплотную, и у Сальери вновь перехватило на миг дыхание от этой близости. — Что означает твое «ты и я»? Это наш с тобой дом, Антонио? — спросил Вольфганг тихо. Сальери молча прикрыл глаза, подтверждая это. В душе его бушевала буря. Но ни малейший ветерок не должен был вырваться и навредить этой хрупкой белой лилии. Он взял лицо Вольфганга в ладони и склонился, целуя. Их разница в росте была незначительной, и все же Моцарту нужно было поднимать подбородок — и, отвечая, он тянулся к Сальери будто цветок к свету. Он отвечал — и ни о чем пока не спрашивал, и Сальери был рад получить эту отсрочку. В тот их первый «чердачный» вечер они были так заняты друг другом, что Моцарт даже не подошел к клавиру, хотя Сальери и поймал несколько его заинтересованных взглядов в сторону инструмента. Ему, конечно, любопытно было узнать, что Вольфганг скажет о его выборе. Сам он уже несколько раз играл на нем и даже начал сочинять здесь одну вещь в ответ на «штормовую» симфонию Франческо. Но отпустить Моцарта за клавир означало потерять его на целый вечер, а времени у них было не так много. Поэтому он сделал всё, чтобы занятиям музыкой Вольфганг предпочел занятие его штанами. В постели он мог, наконец, в должной мере проявить свою нежность и насладиться без спешки ощущением обладания: неторопливо избавляя Вольфганга от одежды, подложил ему подушку под бедра, стянул с него чулки, закинул его ноги себе на плечи и целовал ямочку под коленом. И от того, как трогательно-преданно Вольфганг ловил его взгляд, от того, как их обоюдная страсть отзывалась друг в друге непроизвольной дрожью, в каждом соприкосновении, душа его совершенно размягчилась. От постели пахло розовым маслом, и вся комната благоухала розами из оранжереи — Катарина наверняка будет в бешенстве и попытается выяснить, кто в Вене мог перекупить все её любимые розы… Когда-то этот запах раздражал Сальери, казался ему слишком сладким, слишком душным… но теперь он будто прочно был связан с Вольфгангом. — Моё сердце, мой ангел… ты можешь приезжать сюда, когда вздумается. Здесь мы сможем встречаться в любое время. Нужно только придумать, как ты станешь сообщать мне о своих визитах, — сказал Сальери, прижимая к себе тёплого разомлевшего Вольфганга и рассматривая его пристально и жадно. Краска на глазах Моцарта немного размазалась, несколько прядей прилипли ко лбу и щекам, и все это вместе с его объятиями, его сбившимся дыханием, наводило на мысль, что Вольфганг создан для любви, что вся его жизнь пронизана чувством. И этот чувственный язык он понимал очень хорошо и отзывался на него всем собой. — Ты ведь даешь уроки. Я назовусь твоим учеником, — предложил Вольфганг негромко. — Пусть это будет, скажем, некто Роматц. Адам Роматц. Запомни это имя, так я буду подписывать свои записки тебе. — Хорошо, — откликнулся Сальери, целуя его в край губ и в подбородок, продвигаясь к шее, где, он знал, у Вольфганга есть чувствительное место возле уха. — Так сколько времени ты готов тратить на музыку, Адам Роматц? — Я слышал, чтобы стать хорошим музыкантом, нужно заниматься ежедневно, — лукаво прищурился Вольфганг и тут же тихо застонал, когда Сальери коснулся губами его уха. — Так и есть, мой милый, — прошептал Сальери. — Если ты забудешь обо всем, кроме музыки, то сможешь вскоре превзойти своего учителя. — Так было и с тобой? — внезапно посерьезнел Вольфганг, опуская пальцы ему на губы. Сальери положил свою руку поверх и несколько раз поцеловал его ладонь. — Нет, — ответил он. — Я до всего доходил сам. — А маэстро Глюк? — Маэстро Глюк… — повторил Сальери, выпуская руку Вольфганга и забираясь пальцами в его взлохмаченные светлые волосы — оба их парика давно отправились на пол, ко всему остальному облачению. — Нет, Глюк не учил меня всему этому. Он не умеет любить. И никогда не умел. В нем… не было доброты. — Он обижал тебя? — спросил Вольфганг, хмуря брови, и Сальери невольно улыбнулся. — Что ты. Он честно старался. И честно дал мне то, что мог дать. — Но тебе было нужно не это? — Вольфганг подложил ладонь под щеку, показывая, что готов выслушать — должно быть, что-то в лице Сальери навело его на мысль, что тому хочется выговориться. Но Сальери не хотелось говорить о Глюке, о прошлом — не здесь, не в их постели, где рядом с ним был Моцарт, его долгожданная, сбывшаяся мечта. — Я сам не знал, что мне нужно, — ответил он. — Всю свою жизнь не знал, пока не повстречал тебя. Если хочешь, можешь укорять меня в сентиментальности… — рука непроизвольно потянулась к горлу, словно его все еще сжимал тесный воротничок, и Вольфганг перехватил это движение. — Я не стану, Антонио, — перебил он мягко. — Только не я. Я ведь дал тебе слово в этом. — Да. Помню. Тот день отпечатался в моем сердце… — сказал Сальери и обнял его так крепко, будто и само это мгновение хотел бы в себе отпечатать. * Как Сальери и подозревал, избежать разговора о деньгах не удалось. Вольфганг заявил, что платить за «чердак» они будут пополам, и Сальери, хотя знал, как Вольфганг сильно нуждается, не посмел возразить, чтобы не задеть еще больше его гордость. Но, как и обещал их хозяин, они действительно были счастливы здесь. У них даже появился наконец тот день в неделю, который они проводили вдвоем и посвящали только друг другу. Иногда Сальери, приезжая, уже заставал Вольфганга за клавиром. Иногда сам ждал его, сочиняя. За этим инструментом в том прекрасном восемьдесят втором он написал свою «Семирамиду», а Вольфганг — несколько фортепианных концертов. Будто сам воздух звучал здесь иначе, напоённый любовью и музыкой. Весной, когда стало можно открывать окна, в комнату проникало пение птиц и голоса колоколов. — Как это замечательно, правда? — говорил Вольфганг, останавливаясь посреди комнаты, по которой за мгновение до этого бродил, собирая разбросанную одежду, растрепанный, в одной сорочке и в сползших чулках, оставивших над коленями розовые следы от подвязок. — Только послушай. Сальери смотрел, и слышал со всей ясностью его мелодичный голос да свое глухо бьющееся сердце. — Bello, — отвечал он рассеянно, подхватывал Моцарта на руки и нес обратно в постель, из которой они недавно выбрались. Его горячность, встречаясь с отзывчивой нежностью Вольфганга, рождала какое-то третье состояние — и оно было их любовью. Какие бы ветры ни веяли теперь над его судьбой, Сальери знал, что в прикосновениях Моцарта, в его взгляде и на его губах найдет своё единственное в мире счастье. Позднее он всё отдал бы за возможность вернуться в ту пору безоглядной радости и блаженства, — в свою иллюзию, что так покоен и счастлив, как теперь, он будет всегда. * «Шторм на море» (итал.)