Соната для двух клавиров

В тот год черный человек явился им в первый раз. Сальери мало тогда придал внимания его появлению. Куда больше его заботила Катарина Кавальери: история с её беременностью моментально обросла театральными сплетнями, и Сальери был удивлен узнать, что среди претендентов на отцовство называют двоих — его и Моцарта. — Откуда только берутся эти глупости? — спросил он с досадой у Розенберга, когда они вдвоем пили чай и распределяли репертуар очередного театрального сезона. — Вся Вена знает, что госпожа Кавальери была влюблена в вас, — заметил Розенберг, бросая на него быстрый взгляд. — Как ее бывший учитель и всё ещё ее друг, могу свидетельствовать: Катарина Кавальери всегда была влюблена только в себя, — мрачно сказал Сальери. Розенберг снова бросил на него быстрый взгляд, в котором сквозило недоверие. Сальери подумал, что теряет хватку и что сейчас вернуть былые позиции ему поможет только удачная премьера, иначе для публики он так и останется соблазнителем оперных певиц и покровителем либреттистов-неудачников, — без права на оправдательное слово. Прохвост Адамбергер, который, вероятно, и обрюхатил лучшее сопрано Германии, снова вышел сухим из воды. Правда, вскоре он женился на пианистке, моложе его и страшно ревнивой, которая держала его впоследствии под каблуком. Так или иначе, Моцарт отказался работать без Катарины и одну за другой отправил в стол две почти готовые оперы. Он стал писать легкую музыку, пропадал с приятелями в «музыкальном» кабаке и всеми силами старался делать беспечный вид. Сальери очень угнетало происходящее — он слышал какую-то надтреснутую ноту в мягком теноре Вольфганга всякий раз, если только тот не говорил о музыке, и страдал, не зная, чем помочь любимому, который стал закрываться от него. В эту пору Вольфганг тесно сошелся с Ван Свитеном, что всколыхнуло в Сальери новую волну если не ревности, то трудных вопросов. Теперь ни один «академический концерт» Вольфганга не обходился без включения каких-нибудь сочинений Ван Свитена. Эта жаба с водянистыми глазами имела влияние на Моцарта — и Сальери хотел бы думать, что только финансовое. — Барон Ван Свитен взял на себя все хлопоты по распространению подписок на академии, — беспечно говорил Вольфганг. — Иначе представь, что мне самому пришлось бы колесить по городу. Это, в конце концов, унизительно. Сальери слушал все это в великой досаде, но не мог отыскать пути вмешательства, чтобы не задеть при этом самолюбие Вольфганга. — Что если я выкуплю весь зал, и ты станешь играть только для меня? — предложил он. Вольфганг взглянул на него и заулыбался. — Я сыграю тебе на «Чердаке», совершенно бесплатно. Ты ведь не любишь тратиться понапрасну. — Понапрасну? Речь идет о тебе и твоих сочинениях. Вольфганг отвернулся и некоторое время молчал. — Дело вовсе не в деньгах, Антонио, — сказал он наконец, и голос его звучал взволнованно, но чисто, без той пугающе дребезжащей ноты. — Господь дал мне талант, и я должен отдать свою музыку людям. — Тогда почему ты бросил оперу? — возразил Сальери, хотя внутренне был с ним согласен. — Я не бросил ее, только отложил на время, пока не подберутся нужные инструменты. Сальери подумал тогда, что под инструментами он разумел голос Катарины. Но все оказалось куда сложнее. Что-то расстроилось в той полифонии, которая всегда звучала у Вольфганга в голове. Тогда-то в Вене и появился он. Черный человек из прошлого. * Сальери возвращался домой с урока — погода стояла ясная, сухая и прохладная, и он отпустил экипаж, чтобы пройтись пешком. Красный камзол, мелькнувший в толпе, заставил его прибавить шагу — он почему-то был уверен, что встретит Вольфганга сегодня. И он, действительно, почти настиг его, когда понял, что Вольфганг не один — рядом с ним шествовал высокий мужчина в чёрном дорожном плаще, с низко надвинутой шляпой. Он держался очень спокойно и взглядывал на Вольфганга как будто покровительственно. Черты его отличало благородство: крупный нос, полные губы и широкие скулы, — пару раз он повернулся к Вольфгангу и показал Сальери свой профиль. Заинтригованный, Сальери всё гадал, кто бы это мог быть, пока на протяжении нескольких кварталов следовал за ними. Наконец Моцарт и его спутник свернули в кабак, и Сальери, сам себе удивляясь, прошёл следом. Никогда прежде ему не приходилось шпионить за Вольфгангом, но, кто бы ни был этот незнакомец, что-то в хореографическом рисунке их взаимодействия с Моцартом не на шутку встревожило Сальери. Пользуясь тем, что в зале уже было людно и накурено, он тихонько пробрался за деревянную перегородку, недалеко от столика, за которым спиной к нему расположился Вольфганг. Черный человек устроился напротив, и до Сальери долетел его глубокий голос, который можно было бы назвать приятным, если бы не те вещи, которые он говорил. — …мерзкая сводня и совратительница юношей, — услышал он. — Я давно сказал тебе, ноги моей не будет в ее грязном доме. — Но это неудобно, — возразил Вольфганг, переходя на французский. — Вы уже второй день в Вене, и это начинает выглядеть как недружественный жест. Сальери впервые слышал, как Вольфганг говорит по-французски, но это показалось ему таким знакомым, словно уже происходило раньше, может быть, во сне из числа тех, что совершенно забываются к утру. — Мне безразлично, как они примут это, Вольфганг, — тоже заговорил по-французски его собеседник, повышая голос. — Да, я знаю. Но прошу вас, хотя бы ради меня и Карла… — откликнулся Вольфганг с такой печалью, что сердце Сальери дрогнуло. Однако его собеседник остался равнодушен к этим мольбам. — Пойди, закажи пива, — велел он. — Я приехал говорить о твоих делах, а не о делах этих Веберов. Все более заинтригованный, Сальери выглянул из своего укрытия. Черный господин уже избавился от шляпы и плаща, теперь на нем был черный сюртук, столь щедро расшитый блестящей нитью, что в степени его родства с Вольфгангом не оставалось никаких сомнений. «Так вот оно что, — подумал Сальери изумленно. — Сам Идоменей, царь Критский, пожаловал в наши края. Для какой же новой жертвы он готовит своего сына?» …- даже фрески кисти Микеланджело в Сикстинской капелле, — вновь достиг его слуха звучный тёмный баритон. — Как ты увидишь низость человеческую? Не я ли говорил тебе никому не верить? Скоро же ты позабыл мои уроки… — Как мне жить, если я никому не могу верить? — возразил Вольфганг, и «царь Критский» невесело усмехнулся. — Где были твои друзья, когда ты терпел нужду? Где они были, когда это поганое семейство окрутило тебя, заковало в кандалы? Сальери мысленно вздрогнул — о, как горячо проник к нему в сердце этот горький отцовский упрёк! — Прошу вас, отец, — вспылил наконец и Вольфганг. — Это семья моей жены, матери моего ребенка. — Ты же никогда не любил ее, Вольфганг! — Разве это преступление? Оба замолчали. Сальери почти наяву услышал, как в воздухе, натягиваясь, будто струна, звенит боль. Было не разобрать, от кого она исходит, кому впивается ноющей однообразной нотой в висок, но, может быть, здесь отец и сын резонировали в унисон. Рядом с этим тонким дребезжащим звуком померк даже ровный трактирный шум, производимый статистами — посетителями и слугами, равнодушными к драме, разворачивающейся на авансцене. — Ложь уводит тебя всё дальше от Бога, — наконец глухо произнес «царь Критский», совершенно растерявший всю свою царственность. — Я ни в чем не солгал перед Богом, — ответил Вольфганг. — Какой же правды вы ждете от меня, mon Pére*? Мне жаль, что я разочаровал вас. — Если бы я только мог, я бы охотно разочаровался, чтобы не чувствовать того, что чувствую, — ответил старик надтреснуто — горечь, тщательно сдерживая, проникла, наконец, в его голос, — и с шумом отодвинул стул. — Закажи еще пива, — сказал он. — Я сейчас вернусь. Сальери украдкой выглянул из своего укрытия — Вольфганг сидел совершенно потерянный и ничего не замечал вокруг. Сальери всем сердцем потянулся к нему, но удержал свой порыв — если старик увидит своего сына плачущим в объятиях другого мужчины, это будет куда хуже, чем разговоры о семействе Вебер. Хотя, нужно сказать, со мнением Моцарта-старшего об этой семейке он был абсолютно солидарен. Однако, и он был в этом убежден, такого рода разговоры нельзя было вести в скверном трактире под дешевое пиво. Незаметно поднявшись, он подошел к скучающему у стойки хозяину и попросил передать бутылку хорошего вина за столик Моцартов. — Это на мой счёт, — сказал он, доставая кошелек. — И отнеси лично. Не раньше, чем я подойду к дверям. — Всё будет исполнено, господин, — поклонился хозяин. Сальери шагнул к выходу и остановился, оборачиваясь. Трактирщик как раз ставил перед Вольфгангом бутылку. Тот поднял голову — Сальери даже отсюда было видно, какое страдание написано у него на лице, и сердце его вновь дрогнуло, но он твердо шагнул за порог. Он знал: когда хозяин укажет Моцарту того человека, который передал ему вино, тот успеет заметить лишь край плаща, мелькнувший в дверях. * Завтракать не хотелось. Вчерашний день звучал в сознании, тревожно, как разболтавшаяся струна. Сальери отпил кофе и нетерпеливо позвонил в колокольчик. Слуга тотчас явился с серебряным подносом. Карточек было еще мало, но нужная, с острым почерком и завитушками, уже лежала там. На остальные Сальери даже не взглянул. «Мой дорогой маэстро, — писал ему Адам Роматц. — Сегодня я, вероятно, немного опоздаю на урок. В эти дни у меня гостит господин Роматц-старший, который уезжает с вечерним дилижансом, и я должен проводить его». Записка была чересчур сухой и поспешной, и Сальери с грустью подумал, что Вольфганг не пожелал познакомить его с отцом. Откинув эти мысли, он поднялся с постели, отнес карточку в шкатулку и стал собираться к ученикам. День прошел в хлопотах, и на «Чердак» Сальери приехал поздно, но Вольфганга еще не было. Сальери вызвал слугу и распорядился растопить камин и подать ужин. Некоторое время он читал при свече и так и задремал с раскрытой книгой на коленях. Вольфганг явился за полночь. К вечеру погода совсем испортилась, и взявшийся было моросить дождь перешел в настоящий ливень. Сальери проснулся оттого, что на него упали капли воды: Вольфганг склонялся над ним, и с его плаща текло на ковёр. — Прости, я хотел тебя разбудить немного иначе, — произнёс он виновато. Сальери бросил еще несколько поленьев в камин, забрал у Вольфганга мокрый плащ и шляпу, помог снять камзол. Тот покорно позволил это. Сальери усадил его в кресло и устроился на полу перед ним, взяв его руки в свои. Вольфганг сидел неподвижно, руки его все не согревались. Наконец их обоих достигло идущее от камина щедрое тепло. Сальери снял с Вольфганга туфли и медленно стянул чулки. Сидя перед креслом на корточках, прижал его ступни к своей груди. Вольфганг нетерпеливо пошевелил пальцами. — Отпусти, — сказал он, смущаясь. — Нет. Не отпущу, пока ты не согреешься. — Ты можешь согреть меня по-другому. — Посерьезнее, Вольфганг. Речь идет о твоем здоровье. Выпей подогретого вина…. и доверься мне. Сальери вручил ему кружку и закутал его ноги в плед. — Теперь мне жарко, — сказал Вольфганг. — Спасибо за вино. — Пустяки, — ответил Сальери, забирая кружку. — Я говорю о вчерашнем. Сальери замер. — Как ты понял? — Друзья угощают меня только пивом. Что ты услышал? — Немногое, — Сальери протянул ему руку. Они перебрались в постель. Сальери коснулся губами лба Вольфганга и почувствовал жар. Тот дернул головой, отстраняясь. — Ты сердишься на меня? — спросил Сальери. — Я не подслушивал. — Мы орали на весь трактир, — фыркнул Вольфганг. — Было трудно не услышать. Сальери вздохнул. — Ты не должен оправдываться, — сказал он, устремляя на него взгляд. — Ни перед отцом, ни передо мной… ни перед кем на свете. Слышишь? Он мягко привлек Вольфганга к себе и сжал в объятиях, успокоительно погладил по спине, дожидаясь, пока тот не начнет дышать ровнее и не прижмется доверчиво лбом к его плечу. — Ты когда-то спросил меня, кто причинил мне боль, — произнес он. — Если однажды ты тоже захочешь рассказать, я буду рядом. — Я знаю, — тихо откликнулся Вольфганг. — Антонио… Останемся вместе на ночь? Сальери на миг представил, с какой обидой посмотрит на него с утра Терезия — она так и не смирилась со своим положением дражайшей сестры своего мужа — но голос Вольфганга звучал просительно, как вчера в трактире. И отказать ему сейчас, когда он был так беззащитен, значило предать его доверие. — Останемся, — подтвердил Сальери, и стянул с него парик. * Вольфганг все-таки простудился и после отъезда Моцарта-старшего почти неделю пролежал в горячке, но с того момента музыка его вновь зазвучала в полный голос. Сальери так радовался этому, что не стал доискиваться причин, пока однажды не заметил у него на груди новую подвеску, — глаз, вписанный в треугольник. — Я видел такой у ван Свитена, — припомнил он. — Этот шарлатан всё-таки затащил тебя в свою Ложу? — Я вступил в нее сам. И сделал это по собственной воле. Как и мой отец. — Святые угодники… Вольфганг! Зачем? Моцарт слегка побледнел, но не отвёл взгляд. — Братство предложило мне альтернативу католической церкви, с которой мне более не по пути, — сказал он дрожащим от волнения голосом. — Это очень смелое заявление, — покачал головой Сальери. — Я понимаю твои мотивы. Ты хочешь до конца пойти во всём против своего мучителя Коллоредо. Думаешь, если император смог, и ты сможешь порвать с духовенством? Но не забывай, на стороне императора — армия и светская власть. А ты один. И никто не вступится за тебя… — Братство вступится! — воскликнул Вольфганг. — Оно было создано в оппозиции… — К католической церкви?! — не выдержав, воздел руки к небу Сальери. — Послушай, это звучит совершенно невероятно, в особенности если они воображают себя наследниками завоевателей Святой земли. — Нет, не к церкви. Только к тем ее князьям, кто вовсе позабыл о боге. Возьми любую проповедь. У них всего один излюбленный сюжет — Страшный суд! Их занимает только страх смерти. — Не совсем так. Католическая церковь внушает страх к смерти без покаяния. — Разве в нашем случае это не одно и то же? Ты бываешь на исповеди? — пристально глядя на него, спросил Моцарт. — Нет, и давно. — Как и я. Я ощущал себя всё время виновным перед ее лицом. Пытался исповедываться музыкой. Ничего не помогало. И я задался вопросом — разве должен я чувствовать вину за то, что для меня дороже всего на свете, дороже самой жизни моей? — Вольфганг… — прошептал Сальери, сдаваясь, и сжал его в объятиях столь крепких, словно со всем миром он собирался бороться за свою любовь. — Вольфганг, ты не сделал ничего дурного, это я, один только я попаду в ад… Тебя Господь простит… — Дурного? — отстраняясь, спросил Вольфганг. — Но в чьих глазах? Только в глазах церкви, которая давно уже отошла от своих оснований и толкует священные тексты, как ей вздумается. И когда я пришёл в Братство, там мне говорили совсем иные слова. Что нужно наслаждаться жизнью во всей ее полноте, с улыбкой и благодарностью принимая каждый миг… — Если с улыбкой и благодарностью — отчего тогда ты плачешь? — Сальери провел ладонью по его влажной щеке. — Мне невыносима мысль, что там, в финале, когда опустится занавес нашего представления, мои дела будет взвешивать Ложа, а твои — католическая церковь… Прошу тебя, пойдем со мной… я поручусь за тебя перед Братьями. Сальери покачал головой. — Я примирился с собой в том, что попаду в ад. Если цена такова, я готов заплатить. — Нет, Антонио, — Вольфганг решительно сверкнул глазами, — если так, мы отправимся туда вместе. ----- * Отец (фр).