Соната для двух клавиров

Сальери стремительно шел по улице, нетерпеливо постукивая тростью и сжимая руку сына, семенящего за ним. Следом, чуть поотстав, с разнообразными писками, визгами и болтовней неслось вприпрыжку остальное его семейство. Секрет этого массового гуляния был прост — Терезия пошила к лету себе и девочкам новые платья и не могла усидеть дома, чтобы не выгулять гардероб. Поэтому они увязались за ним, не спросив даже, куда он направляется. А Сальери нужно было переговорить с Глюком, но тащить всю эту толпу к своему старому учителю он не видел решительно никакого смысла, поэтому теперь с досадой думал, как бы спровадить их к озеру в парк, поскольку его собственный разговор не терпел отлагательств. Учитель стал совсем слаб и прислал записку, что хочет поведать ученику свою последнюю волю. Правда, приглашения поговорить о последней воле старика Сальери получал с периодичностью примерно раз в полгода. Но сейчас Глюк прислал ему начисто переписанный копиистом «De profundis» для четырех голосов и оркестра, а это означало, что он и правда чувствовал себя очень скверно. К тому же, недавно он в разговоре вновь поминал Пиччинни, своего приятеля и соперника, с которым его связывали долгие годы весьма непростых и не слишком понятных отношений. Несколько лет назад «Ифигения в Тавриде» вознесла Глюка с французских подмостков на высоты величайшей славы — успех, который Пиччинни попытался повторить и самонадеянно взялся за то же либретто — оперу не заметил решительно никто, кроме самого Глюка, именно тогда у старика случился его первый удар… Словом, тревожных знаков было немало. Если дело примет скверный оборот и Глюк совсем отойдет от дел, тогда… — мысли Сальери споткнулись — на площади он заметил Вольфганга, который совершал свой утренний моцион. После перенесенного зимой приступа Вольфганг, по рекомендации доктора, должен был гулять не менее двух часов в день, пешком или в седле. С тех пор как в Вене установилась мягкая теплая погода, Сальери тоже иногда присоединялся теперь к его конным прогулкам, предварительно сговорившись записками. Но сегодня Вольфганг шел пешком, и Сальери легко догнал его, поймав за рукав. Вольфганг обернулся — щеки его зарумянились от быстрой ходьбы, а белый камзол придавал ему свежести. Он был в это утро такой красивый, что у Сальери перехватило дыхание. — Антонио! — произнес Вольфганг оживленно. — Я как раз думал о тебе… — он осекся, удивленно уставившись на мальчика. Тот тоже смотрел на него с нескрываемым любопытством. — Это мой сын, — поспешно сказал Сальери. — И где-то здесь поблизости жена с дочерьми. Он оглянулся, выискивая глазами в толпе Терезию, и снова посмотрел на Вольфганга. Тот уже справился со своими чувствами и выглядел спокойным, только румянец по-прежнему не сходил с его щек. — В таком случае, представь нас с юношей друг другу, — предложил он, бросая на Сальери быстрый взгляд из-под ресниц. Сальери сглотнул вставший в горле ком и сказал: — Это Берт. Берт, это господин Моцарт… лучший композитор в Вене… Вольфганг легкомысленно улыбнулся. Берт весьма учтиво поклонился и шаркнул ножкой. Вольфганг ответил ему таким же учтивым поклоном, с веселым интересом рассматривая его. — Он будто твоя точная копия, — сказал он, взглядывая на Сальери, и у того сердце дрогнуло, столько любви было в этом адресованном ему взгляде. — Прелестный мальчик. Берт — это Бертрам? — Энгельберт, мой господин, — поправил Берт учтиво. — А вы правда сочиняете музыку? Как папа? — Да, правда, — сказал Моцарт и, взяв Берта за плечо, отвел его в сторону, чтобы проходящая мимо торговка не задела его большой корзиной. Спустя мгновение они уже болтали как старые приятели. Сальери всегда удивляла эта способность Моцарта быстро сходиться с людьми, пусть в этот раз он имел дело всего лишь с ребенком. — А что вы сочиняете? — спрашивал любопытный Берт. — Что сочиняю? — Моцарт на мгновение задумался. — М-м… Знаешь песню про птичек? Вот эту: тра-ля, ля-ля, ля-ля, спешите в теплый край… Сальери невольно улыбнулся — это была их «чердачная» песня, которую Вольфганг часто напевал там. — Я знаю эту музыку, папа иногда играет ее, — просиял Берт. Вольфганг поднял вопросительный взгляд на Сальери, и тот в ответ пожал плечами. — Ты, стало быть, знаешь, как дальше? — «Царит там вечный май», — вполне чисто пропел Берт. — Да, правильно, — кивнул Вольфганг. — Споем вместе? Царит там вечный май… Неожиданно рядом зазвучала музыка — это бедно одетый старик со скрипкой в руках приблизился к их компании и подхватил мелодию, поглядывая на господ с некоторой робостью. Берт открыл рот от изумления, да и сам Сальери был обескуражен — скрипач будто соткался из воздуха. Вольфганга эта история, напротив, развеселила, и он допел песню, дирижируя скрипачу, а в финале покатился со смеху. — Молодой господин и сам поет, будто птичка, — робко сказал старик. Он не уходил, и Вольфганг обратил свой искрящийся весельем взор к Сальери. — Мой дорогой, у меня в карманах с утра гуляет ветер. Окажи мне любезность, заплати этому скрипачу! Сальери, чьи уши старая скрипка больше оскорбила, чем позабавила, хотел было прогнать незадачливого музыканта взашей, сопроводив это своим излюбленным «Я не занимаюсь благотворительностью», но увидел, с какими восторженными глазами переглядываются его мальчики, — Вольфганг выглядел при этом как ребенок не старше Берта, — и нехотя достал пару монеток. — Ступай отсюда, — велел он старику. — Концерт окончен. Тот, непрерывно кланяясь, попятился. Сальери прищелкнул языком: — Этот старый шут даже не понял, что играл твою музыку. — Смотри, он уже снова взялся за нее! — воскликнул Вольфганг. — Намеревается выручить еще немного денег на другой стороне площади! И он снова расхохотался, так заразительно, что следом за ним принялся смеяться и Берт, не понимая чему, но совершенно восхищенный фокусом со скрипкой. Улыбнулся, глядя на них, и Сальери. — Счастливые птички, — сказал он Вольфгангу с легким вздохом. — Ни о чем не беспокоятся и только ищут, где тепло. — Человеческое сердце тоже подобно птичке. Порой ему довольно и чердака, чтобы согреться, — ответил Вольфганг с той ласковостью в голосе, с какой они двое обычно шептались наедине друг с другом. Сальери почувствовал, как сердце его начинает биться чаще. И в этот момент их настигла запыхавшаяся Терезия. У дочерей сбились шляпки и растрепались кудри от быстрой ходьбы. Йозефа хмурила брови, точь-в-точь как ее мать. Франциска кривила рот, собираясь плакать. — Тонио! Ты бросил нас прямо посреди улицы, — начала Терезия с упрёком и замолчала, уставившись на Моцарта как на второе пришествие Господне. Вольфганг поклонился ей. Он ничем не выдал своего смятения, не считая заметной бледности, которая сменила на его лице недавний румянец. Сальери же, напротив, ощутил, как тревожный жар опаляет щеки. Ему ничего не оставалось, как, сделав свою обычную кислую мину, представить их друг другу заново — не принимая в расчет тех двух случаев заочного знакомства — когда Терезия ребенком была на концерте Моцарта — и когда Сальери привез его без сознания в свой дом. — Как ваше здоровье, маэстро? — спросила Терезия и обняла Берта, который, захлебываясь восторгом, пытался рассказать ей о скрипаче. — Значительно лучше. Сожалею, что не выразил вам лично благодарность за мое спасение, — ответил Вольфганг смущенно. — Что вы, — смутилась также и Терезия. — К чему эти церемонии. Двери нашего дома всегда открыты для вас. «В болезни и в здравии», — добавил про себя Сальери, опуская взгляд, чтобы не выдать себя блеском в глазах. Вольфганг снова поклонился, и Сальери поспешил распрощаться. — У вашего сына несомненный музыкальный талант, — сказал Вольфганг им обоим напоследок. — Из него получится прекрасный музыкант. Терезия восхищенно ахнула и сложила руки в молитвенном жесте, будто слышала это в первый раз. Хотя Сальери неоднократно говорил ей, что Берт обладает неплохим слухом, — что ей было до слов мужа, когда ее ребенка похвалил сам Моцарт. Это должно было бы задеть Сальери, — и непременно задело бы раньше, — но он теперь досадовал лишь по одной причине — что нужно прямо сейчас разлучиться с Вольфгангом и под пристальным взглядом его потемневших глаз отправиться восвояси, тогда как он хотел бы сейчас только одного — устремиться, подобно птичке, туда, где тепло: уйти, сжимая руку Моцарта в своей, крепко и бережно, так, как он сжимал перед этим пальцы своего сына. * Энгельберт зашел к нему в кабинет вечером и уселся в кресло. Он делал это крайне редко — обычно слушал под дверью, как отец играет, а тут осмелел. Впрочем, Сальери сегодня не занимался музыкой — он пришел от Глюка расстроенный. Берт, болтая в воздухе ножками, потому что пока еще не доставал до пола, спросил: — А господин Моцарт правда лучший композитор? — Правда, — отозвался Сальери. Он выдвинул ящик и нервно перебирал бумаги: De profundis куда-то исчез, и он боялся, не оставил ли его ненароком на столе и не затаскали ли его девчонки на выкройки для своих кукол — слишком уж тихо они сидели сегодня. — А господин Моцарт станет учить меня? — продолжал Берт. — М-м, с чего ты решил? — Мама сказала, вот было бы здорово, если бы господин Моцарт позанимался со мной. — Не знаю, Берт, он ведь очень занятой человек, — рассеянно отозвался Сальери и заглянул в следующий ящик. Что за ерунда тут лежала — какие-то ленты, сор, смятые бумажки, неочиненные перья… Свеча вдруг затрещала, моргнула, будто от сильного сквозняка, и в воцарившейся тишине Энгельберт спросил: — Ты любишь его? — Что? — сказал Сальери и поднял голову. У него звенело в ушах, вся комната плыла перед глазами — и это была теперь как будто не его комната, он больше не видел ни клавира, ни шкафа, ни бюро, ни кресел — одни белые стены с фальшивыми, нарисованными дверьми без петель и ручек, похожими на театральные декорации. Он в ужасе потянулся к груди, рванул ворот, словно искал что-то под сорочкой. Стало душно, навалилась неподъемная тяжесть… Он сморгнул — и все исчезло, только по-прежнему горела свечка, мягко отражаясь в блестящей поверхности бюро, да Энгельберт дремал в кресле. Сальери протер глаза. Зрение вновь обретало четкость. В ящике лежали его бумаги — бережно подшитая деловая переписка, документы по найму жилья и всё прочее, что он собственноручно сюда сложил. На крышке фортепиано Сальери увидел нотные листы. Разумеется, это был De profundis, который он сам туда положил. Сальери убрал бумаги в стол, тщательно запер ящик, потом взял мирно сопящего сына на руки и отнес в детскую. Нет. Тот, другой разговор о Моцарте происходил между ними много позже. Не сейчас. Сейчас Энгельберту было только пять, он еще ничего не понимал. Хвала Господу! И эти фальшивые двери ещё не стали тогда неотъемлемой частью снов - и не преследовали Сальери, словно один и тот же затянувшийся ночной кошмар.