Соната для двух клавиров

— Что ты думаешь о Ричарде? — спросил Вольфганг. Сальери, очинявший ему перо, удивленно поднял взгляд. — О «Ричарде Львиное Сердце», — пояснил Моцарт, улыбаясь. Сальери покачал головой. Оперу Гретри, премьера которой недавно состоялась в Париже, вот уже несколько недель подряд превозносили немецкие газеты. Вольфганг, пользуясь своими многочисленными знакомствами, раздобыл партитуру, и они оба внимательно изучили ее. — Несмотря на то, что он француз и пишет довольно церемонную музыку, я нахожу у него в высшей степени удачной эту находку с лейтмотивами, — продолжал Вольфганг, требовательно протягивая руку ладонью вверх, и Сальери отдал ему перо. — Его как будто заботит больше комфорт слушателя, чем музыкальная логика. И его трагедии мне нравятся больше комических опер, — с долей ревности сказал Сальери. — Есть, впрочем, кое-что и вправду впечатляющее в этом новом сочинении. Оркестровка сцены штурма замка… Даже маэстро Глюк не осмеливался замахнуться на такой масштаб. — Да, он смело управляется с массовыми сценами! — воскликнул Вольфганг. — Впрочем, для этого у них там есть пространство. Дай срок, и ты увидишь — я подниму шум не хуже этого Гретри… Он умолк и погрузился в ноты. Сальери удивляла способность Вольфганга отстраниться от любой обстановки и сочинять. В его голове, действительно, всегда звучала музыка. Сальери не мог так. На «Чердаке» он создавал только примерные наброски, черновики — когда они работали там вдвоём, взгляд его всегда отвлекался от нотных листов, обращаясь к Вольфгангу — и уже Вольфганга он рассматривал как произведение: локоны парика, ресницы, прикрывающие густой росчерк подводки, движущиеся губы (он беззвучно напевал про себя мелодию), пенное кружево его шейного платка, след чернил на пальцах… За то время, пока Сальери наблюдал за ним, Вольфганг успевал сотни раз распасться на детали и собраться вновь. Иногда от этого у Сальери начинались головные боли — глухие тупые удары в висок, периодически возникавшие с тех пор, как он перевернулся в карете. Болям обычно предшествовали едва заметные признаки — у некоторых предметов как будто появлялся радужный ореол. Особенно пугающе это выглядело, когда ореол осенял острые крыши на фоне свинцового неба. Впрочем, он не связывал свою проявившуюся с недавнего времени рассеянность и хворь с той историей в карете, а приступы мигрени, которые в старости совсем измучили его, случались с ним в ту пору довольно редко. Он даже забывал поговорить о них со своим домашним доктором. Может, он забывал и еще что-то, поскольку голова его была все время занята одним только Моцартом. С ним в сердце он засыпал, с ним просыпался, читал каждое утро его записки — а если не получал новых, то перечитывал старые: в словах Вольфганга, обращенных к нему, всегда была бескорыстная любовь, затаённая между строчек. И если они оба были подобны двум храмам, как учит Священное Писание, то их собственные колокола давно научились петь в унисон. Иногда им даже не нужно было разговаривать — они могли просто быть рядом, занимаясь каждый своим делом, и даже в этом молчании они были наполнены друг другом. Пока Сальери размышлял над французской оперой, которую с легкой руки Гретри ждала, вероятно, очередная реформа, Вольфганг неожиданно мелодично засмеялся. — Только послушай, — сказал он, поднимая крышку клавира, и сыграл несколько тактов, сопроводив их пением. — Что скажешь? — Хорошая ария. Но содержание мне не вполне ясно. Что это за опера? Выдумки нашего аббата? — Это не опера, и Да Понте здесь не при чем. Это кантата для моих Братьев. Наконец-то я могу писать по-немецки! Она уже почти вся готова. Я буду играть ее через неделю на церемонии посвящения. — Где? Ты ничего не говорил мне. — Это закрытая встреча. — Закрытая? — поднял брови Сальери. — Что это значит? Я не могу пойти с тобой? И не могу услышать твою кантату? Вольфганг потупился: — Я дал слово нигде не исполнять ее прежде, чем она прозвучит на нашем собрании. Сальери хмуро выслушал эти слова и сложил руки на груди. — Братство не имеет никаких особых прав ни на тебя, ни на твою музыку, — сказал он. — Что за глупые условия? — Они испытывают меня, прежде чем доверить свои тайны. — И что у них за тайны? Очередные софистические выкладки? А сколько пафоса! Будто они обладают Священным Граалем и Копьем Судьбы. — Я не могу привести тебя с собой в Ложу, — вздохнул Вольфганг. — Не сердись. Правила устанавливаю не я. Их можно обойти, если ты придешь под окна, а я притворюсь, что мне душно, и попрошу открыть. Он вскинул взгляд, и снова опустил глаза, быстро исправляя что-то на нотных листах. Но Сальери видел, что это скорее жест, что Вольфганг взволнован и ждет ответа. Сальери не без раздражения подумал, что вся карта Вены будто состоит из дверей, в которые они с Вольфгангом никогда не смогут зайти вдвоем — его собственный дом, квартира Вольфганга, квартиры его приятелей, а теперь вот и эта Ложа. Ах, если бы весь мир был крохотным, как их «Чердак»… Мальчишкой, только перебравшись в Вену, Сальери часто останавливался под чьими-нибудь окнами, привлеченный музыкой, — именно этим город сразу поразил его: здесь едва ли нашлось бы окно, из которого не слышалось пение, или игра на клавесине, или на виолончели, или скрипке. Но с тех пор минуло много лет. Теперь он сам был уважаемым композитором. Даже обзавелся собственной ложей в Бургтеатре. И неужели горстка людей с сомнительными верованиями должна была теперь диктовать ему условия, при которых он будет слушать музыку в Вене? Досада и горький упрек едва не сорвались с его губ, но он остановил себя, понимая: Вольфганг не хотел ссориться с ним — и не мог нарушить законы Братства. Своей досадой Сальери мог только задеть мягкую душу Вольфганга, не нанеся никакого урона Братству, разлучавшему их. Он вдруг явственно ощутил свою гордыню как нечто дурное, и потому — отдельное от себя. Он уже преодолел этот порок однажды — в тот день, когда поехал к Вольфгангу на Грабен, и с того момента в их отношениях произошел окончательный перелом, который позволил Сальери стать счастливым. Так и теперь, отказ от своей гордыни открывал ему доступ к единственному способу разрешить непростую дилемму, — и Вольфганг только что озвучил его. — Я согласен, — произнес Сальери мягко, чтобы сгладить свой прежний саркастичный тон. — Если нет другого пути, я буду слушать под окном. Скажи мне время и адрес. Рука Вольфганга, порхающая над листами, замерла. — Действительно? — Почему ты удивляешься? — возразил Сальери. — Мне не нужны их тайны, но этот вечер так важен для тебя. И я хочу в этот момент быть рядом с тобой, моё сердце. Ты будешь играть, зная, что я где-то поблизости. А я, в свою очередь, услышу твое новое сочинение в числе первых. Вольфганг быстро взглянул на него, улыбаясь отчасти благодарно, отчасти самодовольно. — Если так, я пришлю тебе записку завтра после собрания. Он снова углубился в ноты, но умиротворенная улыбка больше не покидала его губ. Сальери подумал, что за спокойное выражение его лица не жалко отдать несколько часов жизни. Он чувствовал почти боль в своем умягченном сердце, и в награду себе позволил удерживать себя в этом состоянии и не отрывать взгляда от Вольфганга, пока тот не закончил работу. * День посвящения выдался холодный и ветреный. За полчаса до условленного времени Сальери подъехал к дому графа Эстергази — там должно было происходить собрание Ложи — и, отпустив кучера, сделал вид, что ждет кого-то на углу улицы. Особняк располагался недостаточно удобным образом, поблизости не было деревьев, где можно было бы укрыться от случайных глаз, и Сальери, ругая себя, должен был почти вжиматься в стену под высокими окнами первого этажа. С каждой минутой их с Вольфгангом замысел казался ему все более безумным. Что, если ритуалы затянутся? Что, если Вольфганг забудет открыть окно? Несколько раз он порывался найти карету и убраться восвояси — к горячему камину, к бутылке вина и собственным сочинениям. Начало темнеть, становилось все холоднее, нетерпеливое дыхание вырывалось изо рта облачками пара. Сальери поежился и плотнее запахнул плащ. Над головой громыхнула рама, и он интуитивно вжался сильнее в холодную стену. Грохот двинулся дальше по окнам — Вольфганг, должно быть, для верности уговорил открыть их все. Наконец всё стихло — а потом зазвучала музыка. Несмотря на духовное ее содержание, в ней сразу узнавалась рука Моцарта. Но было в масонской кантате и что-то от Баха. Сальери ухватился за эту простую мысль: «Здесь есть что-то от Баха», — он так и сказал себе, потому что в этой простоте искал спасения — от тех потрясений, от тех бурь, которые эта, новая для его слуха, духовная музыка Вольфганга вызвала в его сердце. …Позже будет немало других сочинений, созданных для Братства, и главное из них — Маленькая масонская кантата до мажор, а после и Людвиг напишет что-то похожее… …Людвиг, лучший ученик маэстро Сальери. В ту пору, когда Вольфганг связал свою судьбу с Братством, Людвиг жил ещё в своём Бонне, богом забытом местечке. Сальери так никогда и не узнал — и мог лишь гадать — стал ли Людвиг впоследствии также масоном. Но в том, что Людвиг был влюблён в Вольфганга, сомнений не было. Во всяком случае, на концерте, приглашение на который Людвиг прислал тем вечером, когда Энгельберт нашел портрет Моцарта в медальоне на пороге отцовского кабинета и тем самым раскрыл многолетнюю семейную тайну, — это было через тридцать девять лет после описанных событий и через тридцать три года после того, как Моцарт и Сальери оказались разлучены навсегда — на том концерте Сальери даже на миг показалось, что он видит Вольфганга за роялем. Пресловутая «Ода «К Радости» — последняя симфония Людвига, в которую тот включил человеческий голос, создав прецедент для этой музыкальной формы, — была, на слух Сальери, чистой воды Musica masonica*. * Да, всего шесть лет отделяли это первое масонское сочинение Вольфганга от последнего — Маленькой масонской кантаты, где его жизнелюбие и чувственность достигли своего расцвета — и спустя всего месяц оборвались на девятом такте Lacrimosa**. Но уже в тот день, когда Вольфганг стал подмастерьем ложи «К подлинному согласию», можно было достоверно утверждать, как много теперь эта тема будет значить для его музыки, и Сальери вслушивался в неё с невероятным душевным трепетом, прижимаясь к промерзшей стене под окном особняка графа Эстергази. По щекам его текли слёзы — он вдруг подумал, как, должно быть, прекрасна была церковная музыка Вольфганга, которую тот сочинял у себя в Зальцбурге, покуда не разочаровался в религии окончательно. Когда кантата отзвучала, Сальери был словно в полузабытьи. Он не помнил, как шел по улицам, не помнил, как садился в карету, и был очень удивлён, когда кучер привез его не домой, а на Грабен. Очевидно, Сальери по ошибке назвал ему не тот адрес, — но он был даже рад провести вечер на «Чердаке». Каким-то шестым чувством он знал, что Вольфганг после всех положенных случаю церемоний тоже приедет сюда. В ожидании он открыл бутылку вина и почти опустошил ее, когда на лестнице прозвучали знакомые шаги. Он бросился к двери и на пороге столкнулся с Вольфгангом. Глаза у того были подведены чернее обычного и взволнованно блестели, а щеки и лоб покрывал слой пудры. Не говоря ни слова, они заключили друг друга в объятия, Сальери затащил Вольфганга в комнату, закрыл дверь и прижал его к ней спиной. Поспешно распустил завязки его плаща, развязал узел платка, поймал губами сбивающийся пульс на его шее. — Я побывал сегодня в удивительных краях, — прошептал он. — В твоей духовной музыке я как будто узнал тебя иного… Что сказали Братья? — Им понравилось, — отозвался Вольфганг с улыбкой. — Понравилось — и только? Нужно было их поставить слушать под окном! — Ты, должно быть, очень замерз? — спросил Вольфганг, отстраняясь и беспокойно глядя на него. — Только поначалу, а потом… уже не чувствовал холода. Послушай, как ты узнал, что я приеду на «Чердак»? — Я желал этого, — Вольфганг отбросил плащ в сторону. — Если бы тебя здесь не было, я просто остался бы тут один и пил до утра. — Нет, не сегодня, — возразил Сальери, подхватывая его на руки, и уложил на постель. Вольфганг откинулся на подушку, потянул его за собой. Если бы только можно было целовать его и никогда не отстраняться от его губ, ловить его посерьезневший взгляд — Сальери был бы самым счастливым человеком на свете. Неужели мог кто-то быть так же счастлив до него? Неужели кто-то еще когда-то на божьем свете будет так счастлив? Вольфганг закинул ему ногу на плечо, и Сальери поцеловал его лодыжку и осторожно прикусил кожу над косточкой. Если бы он только мог, он оставлял бы на Вольфганге свои метки всякий раз, чтобы назавтра находить эти следы их принадлежности друг другу. В затянувшейся разлуке следы успевали бы посветлеть, почти стереться, и поверх них можно было бы ставить новые. Он вдруг ощутил себя стесненным одеждой, ему захотелось однажды ощутить Вольфганга всего целиком, и от этого тяжелая кровь громче застучала в ушах — они никогда не видели друг друга полностью раздетыми, но он желал бы этого. Желал бы видеть его тело. Любоваться им. Касаться. — Сердечко мое, мой драгоценный, — прошептал он, не помня себя, и прижал его руки к изголовью кровати. — Не шевелись. Дай мне время. Всего минуту. Моцарт взмахнул ресницами, и взор его затуманился. Сальери вдруг вспомнил ночь в гостиной Шенбруннского дворца. Вспомнил, как покорно смягчились плечи Вольфганга, когда Сальери приблизился к нему со спины и обнял, еще едва знакомого, еще такого далекого, чужого, но уже мучительно-желанного. «Ты сам, должно быть, не знаешь, что хочешь этой власти над тобой… Тело выдает тебя, но в своем разуме ты сопротивляешься, отгораживаясь от этого желания… Почему? Что с тобой сделали? Кто они — те, кто причинил тебе боль? Хотел бы я знать…». Сальери смотрел, запоминая. Открытая шея Вольфганга, побрякушки в вырезе сорочки, ключицы, и наконец — его приоткрытые губы, румянец на скулах, проступающий сквозь слой пудры… Всё это принадлежало ему в тот миг, когда он сжимал запястья Моцарта в захвате. — Антонио, — прошептал Вольфганг, кусая губы. — Я слышу тебя всего… как музыку… твое сердце, твоё дыхание… даже твой взгляд… Ты сегодня звучишь совсем иначе… Что с тобой? «Ведь это грех… Мне страшно от мысли, что я сам толкаю тебя на это», — подумал Сальери и склонился к его губам. Вместо целомудренного поцелуя он провел по ним языком, понимая, как дурно и развратно это выглядит — но всё дальнейшее должно было разрушить еще одну границу стыдливости. — Этот вечер твой, il mio Angelo***, — сказал он, разжимая пальцы и давая рукам Моцарта свободу. — Смотри, я больше не держу тебя. Сделай то, что захочешь. Сделай… со мной. Он понимал, что, взяв его, Вольфганг станет таким же, как и он сам: обречёт себя на вечные муки ада. И все-таки, они оба хотели этого. Оба стали раздеваться, так поспешно, точно за ними кто-то гнался, и только когда на них уже не было ничего, кроме сорочек, Вольфганг вдруг порывисто обнял его за плечи и прошептал: — А у тебя уже так было когда-то, Антонио? — Нет, — в тон ему отозвался Сальери. — Вернее, было, давно. И только пальцами. Он почувствовал, что не сможет скрыть правду сейчас, если Вольфганг спросит имя, — что ему придется рассказать всё о них с Франческо. От этой мысли у него запылало лицо. Но Вольфганг ничего не спросил. Только сжал сильнее его плечо и сказал ласково: — Обещаю, я буду осторожен. И Сальери в ответ едва сдержал стон, — он совсем не хотел, чтобы Вольфганг медлил, напротив. Он сам оперся локтями и коленями на постель, думая о том, что не выдержит, если Вольфганг и впрямь решится осторожничать. Несмотря на настойчивое саднящее давление, он подался назад сразу, насаживаясь. Вольфганг что-то взволнованно произнес, но Сальери не слышал. После первых нескольких болезненных движений вдруг сразу пришло удовольствие. Он принимал Вольфганга целиком, и это было так бесстыдно, что он застонал от смеси боли и удовольствия. Боль будто добавляла происходящему пикантности. Он почти наслаждался ею. Да к чему лгать — он действительно ею наслаждался. Рука Вольфганга обхватила его под грудь, другая легла на бедро, — и они оба сразу перестали сдерживаться. И все же, Вольфганг не был ни по-настоящему резким, ни по-настоящему грубым. И от этого сердце Сальери сильнее трепетало и билось в ушах, в горле, в груди — там, где поверх него лежала ладонь Вольфганга. …В ту ночь они сравнялись в своих прегрешениях перед лицом католической церкви. И все же, вопреки церковному учению и здравому смыслу, много лет спустя Сальери надеялся — Вольфганг теперь в раю. И там, среди причудливых растений, согретых иным солнцем, он бродит успокоенный и примирённый, и ангелы играют ему его собственную музыку. --- * Musica masonica (итал.) — масонская музыка ** «Lacrimosa» (лат.) — часть «Dies Irae» в «Реквиеме», получила свое название по первой строфе «Lacrimosa dies illa» — «Полон слёз тот день». *** il mio Angelo (итал.) — Ангел мой